е  время  лисицы.  О
лисицах я читал прекрасную книгу Франсуа Леберье  "Ископаемое  пламя".  Он
назвал свою книгу так, потому что лисицы были цвета пламени.
   Вдалеке слышатся выстрелы. Идет война. Странно  сознавать,  что  где-то
рядом идет война, хотя все войны кончились за две  тысячи  лет  до  твоего
рождения. Тяжелые сапоги, брюки, почти не сгибающиеся в  шагу,  и  тяжелая
сумка через плечо - таков мой вид, понятный людям этого времени.
   Вторая мировая война по своим масштабам превосходит  все,  что  до  нее
знала история. Если бы в Троянской войне  приняло  участие  все  население
земного шара, включая женщин,  стариков  и  детей,  и  даже  население  не
открытых еще континентов, и если бы половина всего  этого  населения  была
уничтожена, а вторая искалечена, то  это  равнялось  бы  количеству  жертв
второй  мировой  войны.  Если  бы  вандалы,  сокрушившие  великую  Римскую
империю, обнесли ее колючей проволокой и уничтожили всех  ее  жителей,  то
это равнялось бы количеству убитых фашистами в лагерях смерти. И  если  бы
на каждого  узника  фашистских  концлагерей  приходился  всего  один  метр
колючей проволоки, то всей этой проволокой можно было бы  трижды  опоясать
по экватору земной шар. Ни у одного рабовладельческого государства не было
столько рабов, как у цивилизованной Германии середины двадцатого века.
   Я чувствую, как мной начинает овладевать какое-то незнакомое  ощущение,
и догадываюсь, что это, возможно, страх. У нас  я  его  не  знал,  значит,
чувство это рождается обстановкой. Но  ведь  люди,  которые  жили  в  этой
обстановке и воевали в этих лесах, тоже не знали страха.  И  ведь  они  не
могли из своего страшного века сбежать, они, как к галере, были  прикованы
к своему времени. Значит, обстановка может и не рождать страх... Тогда что
же все-таки его порождает?
   - Стой!
   Я останавливаюсь. Он подходит ко мне, волоча за собой винтовку.
   - Кто такой?
   Лет ему, наверно, не больше семнадцати.  Видимо,  зная  за  собой  этот
грех, он старается говорить по-взрослому строго.
   Я отвечаю, что я учитель из Люблина. На  всякий  случай  выбираю  город
подальше, во избежание неожиданных земляков. Но тогда что я делаю здесь, в
карпатском лесу? На этот вопрос я отвечаю со всей прямотой:
   - Ищу Стася. Или Збышека.
   Иногда приходится говорить правду. Чтобы ложь выглядела убедительней.
   -  Збышека?  -  он  по-настоящему  поражен,  но  тут   же   говорит   с
безразличием, в котором сквозит плохо скрытая гордость: - Збышек - это  я.
Что дальше?
   - Я пришел к вам в отряд.
   - Откуда ты знаешь об отряде?
   И тут мне пригодилось более широкое  знание  материала,  чего  от  меня
всегда добивался профессор Посмыш:
   - Мне сказал один человек из отряда Мариана. Он шел к вам, но не дошел,
его ранило при бомбежке, и он умер у меня на руках.
   Збышек задумчиво смотрит на меня, решая трудную задачу: верить  или  не
верить? С одной стороны, чужой человек из  Люблина,  оказавшийся  вдруг  в
карпатском лесу, но, с другой стороны, раз я знаю его, Збышека, значит,  я
не такой уж чужой человек.
   Но не так-то просто поверить человеку. Особенно в те времена.
   - Знаю я вашего брата учителя. -  Видно,  еще  свежи  у  него  школьные
обиды.
   Впрочем, смотрит он на  меня  без  вражды  и  даже,  можно  сказать,  с
симпатией. Наверно, ему приятно, что я уже знал о нем, когда он обо мне  и
не слышал. Он говорит, что я могу дождаться Стася,  это  даже  необходимо,
чтоб мы с ним встретились. Но тут же предупреждает, чтоб я  не  воображал,
будто он мне поверил.
   Из-за деревьев вышла девушка.  Таких  девушек  я  еще  не  видел.  Могу
ручаться, что у нас таких нет.
   - Принимай гостя, - сказал ей Збышек,  не  без  удовольствия  пользуясь
правом отдавать приказания. - Покорми. Чаем напои. Там разберемся.
   В нашем времени еще утро, а здесь уже день.  Разница  часов  пять,  как
между Люблином и Тобольском. Мы углубляемся в чащу и останавливаемся перед
входом в землянку. В словаре устаревших слов Окаяцу сказано, что  землянка
- это вырытое в земле помещение,  служившее  одновременно  и  укрытием,  и
жилищем. В спокойное время люди возводили дворцы, а в тревожное зарывались
в землю. Землянка - это дворец тревожного военного времени.
   Стол, две-три колоды, заменяющие стулья, несколько лежанок у стен - вот
и вся обстановка землянки. Все очень старое, сохранившееся, быть может,  с
прошлой войны.
   Я сажусь на колоду, девушка наливает мне в кружку кипяток.
   - Меня зовут Ян.
   - А меня Анна.
   - Не Марыся?
   - Почему Марыся?
   Не так-то просто ей объяснить почему.
   - Мне казалось, что в таком  отряде,  как  ваш,  девушку  должны  звать
Марысей.
   Анна кладет передо мной три картофелины - популярную еду тех времен.
   - Так вы учитель?  Я  тоже  хотела  стать  учительницей,  только  война
помешала. Кончится война - обязательно стану учительницей.
   Кипяток из моей кружки выплескивается на стол. Для нее война никогда не
кончится, а еще верней - кончится очень скоро. Ей  жить  еще  восемнадцать
дней, до 9 сентября. Сегодня 21 августа.
   - Что с вами?
   - Нет, ничего. - Я не осмеливаюсь на нее взглянуть,  как  будто  это  я
приговорил ее к смерти. Если  б  я  мог  их  спасти!  И  ее,  и  Стася,  и
Збышека... Но они уже история, а историю не изменишь...
   - Я поступлю в Краковский университет. Вы какой кончали?
   Университет, который я кончал, будет построен через полторы тысячи лет,
поэтому я сказал, что кончил университет в Люблине.
   - В  Краковском  учился  Коперник.  А  в  Люблине...  Может,  и  Люблин
прославится своим университетом, но сейчас он знаменит другим...
   Это мне понятно. В одном из докладов Гиммлеру о  созданных  концлагерях
под номером шестым значится: "Люблин".
   - Со временем это забудется.
   - В другом времени. Но в нашем времени - нет.
   Она сказала "в другом времени", как бы отгораживая себя от меня,  будто
она знала, что мое время - это не ее время.
   - Как вы думаете, меня примут в отряд?
   - Конечно, примут. Людей у нас не хватает. Вот Вацек...
   Вацек! Новое имя. В материалах архива ни разу не упомянуто.
   - Что Вацек?
   - Он ушел неделю назад. - Голос ее дрогнул. - И  с  тех  пор  его  нет.
Может быть, он убит...
   "..._она не могла поверить, что их предал человек, которого она_..."
   Может быть, это Вацек?
   Когда возвращаешься в прошлое,  чувствуешь  себя,  как  Гулливер  среди
лилипутов. Я возвышаюсь над этим двадцатым веком, упираясь головой в пятое
тысячелетие, и все мне наперед известно, а для них загадка даже завтрашний
день. Они берут  эту  жизнь  шаг  за  шагом  и,  лишь  оглядываясь  назад,
определяют, в каком они шли направлении. Для меня же весь их путь  как  на
ладони, я знаю начало его и конец. Но того, что мне  нужно  узнать,  я  не
знаю.
   - Как вы думаете, это скоро кончится?
   - Что кончится?
   - Война.
   Я точно знаю, когда кончится война. Она кончится 9 мая  1945  года.  Но
для Анны она кончится раньше. Намного раньше. И я отвечаю:
   - Война кончится через восемнадцать дней.



   4. НАЗАД, В БУДУЩЕЕ

   1149  год  остался  позади,  и  теперь  инспектор  следовал  назад,   в
будущее...  Хорошо  возвращаться  в  будущее.   Такое   впечатление,   что
возвращаешься домой. Для некоторых прошлое - родной дом, и они  всю  жизнь
вспоминают о  нем:  "Вот  было  когда-то..."  Но  для  тех,  кто,  подобно
инспектору, живет в далеких будущих временах, родной дом,  естественно,  в
будущем, и они к нему тянутся: "Вот когда-нибудь будет"
   Фридрих Барбаросса расстался с  инспектором  холодно,  он  сказал,  что
слышать не хочет ни  о  каких  походах,  что  всю  свою  дальнейшую  жизнь
посвятит  исключительно   мирной   деятельности.   План   Барбароссы   был
грандиозен, но истории известно, как он был осуществлен.
   Полистав исторический справочник, инспектор пришел к грустному  выводу,
что в 1194 году не было никаких событий. Ничто в этот год не началось и не
пришло к своему завершению, а продолжалось то, что было начато раньше.  На
папском престоле уже три года сидел дряхлый Целестин III, и оставалось ему
сидеть еще четыре года. Прошло два года, как союзники Барбароссы Ричард  I
и Филипп II вернулись из третьего крестового похода  и  теперь  потихоньку
воевали между собой. В Азербайджане продолжал творить поэт Низами, в Китае
философ Чжу Си  продолжал  предаваться  своим  размышлениям.  А  в  Грузии
продолжала царить  прекрасная  Тамар  и  великий  Руставели  продолжал  ее
воспевать.
   Все продолжалось в этом незнаменитом  году,  ничто  не  началось  и  не
завершилось.  Тибетское  государство  Си-Ся  достигло  своего  расцвета  и
продолжало расцветать. Но уже вступил в  пору  своей  злодейской  зрелости
Темучин, который под  именем  печально  знаменитого  Чингисхана  разгромит
государство  Си-Ся,  и  страну  Низами,  и  страну  прекрасной  Тамар,   а
напоследок вторично разгромит государство  Си-Ся,  но  не  переживет  этой
победы, потому что нельзя дважды уничтожить одно государство,  даже  такое
процветающее, как государство Си-Ся.
   Машина идет сравнительно плавно,  лишь  иногда  ее  трясет  в  особенно
трудных временах - в эпохи кровопролитных войн и восстаний  -  или  слегка
подбрасывает в годы переворотов и заговоров. И вдруг  инспектор  замечает:
стрелка темпоморта отклонилась от нуля...
   Термин "темпоморт" происходит от латинского слова  "темпо"  -  время  и
"морт" - смерть. Но он совсем  не  означает,  как  это  легко  догадаться,
временную смерть, он, напротив, означает мертвое время.  Поскольку  Машина
рассчитана лишь на остановки в  определенных  годах,  все  остальные  годы
являются для нее мертвыми, то есть такими, остановка в которых невозможна.
В безаварийном полете стрелка темпоморта находится на нуле, и колебание ее
означает, что в Машине что-то неладно. Но что именно?
   Инспектор взглянул на унбеграб (указатель неисправностей, от  немецкого
"дас ист дер хунд беграбен" -  "вот  где  собака  зарыта").  Но  указатель
неисправностей показывал только собственную неисправность.
   А может быть, сел транзистор? (От латинского слова "транз" -  проходить
и греческого "истор" - история.) Но если бы сел транзистор,  накапливающий
энергию,  необходимую  для  движения  во  времени,  то  авария   была   бы
мгновенной.
   Скорей всего кончилось горючее. Верней, не кончилось, кончиться оно  не
могло, потому что двигатель питается воздухом, а засорился  воздухопровод.
Надо будет его прочистить на первой  же  остановке.  Кстати,  вот  и  она,
остановка: 1194 год.
   Год без событий... Чем же  он  мог  привлечь  преступника?  Может,  его
соблазнили прелести царицы цариц? Но тогда он должен был отправиться к ней
в прошлом, 4118 году, чтобы попасть в год  1184,  когда  Тамар  взошла  на
престол  и  еще  не  успела  выйти  замуж  за  своего  первого  мужа  Юрия
Боголюбского.
   И тут инспектора осенило. Преступник угнал Машину в самом  начале  4119
года не потому, что спешил ее угнать в этом году, а потому, что  не  успел
угнать ее в прошлом. Что-то ему помешало, и он, вместо того чтобы  прибыть
к воцарению, прибыл на десять лет позже, когда Тамар, уже не такая, как  в
былые годы, красавица, жила со своим  вторым  мужем  и  воспитывала  двоих
детей.
   Инспектор прочистил воздухопровод, проверил  унбеграб,  темпоморт  и  -
особенно тщательно - транзистор. Надежно замаскировав Машину в ущелье,  он
облачился в костюм грузинского  поселянина  второй  половины  XII  века  и
направился во дворец.
   На дворцовой площади толпился народ. Настроив свои  речевые  центры  на
древнегрузинский  язык   -   замечательное   изобретение   основоположника
физиологической  филологии   Урхо   Кааляйнена   (3711-3845),   избавившее
человечество от  изнуряющего  изучения  иностранных  языков,  -  инспектор
спросил у сидящего на завалинке старика:
   - Ожидаем царицу, папаша?
   - Ожидаем, милок, - ответил старик, тоже по-древнегрузински.
   - Поздновато она встает.
   - Так ведь царица. Тебя бы царем поставить, ты б до вечера спал.
   - Кто рано встает, папаша, тому бог дает.
   - Это какой бог? - старик насторожился. - Ты случайно не из мусульман?
   - Да нет, я из наших. Из православных.
   - Тогда другой разговор. Это ты верно сказал насчет  бога.  Только  бог
ведь тоже дает по-разному: одним дает все, другим дает ничего.
   - Как это - дает ничего?
   - А так. Вроде бы и дает, глядишь, а в руках-то пусто.
   - Значит, ничего не дает?
   - Этого сказать нельзя. Бог - он всем дает,  только  по-разному:  одним
все, другим ничего. Ты берешь, а в руках - пусто.
   Старик попался разговорчивый. Он говорил о боге много и с уважением, но
говорил так, словно проводил антирелигиозную пропаганду.  И  все,  что  он
воздавал богу, превращалось в это самое "ничего".
   Потом он высказал сожаление по поводу нелегкой царской  судьбы:  царица
вроде и замужем, а без мужа. Муж Давид все воюет, покоряет разные страны и
племена, для державы-то хорошо, а как для семьи?
   - Мы-то люди маленькие, мы все больше думаем о семье. А державные  люди
должны думать о державе.
   Инспектору показалось, что он и своим царям воздает так же,  как  богу:
вроде бы все, а в сущности - ничего.
   Рядом появился высокий  юноша,  с  негрузинскими  глазами  и  белокурой
копной на  голове.  Увидев  старика,  он  поспешил  от  него  отвернуться.
Странная для грузина внешность этого  паренька,  а  также  поспешность,  с
которой  он  отвернулся  от,  видимо,  что-то  знавшего  о  нем  тифлисца,
показались инспектору подозрительными.
   - Что, парень, тоже царицу ждешь?
   -  Не  тебя  же  мне  ждать,  дурака,  -  ответил  тот   на   чистейшем
древнегрузинском наречии. Возможно, это был его язык, но не исключено, что
он просто настроил свои речевые центры по методу Урхо Кааляйнена.
   - Не ругайся, малыш, не в средневековье живешь.
   - Почему же? Именно в средневековье.
   Он  попался!  Не  станет  средневековый  человек  называть  свое  время
средневековьем, для него оно - самое новейшее время.
   - Вы арестованы, -  сказал  инспектор  на  международном  языке  пятого
тысячелетия, чтобы навостривший уши старик ничего не понял.
   - Как вы сказали? - этот вопрос был задан с невинным видом, но  на  том
же языке будущих времен. Сомнений больше не оставалось.
   Толпа  вокруг  быстро  начала  редеть,  и  это  можно  было   объяснить
воздействием на средневековых грузин незнакомого им наречия.  Может  быть,
они  подумали,  что   среди   них   появились   сельджукские   огузы,   их
могущественные и давние враги. Это они, огузы, в прошлом  столетии  сожгли
город Кутаиси, захватили город Тбилиси, впрочем, пока еще  не  Тбилиси,  а
Тифлис. Или потом Тифлис, а тогда Тбилиси?
   Толпа рассеялась. Старик тоже исчез, видимо, опасаясь, что  его  станут
обращать в мусульманство.
   Инспектор отвел задержанного  подальше  от  дворца,  где  им  не  могла
помешать царская стража. Когда они остались одни среди  пустынных  скал  и
ущелий, молодой человек сказал:
   - Я так рад встретить современника. Десять лет на чужбине - это тяжело.
Как там у нас сейчас? Солнечный мост  на  Нептуне  уже  построили?  А  что
Кубичек? Открыл четыреста  пятьдесят  второй  элемент?  А  как  отозвалась
критика о последнем романе Ван Чанга?
   Инспектор службы розыска Шмит чувствовал себя  последним  невеждой.  Он
ничего не слышал о Кубичеке, не читал не только последнего, но  и  первого
романа Ван Чанга, не знал, что на Нептуне строится какой-то мост, и даже -
стыдно сказать -  был  уверен,  что  в  таблице  Менделеева  всего  триста
восемьдесят элементов. Поэтому вместо ответа он спросил:
   - Вы прибыли в 1184 год. Значит, вы отправились из 4118-го?
   - Из 4811-го.
   Теперь все стало ясно: и мост на Нептуне, и четыреста пятьдесят  второй
элемент таблицы Менделеева, и  даже  то,  что  молодой  человек  не  понял
простой фразы "Вы арестованы", которая,  впрочем,  уже  в  век  инспектора
стала до известной степени архаизмом.
   - И служба розыска не обеспокоена вашим исчезновением?
   - А что она может сделать?  4811  год  кончился,  а  из  4812-го  можно
попасть только в 1248 год. Через пятьдесят лет по местному времени.
   - Я бы вас забрал, хотя и у нас вам бы пришлось подождать десяток  лет,
но это уже не пятьдесят... Только вот Машина у  меня  двухместная,  а  мне
нужно прихватить еще одного человека.
   - Здесь никого из вашего времени нет.
   - Откуда вы знаете?
   - Мы здесь всех знаем, у нас  тут  столько  народа  из  разных  времен!
Видели, как они разбежались, когда мы с вами заговорили? Только все они из
других времен. Из самых разных. Этот старик, с которым  вы  разговаривали,
прикидывается местным жителем, но и он такой же, как мы. Где он только  не
побывал, наскитался по разным временам, пока сюда добрался:  из  его  года
прямого сообщения нет. Состарился, бедняга, в дороге, так и жизнь прошла.
   - А зачем он ехал?
   - Как и все: посмотреть на царицу Тамар. Ну, когда он был молодой, ему,
понятно, хотелось на нее посмотреть, а теперь это ему ни  к  чему.  Но  он
ходит, смотрит. Чтоб не получилось, что жизнь прожил зря.
   - Почему же вы сразу не уехали? Посмотрели бы на царицу и уехали.
   - Мы так и  думали.  Но  когда  посмотришь  на  царицу  Тамар,  хочется
посмотреть еще раз... Так мы и остались. Ходим, смотрим на царицу Тамар. А
на сердце такая тоска - каждого тянет на родину. Мы тут собираемся в сакле
у одного шведа из  шестого  тысячелетия.  Вспоминаем.  Каждый  свое  время
вспоминает, свою родину. Вот  погодите,  и  вы  будете  вспоминать,  когда
немного здесь поживете.
   Удивительно, думал инспектор.  Тысячелетиями  человек  мечтал  одержать
победу над временем, и вот теперь, когда победа одержана, когда свобода от
времени  -  достояние  каждого   человека,   он   снова   стремится   себя
закабалить... Видно, такая это свобода... Не может человек  быть  свободен
от времени, даже если он исколесит все времена, потому что, в сущности, не
он по временам колесит,  а  по  нему  колесит  время.  Беспощадное  время,
которое настигает нас в любом веке, в любом тысячелетии, чтобы отобрать  у
нас минуту, час или  год  нашей  жизни...  И  никакая  Машина  Времени  не
возместит нам отобранный час или год.
   Инспектор заверил этого несчастного робинзона, что, как только вернется
домой, непременно пришлет  за  ним  кого-нибудь  из  спасательной  службы.
Молодой человек заволновался:
   - Вы постарайтесь не смотреть на царицу Тамар,  иначе  нам  никогда  не
выбраться из этого времени.
   - Если я и посмотрю, то только глазами инспектора.
   - Глаза есть глаза. А Тамар есть Тамар. Лучше не рисковать.
   Инспектор вдруг почувствовал,  что  теряет  в  себе  уверенность.  Если
рисковать, то в интересах дела, а так - зачем рисковать?
   - Вообще-то я ищу совсем другого человека...
   - Вашего человека здесь нет.
   - Но он мог прибыть сегодня ночью. Или к утру.
   - Когда бы он ни прибыл, это сразу  становится  известно.  У  нас  есть
человек из восемьдесят пятого века,  там  очень  развита  телепатия.  Этот
человек на расстоянии чувствует иновременную  мысль.  Кстати,  он  грузин,
знает здесь каждый уголок, от него нигде не скроешься. Вы думаете, он  вас
не почувствовал? Почувствовал, и если сюда не пришел, то лишь потому,  что
на расстоянии участвует в нашем разговоре: принимает наши мысли и передает
нам свои.
   - Выходит, что мы высказываем не свои мысли?
   - И свои, и не свои...
   - Может, и то, что вы мне сейчас говорили, вам внушил телепат?
   Молодой человек смутился:
   - Да нет, он не все внушил... Так, некоторые мысли...
   - Какие именно?
   - Я точно не знаю... Может, эту... чтоб вернуться домой... Мне и самому
хочется  домой,  но  он  ревнует  меня  к  царице  Тамар  и  рад  от  меня
избавиться... Вы думаете, он вам не внушает?
   - Что же он мне внушает?
   - Да хотя бы ваше решение приехать за мной.