вляться в дорогу.
   Шагай и трудись, трудись и шагай!.. Моллюску лопатоногу  нога  заменяет
лопату. И он не бросит лопату, он крепко держит лопату, потому что  и  его
держит лопата, его единственная нога.
   И пока бьется сердце, он не бросит лопату, а пока он не бросит  лопату,
сердце его не остановится. Потому что сердце лопатоногу  заменяет  лопата,
все та же лопата, его единственная нога!
   А что тут особенного? У осьминога, например, нога на все руки:  вкус  у
нее - что у твоего языка, нюх  -  что  у  твоего  носа.  А  если  случайно
потеряет ее осьминог, нога будет продолжать добросовестно  добывать  пищу.
Не себе, конечно: какой из нее едок? Из  нее  плохой  едок,  зато  хороший
кормилец. Хотя - и с этим никто не поспорит - трудней быть кормильцем, чем
едоком.
   Да, там, где нет ответственности за избранный путь, все пути  кончаются
печально. И тот, кто забирается высоко, опускается  низко,  совершая  свой
полет в одном направлении: сверху вниз.
   Красноречивый  пример  -  летающая  лягушка  из  семейства   веслоногих
лягушек. Ей для полета нужно забраться повыше, чтобы потом  лететь  сверху
вниз. Ползком она добирается до самых небес, но каждый полет возвращает ее
на землю.
   Так часто высшие становятся низшими, а низшие - высшими. Все зависит от
дорог, которые мы выбираем.


   Дриопитеки, а иначе говоря,  древесные  обезьяны,  были  высшими  среди
обезьян, что по тем временам  было  немало.  Природа  в  своем  постоянном
усовершенствовании как раз дошла до обезьян  и,  созерцая  творение  своих
рук, радовалась ему и грустила, что лучшего ей  уже  не  создать.  Правда,
даже среди этих лучших - дриопитеков - были  высшие  и  низшие,  поскольку
жили они на деревьях, а на деревьях всегда так живут: одни повыше,  другие
пониже.
   Самые проворные поспешили забраться наверх и там поселились, прыгая  по
вершинам. А те, что остались внизу,  держались  поближе  к  земле  и  даже
временами сходили с деревьев на землю. И  вот  что  получилось  из  этого.
Высшие дриопитеки прыгали по  вершинам,  выше  которых  прыгать  было  уже
некуда, и  это,  с  прискорбием  нужно  отметить,  тормозило  эволюционный
процесс. А низшие - ходили по низам и даже  иногда  спускались  на  землю.
Конечно, они не умели ходить по земле и по пути хватались на каждую палку,
но, естественно,  не  в  силу  своей  агрессивности,  а  в  силу  привычки
хвататься за ветки у себя на деревьях. Все думали, что  обезьяна  взяла  в
руки палку, но это было не так: она только  хотела  ухватиться  за  ветку,
потому что не научилась еще ходить по земле.
   А  когда  она  научилась...  Вот  теперь  природа  могла  по-настоящему
удивиться, потому что у нее на глазах низшие стали  высшими,  а  высшие  -
низшими. Низшие дриопитеки поднялись до человека, а высшие, которым некуда
было подниматься, потому что они и без того достигли вершин, так  навсегда
и остались обезьянами.
   Вот что означают для нас дороги,  которые  мы  выбираем.  Они  помогают
стать человеком, - в том случае, если мы выполняем следующие условия:
   - выбираем себе дорогу, не гоняясь за крупным куском;
   - не допускаем, чтобы жизнь проносилась мимо  нас,  как  река,  которая
течет мимо оляпки (и над оляпкой, и под оляпкой);
   - помним опыт домашних птиц: кто живет без полета, тот долго не живет;
   - не боимся сами принять решение;
   - задаем себе вопрос молоха: что ты с  собой  несешь?  Если  ничего  не
несешь, нечего пускаться в дорогу;
   - не стремимся во что бы то ни  стало  забраться  повыше,  помним,  что
летающие лягушки летают только вниз, а дриопитеки, сидя на своих вершинах,
так навсегда и остались обезьянами.



   7. РОДНАЯ СТИХИЯ

   По утверждению древних, мир составляют четыре  стихии:  земля,  воздух,
вода и огонь. Из них только в трех можно жить: ходить по земле,  плыть  по
воде, летать по воздуху. И каждая из этих трех стихий для кого-то - родная
стихия. Что касается огня, то он никому не родной, потому что в нем  можно
только умереть, а жить - невозможно.
   Хотя - что такое невозможно? К счастью, это понятие растяжимое.
   В Нижней Калифорнии есть Адская пещера, а  в  этой  пещере  -  поистине
адское озеро, с кипящей водой. Вокруг озера все мертво, а  в  самом  озере
кипят черепахи - вот  у  кого  поистине  кипучая  жизнь!  Здесь  никто  не
упрекнет их в медлительности: попробуй промедлить, когда вокруг все так  и
кипит. И сам не заметишь, как сваришься.
   Но черепахи-то не вареные, они живые, и  дети  у  них  живые  -  только
вылупились, а уже вместе со всеми кипят. Да еще подбадривают друг дружку:
   - Веселей кипи! Нечего прохлаждаться!
   Некоторые до того научились прохлаждаться, что, наподобие рыбы  даллии,
буквально превращаются в лед, промерзают  насквозь,  так  что  им  уже  не
страшны  никакие  морозы.  Ведь  страшны  не   морозы,   страшна   разница
температур, а когда одинаково холодно - что внутри, что снаружи,  -  тогда
безразлично,  что  делается  вокруг.  Вот   к   чему   приводит   привычка
прохлаждаться: к равнодушию.
   Черепахам из адского озера прохлаждаться некогда, а  главное  -  негде:
вокруг сплошной кипяток. И от этого  кипятка  все  черепахи  красные,  как
вареные раки. Но они-то не вареные, а живые, потому и  живые,  что  кипят.
Когда вокруг все кипит, попробуй не кипеть: в два счета сваришься.
   Значит, и кипяток может быть  родной  стихией,  если  в  нем,  конечно,
кипеть, а не прохлаждаться.
   Но кипяток - это все же вода, пусть кипящая, но  все  же  вода,  а  как
жить, если нет воды? Казалось бы - невозможно.


   В пустыне Намиб, восточное Атлантического океана,  южнее  реки  Кунене,
западнее  озера  Нгами,  севернее  водопада  Ауграбис  и  знаменитой  реки
Оранжевой, - в пустыне Намиб никогда не бывает  воды.  Дождь  обходит  эту
пустыню, направляясь в Атлантический  океан,  он  спешит  влиться  в  реку
Кунене или низвергнуться водопадом Ауграбисом, он даже готов залечь озером
Нгами - только бы обойти пустыню Намиб. Даже время, кажется,  не  течет  в
пустыне Намиб. Все, все, что течет, течет севернее, западнее, восточное  и
южнее. И ничто не растет в пустыне Намиб.  И  никто  не  живет  в  пустыне
Намиб...
   Кроме, конечно, жуков-чернотелок.
   Как они живут? Трудно, конечно. Иногда ветер  занесет  сухую  травинку,
какой-нибудь  сухой  стебелек.  Воду  же   приходится   добывать   самому,
химическим способом. А химическая вода - это не  вода  Кунене  и  не  вода
водопада Ауграбиса.
   Можно, конечно, пошутить, что чернотелки живут в черном теле, хотя тело
у многих из них белое. Тело белое, но они в нем, можно сказать, не  живут,
потому что живут они в черном теле. А почему бы не пошутить,  если  живешь
не в пустыне Намиб, а в каком-нибудь месте, подходящем для шуток?
   Но если говорить серьезно, стоит задуматься: почему чернотелки живут  в
пустыне Намиб? Разве не лучше жить на реке Оранжевой и ходить смотреть  на
водопад Ауграбис? Это очень красиво. Когда смотришь на водопад, забываешь,
что воду можно добывать химическим способом.
   Но чернотелки живут в пустыне. Чем-то их  держит  пустыня  эта,  Намиб.
Хоть и в черном теле, а все-таки держит.
   Каждый ищет, где лучше, а находит - где хуже. Может, потому, что  когда
все ищут, где лучше, тогда там, где лучше, становится хуже  всего?  Может,
для того, чтоб найти, где лучше, надо искать, где хуже?


   - Худо тут! Худо тут!
   Это излюбленный крик Удода.
   Что и говорить, местность  убогая:  пустоши,  скудная  земля.  Но  если
живешь на этой земле, можно найти и что-то хорошее. Другие птицы  находят,
и они поют о своей земле, воспевают ее...
   Но, как говорится, в семье не без удода.
   - Худо тут! Худо тут!
   Пингвины живут во льдах, но они не жалуются. Хотя у  них  есть  на  что
жаловаться: тут тебе и холод, и полярная ночь. У них там, наверно,  вообще
невозможно летать - пингвины, во всяком случае, не летают. И все-таки  они
не кричат, что им худо. Они считают, что им хорошо.
   Раз они живут во льдах, значит, им во льдах хорошо. Чекан-плясун  живет
в песках и при этом пляшет от радости, до того ему хорошо. Почему же  удод
живет там, где ему плохо? Разве его здесь держат? Пожалуйста,  лети!  Если
ты не хочешь жить, как пингвин во льдах, как чекан в песках, - лети,  тебя
здесь не держат.
   Но он не хочет. Он остается здесь, на своей  земле,  чтобы  кричать  на
весь свет, как худо  на  ней  живется.  Как  будто  от  его  крика  что-то
изменится. И кому это нужно, чтобы  на  земле  что-то  менялось?  Пингвину
нужно? Плясуну нужно?
   Но, как говорят, в семье не без удода.


   Зато змея муссурана настолько любит все родное, свое, что даже питается
исключительно змеями. Она так рассуждает: почему мы должны есть  чужих?  И
почему нас должны есть чужие? Разве у нас - некому есть?  Разве  у  нас  -
некого есть?
   Вот как любит свое змея муссурана.


   Хороша стихия,  когда  она  обжита,  тогда  каждый  считает  ее  родной
стихией. Когда стихия благоустроенна, когда  в  ней  можно  жить  легко  и
спокойно, почему не считать стихию родной?
   А когда в ней неспокойно?
   Толстолоб из семейства  карповых  при  малейшем  беспокойстве  покидает
родную стихию и выпрыгивает из нее - куда? В воздух, где живут птицы.  Где
живут стрекозы и бабочки. Но где не живут толстолобы. Где рыбы  вообще  не
живут.
   Толстолоб покидает родную стихию, потому что в  ней  пронесся  какой-то
шум. Он, как многие, любит тишину, но где он ищет тишину? Разве в  воздухе
можно найти тишину?
   Оглушенные громом, облака осыпаются с неба и  находят  в  воде  тишину.
Листья падают в воду, оглушенные ветром. И  от  выстрела  падает  птица...
Никто не находит в воздухе тишины.
   И толстолоб не  находит...  Где-то  на  третьем,  четвертом  метре  его
начинает тянуть обратно. Есть такой всемирный  закон:  нас  тянет  в  нашу
стихию, и мы, как толстолобы  из  семейства  карповых,  плюхаемся  в  нее,
спешим с нею слиться, чтобы больше никогда не отделять ее от себя...
   Голубая кровь каракатицы льется в голубые моря, спешит  возвратиться  в
моря, как отторгнутая, но неотторжимая частица. Внутренний мир каракатицы,
запертый  в  каракатице,  отделенный   каракатицей   от   внешнего   мира,
возвращается в этот мир.
   Как он рвался сюда! Он кипел и бурлил, он готов  был  разорвать  стенки
сосудов. Он не признавал этой тюрьмы, которая называла  себя  каракатицей,
он не признавал этой каракатицы, которая называла  его  своим  собственным
внутренним  миром.  Собственный  мир!  Разве  мир   может   быть   чьей-то
собственностью? Внутренний мир - это частица внешнего мира.
   Безграничный голубой океан сливается с безграничным  голубым  небом,  и
всему этому нет  границ.  Нет  границ  этому  голубому  миру,  который  мы
называем внешним, но который по сути внутренний, пусть не собственный,  но
внутренний, наш, словно он вытек из наших жил...
   Голубая кровь каракатицы льется в голубые моря и  сливается  с  голубым
небом... Может быть, все на свете  небеса  и  моря  -  это  голубая  кровь
каракатицы...
   Вот она - родная стихия. Мы думаем, что она вне нас, а она внутри  нас,
и нам никуда от нее не уйти, потому что от себя уйти невозможно.
   Так что же делать? Прежде всего - запомнить следующее:
   - тот, кто ищет, где лучше, находит,  где  хуже,  -  поэтому  не  нужно
искать легких стихий;
   - чем стихия труднее, тем она роднее, потому что мы  вкладываем  в  нее
свой собственный труд;
   - в трудную минуту не спешите  покинуть  родную  стихию.  Помните  опыт
толстолоба и всемирный закон:  все  равно  вас  потянет  назад,  в  родную
стихию;
   - помните, что ваш внутренний мир  неотделим  от  внешнего  мира  и  не
пытайтесь их разделить: вы и ваша  родная  стихия  -  нерасторжимые  части
одного целого;
   - не ждите, что стихия вам будет родная, если вы  сами  ей  не  родной.
Живущие в море, в небе и на земле! Будьте до конца родными родной стихии!

   1975



    Феликс Кривин.
    Стена

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Я угнал Машину Времени". Изд. "Карпаты", Ужгород, 1992.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 16 January 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Друг мой, я по-прежнему стою у стены, у которой  мы  с  тобой  когда-то
стояли. За стеной была чья-то беззаботная жизнь, о которой нам было ничего
не известно, как и о нашей жизни, потому что мы стояли с тобой у стены. На
нас смотрели десять круглых металлических глаз,  которым  достаточно  было
моргнуть, чтобы наша жизнь прекратилась. И мы смотрели в эти пустые  глаза
и ждали, что сейчас  они  моргнут  с  грохотом  и  мы  навеки  оглохнем  и
ослепнем, станем такими же мертвыми, как эти слепые глаза.  Рядом  с  нами
были девочка и старик, и старик ладонью прикрывал глаза девочке, чтоб  она
не смотрела. И был юноша - помнишь? -  как  две  капли  похожий  на  того,
который стоял напротив и  пялил  на  нас  металлический  глаз.  Потом  еще
женщина, с  такой  неуместной  красотой  -  там,  где  все  было  сплошным
уродством. Был рабочий, не успевший вымыть после работы  рук  и  прятавший
их, чтоб не запачкать белую стену. И он - впервые - не знал, что делать со
своими руками, с перепачканными мазутом руками - рядом с этой  белоснежной
стеной. Была там еще мать, вернее, еще не мать, а та, что собиралась стать
матерью. И она боялась, что не успеет стать матерью, - времени у нас  было
в обрез. Были там еще двое, но я не помню ни возраста их, ни лиц, ни  даже
пола - ничего не запомнилось. Только то, что их было двое...
   За стеной слышалась музыка, там была "чья-то квартира, и кто-то  крутил
пластинку - арию из оперетты "Веселая вдова". Единственная  веселая  среди
всех этих невеселых вдов пыталась их развеселить, но, кажется, безуспешно.
Мы стояли, прижавшись к стене, как  будто  подслушивая  чужую  жизнь,  нам
оставалась чужая жизнь, потому что своей мы уже не имели.
   Помнишь: первой нас покинула красивая женщина - она вышла замуж и стала
жить по ту сторону стены. Мы  слышали,  как  там  кричали  "горько!",  как
двигали  мебель,  благоустраивая  жизнь.  И  юноша,  похожий  на  того,  с
металлическим глазом, как-то сразу осунулся и уже не  так  ровно  стоял  у
стены, потому что рядом с ним не было той женщины. И мы  тоже,  друг  мой,
чего скрывать, смотрели на мир не так браво.  Не  из-за  женщины,  нет,  а
просто - когда уходит красота, как-то теряется организующее начало.
   Та, что собиралась стать матерью, стала ею и ушла по своим  материнским
делам. Туда, по ту сторону стены, где звучала  веселая  музыка.  Теперь  к
этой музыке прибавился крик ребенка.  Ребенок  надрывался,  он  заявлял  о
себе, но веселая вдова не думала о ребенке.  Беспорядочная,  разноголосая,
всецело собой поглощенная жизнь  то  спокойно  текла,  то  бурлила  по  ту
сторону...
   Девочка выросла, и, как старик ни Закрывал ей глаза, она увидела юношу,
стоявшего рядом.
   Один за другим уходили стоящие рядом - туда, по ту сторону стены. И  ты
ушел, мой друг, чтоб не стоять под  металлическим  глазом,  чтобы  кричать
"горько" и слушать веселые песни вдовы, чтобы стена, вытолкнувшая тебя  на
смерть, укрыла тебя для жизни.
   Друг мой, я по-прежнему стою у стены, у которой  мы  с  тобой  когда-то
стояли. Умер старик, от которого ушла его девочка, ставшая взрослой, а  на
их месте - другая девочка  и  другой  старик.  А  те,  помнишь,  двое,  со
смутными лицами и неопределенным  возрастом  и  полом,  они  стоят  теперь
против нас, пяля металлические глазницы, которые вот-вот моргнут.
   Нет крыши над головой, по эту сторону нет, а по ту - надежная,  прочная
крыша. И еще три стены,  окружившие  вместе  с  нашей  квадрат  жизненного
пространства. Мы - вне жизненного пространства,  вне  крыши,  вне  четырех
стен, теплых внутри, а снаружи холодных, мы стоим  у  холодной  стены,  за
пределами жизненного пространства, один на один со смертью, целящей в  нас
черные пустые зрачки. Рабочий вымыл руки, он белит стену и  пишет  на  ней
крупно: "Не прислоняться!" Бесполезные слова, потому что все стоят  к  ним
спиной и, кроме того, нам больше не к чему прислоняться. У нас нет ничего,
кроме этой стены. Рабочий постарел, а все не уходит  от  стены,  для  него
постоянно находится здесь работа. Он сделал деревянный настил,  чтобы  нам
не стоять на сырой земле, соорудил перила, чтобы было на что  опираться...
Теперь нам легче, удобней. Но мы по-прежнему стоим у стены.
   Недавно здесь появилась торговка живыми цветами. У нее огромная корзина
цветов, на которые тоже направлены металлические зрачки, потому что  цветы
тоже живые. И торговка  спешит  их  продать,  пока  они  живые,  чтобы  на
вырученные деньги купить комнатку по ту сторону стены. Я купил хризантему,
хризантемы долго живут, они показывают, как надо жить, когда тебя сорвали,
когда поставили у стены. Я смотрю на нее и думаю: я  еще  поживу,  поживу,
между жизнью и тем, что глядит на меня пустыми зрачками, я еще поживу...
   Друг мой, я по-прежнему стою у стены, у которой  мы  с  тобой  когда-то
стояли...



    Феликс Кривин.
    Упрагор, или Сказание о Калашникове

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Я угнал Машину Времени". Изд. "Карпаты", Ужгород, 1992.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 16 January 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


   1

   Опережая  Суворова  на  две  тысячи   лет,   Ганнибал   совершал   свой
исторический переход через Альпы.
   Была осень. Шла Вторая Пуническая война.
   И до чего же она прожорлива,  победа,  сколько  она  сжирает  людей!  А
поражение? Разве оно не сжирает людей? Когда они пируют за одним столом (а
они всегда за одним столом), поди разберись, кто больше  сожрал  -  победа
или поражение.
   Об этом не думает Ганнибал. Он  продолжает  свой  исторический  переход
через Альпы.
   Это не Ганнибал. Это Калашников. И не через Альпы он идет, а просто  по
улице, хотя мысленно повторяет высокий путь Ганнибала.
   Исаак Ньютон не может  скрыть  удивления:  почему  это  человека  тянет
вверх? Ведь, согласно открытому им закону, человека должно тянуть вниз,  к
земле.
   Ньютон ошибается. Это реки текут сверху вниз, а люди текут снизу вверх,
поднимаясь к вершинам знаний, чинов, житейского опыта. Может  быть,  закон
всемирного притяжения к земле имеет оборотную сторону - притяжение к небу?
   Ньютон в раздумье продолжает путь.
   Это не Ньютон, это Калашников.
   На складе истории столько замечательных  биографий.  Всего  только  раз
использованные, они навсегда похоронены, а ведь могли бы еще служить. А мы
с чем живем? С какими мы живем биографиями?
   Хорошую биографию можно носить и носить, а плохую и раз надеть  стыдно.
В таком-то году пошел в школу... В таком-то году поступил в университет...
Нет! В таком-то году взошел на костер, как Джордано Бруно!
   Это не Джордано Бруно. Это опять Калашников.
   Я хочу рассказать о Калашникове, но не знаю, как  лучше  начать.  Самое
трудное о Калашникове начать, потому что начало - самое  неясное  место  в
его биографии.
   Помнилось ему, что был он когда-то эхом в горах, родился от  того,  что
какой-то звук обо что-то ударился. Но от какого звука, в  точности  он  не
знал. Хотелось, чтоб от победного крика "ура!", когда наши солдаты  шли  в
наступление. Но, может, и не от крика. Может, от звериного  рыка.  Или  от
грома - это уже небесное происхождение, в него Калашников не верил, потому
что был убежденный материалист.
   Он вполне допускал и  даже  надеялся,  что  его  далекие  предки  имели
внешность, но по  своей  скромности  старались  поменьше  показываться  на
глаза, вот внешность и  атрофировалась  у  них  за  ненадобностью.  Им-то,
покойным предкам, она, может, и не нужна, а как Калашникову без  внешности
_ей_ показаться?
   Д