о  художнике  Рембрандте,
жившем в городе Амстердаме, и о Ван Гоге, жившем не в Амстердаме, но  тоже
художнике. От Ван Гога он перешел к Вану Клиберну,  уже  не  художнику,  а
музыканту из штата Луизиана, затем еще к кому-то, не музыканту, но тоже из
этого штата. От Александрии в штате Луизиана он перешел  к  Александрии  в
штате Вирджиния, затем к Александрии европейской, Александрии  африканской
и Александрии австралийской. И так, за короткое время, он  набросал  общую
картину земли и проживающего на ней человечества.
   Под грузом всех этих Александрии сосед Бабуин свалился на землю  вместо
банана.  Он  извинился,  спросил,  а  почему,  собственно,  так  одинаково
называются такие разные города,  и,  не  получив  вразумительного  ответа,
полез обратно на дерево.
   - Что же касается способности человека одним  усилием  воли  влиять  на
радиоактивный распад, - развивал репортер еще одну смежную проблему, -  то
профессор Шовен говорит по этому поводу следующее...


   Профессор Гамадрил так и не вернулся в тот день, и на следующий день он
тоже не вернулся. Как  выяснилось  потом,  он  гостил  где-то  у  дальнего
родственника, в то время как его собственный гость был предоставлен  чужим
заботам. Это не было профессорской рассеянностью  или  бестактностью,  как
принято считать в цивилизованном мире, - просто профессор на минуту  забыл
о своем госте и вспомнил о родственнике, и в ту  же  минуту  отправился  к
нему, чтобы вернуться через неделю.
   Для  соседа  Бабуина  это  была  беспокойная  неделя,  потому  что  ему
приходилось   кормить   профессоровых   гостей,   которые    вели    внизу
общеобразовательные беседы. Для Натти Бумпо  это  была  неделя  отдыха  от
всяких забот. Он дышал свежим воздухом, ел бананы и  беседовал  с  Чакмой,
поражая ее своей эрудицией, которой бы хватило на целую газетную подшивку.
А для нее, для Чакмы, эта неделя была новой жизнью, вторым рождением,  той
эволюцией, на которую в других условиях потребовались многие тысячи лет. И
хотя черты ее, с  точки  зрения  общепринятых  норм,  все  еще  продолжали
оставаться неправильными, образ мыслей ее уже вполне  соответствовал  этим
нормам.
   - Как жаль, что у нас не ходят троллейбусы! - говорила  она  на  третий
день.
   - Конечно, Матисс интересней, чем Сезанн, - говорила она на пятый.
   -  Интеллектуальная   жизнь   имеет   все   преимущества   над   жизнью
биологической, - говорила она на седьмой.
   А на восьмой день вернулся профессор Гамадрил.
   Он мог бы доставить значительно большую радость, если б вернулся раньше
на несколько дней. Все  уже  как-то  привыкли  к  его  отсутствию:  Бабуин
привык, Натти Бумпо привык, а уж о Чакме и говорить нечего. Она  и  прежде
не стремилась видеть профессора, а теперь у нее возникла к  нему  какая-то
неприязнь, то, что она бы назвала духовной отчужденностью.
   Семь дней она приходила сюда, и здесь не было  никакого  профессора,  и
она сидела и смотрела, как спит Натти Бумпо, и ждала, когда он  проснется,
а  когда  он  просыпался,  они  начинали  говорить   об   авангардизме   и
гамма-лучах, и ели бананы, которые им бросал с дерева Бабуин, и  говорили,
говорили до самого вечера.
   Семь дней Натти Бумпо  просыпался  и  засыпал  с  чувством  внутреннего
успокоения, не думая о делах, за которые его могут уволить или,  наоборот,
принять на работу. Он съел четыре десятка бананов и увидел четыре  десятка
снов, и ни в одном из них не было редактора европейской газеты.
   Семь дней сосед Бабуин чувствовал себя гостеприимным хозяином,  который
не зря сидит у себя на дереве, потому что он нужен тем, кто сидит внизу. И
он хлопотал, беспокоился, как бы не пропустить время завтрака  или  обеда,
он выбирал  для  гостей  самые  большие  бананы,  а  себе  оставлял  самые
маленькие... Но  он  не  был  хозяином,  хозяином  был  Гамадрил,  который
появился на восьмой день, если считать за день  время  между  рассветом  и
наступлением темноты.
   Он появился, как будни после праздников, как послесловие, которое никто
не хочет читать, хотя оно многое объясняет. И, объясняя свое появление, он
сказал:
   - Ну вот я и дома.
   Он сказал это, словно хотел подчеркнуть, что они-то не дома, что они  у
него в гостях. Чакма это сразу почувствовала.
   - Пойдемте, Натти, -  сказала  она.  -  Нам  нечего  здесь  оставаться.
Пойдемте отсюда в Роттердам.
   - В Роттердам? - удивился профессор. - В какой еще такой Роттердам?
   И Чакма ему рассказала. Она рассказала  и  о  городе  Роттердаме,  и  о
городе Амстердаме, и  об  Александриях  со  всех  четырех  материков.  Она
сказала, что газы  при  нагревании  расширяются,  а  Юпитер  -  это  такая
планета, а еще прожектор, который зажигают на киносъемках, чтобы  артистам
было светло играть. И еще она сказала, что работа в газете - сущая каторга
(профессор не знал, что такое каторга, потому что  никогда  не  работал  в
газете). Она  сказала,  что  редактор  может  уволить  за  любую  неверную
информацию, и тогда ему нужно доказать, что информация была верная.
   - И мы ему докажем, - заверила Чакма профессора  Гамадрила.  -  Правда,
Натти, мы ему докажем?
   Сосед Бабуин сбросил с дерева три банана. Чакме не хотелось  есть,  она
была переполнена всем этим огромным количеством информации, и  Натти  взял
себе два.
   - Человек рождается свободным, - говорила Чакма профессору Гамадрилу. -
Человек - мера всех вещей. И если стоит жить на-нашей земле, то  лишь  для
того, чтобы быть на ней человеком. Правда, Натти?
   Натти Бумпо не отвечал. Он занял очень  удобное  место  под  деревом  и
теперь думал, как бы не уступить его профессору Гамадрилу.
   -  Сейчас  уже,  наверно,  часов  пять,   -   сказала   Чакма.   -   По
среднеевропейскому времени.
   Только Натти Бумпо мог сказать ей, который час, потому что в кармане  у
него были часы с месячным заводом. Но ему не хотелось лезть  в  карман  за
часами - да и не все ли равно, который теперь час? Пять  или  шесть  -  от
этого ничего не изменится...
   - Пойдем, Натти, - сказала  Чакма.  -  Мы  найдем  твоего  редактора  и
докажем ему, что ты был прав.
   А почему, собственно, он  должен  быть  прав?  Разве  человек,  который
неправ, дышит не тем же воздухом? Разве он не ходит по той же земле?
   - Пойдем, Натти, - сказала Чакма.
   Профессор Гамадрил пытался их удержать  -  в  конце  концов  им  совсем
нечего торопиться. Пусть посидят у него под деревом, погостят.
   - Нет, - сказала Чакма. - На  погруженное  в  жидкость  тело  действует
выталкивающая сила, равная весу вытесненной  им  жидкости.  Две  величины,
порознь равные третьей, равны между собой. Мы не можем  здесь  оставаться.
Пойдем, Натти!
   Натти Бумпо подумал,  что  если  он  встанет  и  пойдет,  то  профессор
Гамадрил тотчас же займет его место. Тут только встань, подумал он, только
отойди на пару шагов...
   - Возьмите чего-нибудь на дорогу, - предложил с дерева сосед Бабуин.
   - Мы поедем на поезде, - успокоила его  Чакма.  -  Потом  на  самолете.
Потом на троллейбусе, трамвае и метро. Все  будет  очень  быстро,  правда,
Натти? Ну что же ты сидишь?
   - Я уже давно здесь сижу, - сказал  Натти  Бумпо,  адресуясь  больше  к
профессору, чтобы как-то узаконить свои права.
   - Натти, - сказала Чакма, - не забывай, что тебя  ждет  редактор.  Тебя
ждут европейские газеты и весь цивилизованный мир.
   - Я как встал, так и пошел, - объяснил Бумпо  профессору.  -  А  теперь
сижу... Шел, шел, а потом сел. Так и сижу. Давно сижу.
   Чакма готова была заплакать. Этот Натти был совсем не  похож  на  того,
которого она увидела в первый раз и которого  видела  потом  каждый  день,
целую неделю.
   - Натти, - сказала она, - неужели ты все забыл? Неужели ты  забыл,  что
Земля вращается вокруг Солнца, а сумма углов треугольника  равна  двум  d?
Неужели и античастицы, и мягкая посадка на  лунной  поверхности  для  тебя
теперь пустой звук?
   Это был даже не звук, потому что Натти его не услышал.
   - Прощай, Натти, - сказала Чакма, - раз ты остаешься, я ухожу  одна.  Я
пойду к твоему редактору и докажу ему, что ты был  прав...  Тогда,  раньше
был прав... А потом я пойду в Роттердам... - Чакма  заплакала.  -  Я  буду
гулять по городу Роттердаму, и по городу Амстердаму, и по  Александриям  я
тоже буду гулять... И  мне  будет  весело,  мне  будет  хорошо  и  весело,
слышишь, Натти?
   Нет, Натти ее не слышал.
   - Мне будет очень хорошо, - говорила Чакма, размазывая слезы по  щекам,
-  потому  что  я  буду  чувствовать  себя  человеком.  Потому  что  когда
чувствуешь себя человеком... Ты же это знаешь, Натти, ты знаешь это  лучше
меня... Я научусь читать и прочитаю "Ромео и  Джульетту".  И  "Тристана  и
Изольду". И я постараюсь быть такой же красивой, как были  они...  У  меня
будет красивое платье... И если мы с  тобой  когда-нибудь  встретимся,  ты
меня не узнаешь... О Натти, ты никогда не узнаешь меня!
   И она пошла прочь, маленькая, одинокая Чакма, вся мокрая от  слез.  Она
шла туда, к своему человечеству, потому что теперь, когда из глаз ее текли
слезы, она уже тоже была человек...
   - Обезьяна, - сказал профессор Гамадрил, но было непонятно,  о  ком  он
это сказал.
   Профессор Гамадрил иногда выражался очень загадочно.

   1969



   ПОРТРЕТ (ЭКСПОНАТ 212)

   - Когда часы стоят, они дважды в сутки показывают верное  время,  он  и
это обман, всего лишь иллюзия. Потому что время, которое  они  показывают,
давно прошло и не может объяснить того, что происходит  сегодня.  -  Гость
тронул маятник, и тот двинулся тяжело и со скрипом, словно вспоминая давно
забытые законы колебательного движения. - Тогда, - сказал  Гость,  -  была
зима, а сейчас лето, и люди вас окружали  другие,  и  совсем  были  не  те
обстоятельства. Да и сами вы были другим. Вот таким, как на этом портрете.
   Хозяин разлил кофе. В шкафу у него нашелся  какой-то  крепкий  напиток,
который он прятал от строгого взгляда врача, и  он  налил  Гостю  и  налил
себе, и они выпили, как могли  бы  выпить  в  прежние  времена,  там,  где
никогда не водилось ни выпивки, ни закуски.
   - Сколько мы там  перевернули  земли...  Больше,  чем  за  всю  историю
археологии. У вас это получалось, я еще собирался  взять  вас  с  собой  в
экспедицию. Если мы выберемся _оттуда_.
   Но Гость не хотел предаваться воспоминаниям. Часы должны идти вперед, а
не  показывать  прежнее  время,  пусть  даже  оно  иногда  и  совпадает  с
сегодняшним.
   - Мне очень жаль, - сказал Гость, - не думал я, что у нас  будет  такая
встреча.
   Тот, на портрете, смотрел, как  беседуют  друзья,  и  прятал  улыбку  в
дремучую бороду. По возрасту он был самым молодым  среди  них,  но  держал
себя так, словно был самым старым.
   - Как голова? - спросил Гость.
   - Вы помните? - растрогался Хозяин. - Столько лет прошло, а вы помните,
как меня ударили камнем.
   - Не камнем, а рукояткой.
   - Нет-нет, вы путаете. - Хозяин оживился, словно речь  шла  о  каком-то
приятном воспоминании. - Мне проломили голову камнем. Я  отлично  помню...
особенно ясно, когда у меня начинает  болеть  голова.  Я  вижу,  как  этот
человек выходит из пещеры, а в руке у него камень... Человек типа Схул  по
классификации Мак Коуна...
   Никакого Схула там, разумеется, не было. Бедняга  совсем  свихнулся  на
своей археологии, подумал Гость. И сказал:
   - Не думайте об этом, профессор.
   Маятник на старинных часах  снова  остановился,  и  Гость  почувствовал
беспокойство,  как  пассажир,  высаженный  среди  дороги.  Он   подтолкнул
маятник, и время двинулось дальше, и понесло их, мерно покачивая...
   - С вашими часами, профессор, вы рискуете вовсе остаться в  прошлом,  -
пошутил Гость.


   Они лежали на нарах в  битком  набитом  бараке,  люди,  выброшенные  из
цивилизации куда-то в первобытные  времена.  Еще  не  было  изобретено  ни
матрасов, ни одеял, ни даже дров, которыми топить печи.  Они  лежали,  как
палеантропы в какой-нибудь Мугарет-Табун, вмерзая  в  свою  пещеру,  чтобы
лучше сохраниться для будущего. И они  просили  его,  знатока  древностей,
рассказать им о прошлом, потому что прошлое заменяло им будущее, настолько
они были отброшены назад.
   Он рассказывал им, как люди добывали огонь и грелись у костров, как они
приручали диких животных. Они обрабатывали  землю  и  собирали  урожай,  и
женщины, которых  они  любили,  создавали  им  домашний  уют...  Это  было
невероятно, и люди в бараке утешали  себя,  что  и  они  когда-нибудь  так
заживут, и им становилось теплее от этого.
   Утром их угоняли на работу, и они выворачивали руками огромные глыбы, и
вгрузали по шею в землю, и падали, и умирали на ней, но  никуда  не  могли
уйти, потому что только работа была оставлена им от цивилизации. А у  кого
хватало сил дотянуть до вечера, те доползали до  барака,  вытягивались  на
нарах и мечтали о прошлом, которое им заменяло будущее.
   И Хозяин, и Гость были тогда обычными палеантропами, и кофе еще не  был
изобретен, как и этот крепкий напиток в бутылке. И дрова  тоже  изобретены
не были, потому что _печи топили страшно подумать чем_...
   - Может, еще чашечку? - предложил Хозяин.
   - С удовольствием, - согласился Гость.
   Они сделали по глотку и  помолчали,  отдаваясь  теплу.  Хозяин  закурил
запретную сигарету.
   - Человек должен думать о будущем, - сказал Гость, словно желая придать
должное направление своим мыслям.
   - А разве будущее возможно без прошлого? Все, что существует, уходит  в
прошлое, для того и уходит, чтобы освободить место будущему.
   - Вот именно. Прошлое должно уходить, оно  должно  исчезать,  чтобы  не
мешать тем, кто приходит ему на смену.
   Тот, на портрете, думал о чем-то своем, что, возможно,  соответствовало
замыслу художника, а  скорее  всего  потому,  что  он  и  сам  принадлежал
прошлому, и  то,  о  чем  сейчас  затевался  спор,  для  него  было  давно
бесспорным. Что делать, люди склонны забывать прошлое, отрекаться от  него
и даже закапывать в землю, чтобы его было удобней топтать...
   - Вы знаете, профессор,  я  не  поклонник  вашей  профессии.  Для  чего
раскапывать  прошлое?  Это  ведет  лишь  к  повторению  старых  ошибок.  В
двадцатом веке многого удалось бы избежать, если б мы не  знали  об  опыте
средневековья...
   Опыт прошлого... Немало его было собрано здесь, в музее. Экспонат номер
72, девушка из палеолита... В пещере было  душно  и  темно,  и  она  вышла
подышать свежим воздухом...  На  берегу  речки  она  повстречала  человека
незнакомого племени и бросилась бежать, но он крикнул: "Постой!" -  и  она
остановилась. Он подошел и сел у ее ног,  ей  стало  страшно,  но  уже  не
хотелось уходить. Так их и застали на берегу: она стояла у самой воды, а у
ног ее сидел этот человек, экспонат номер 73 - потому что  похоронили  его
рядом с девушкой.
   Экспонат номер 300, огромный череп мыслителя. Какой-нибудь  первобытный
Эйнштейн, открывший, что сила удара зависит от величины палки,  и  ставший
жертвой своего открытия. Экспонат номер 118, судя по челюсти,  первобытный
оратор или первобытный диктатор...
   - Оставим их, - сказал Гость, отодвигая  недопитый  кофе.  -  В  другое
время, профессор, я бы охотно послушал  ваши  истории,  но  сейчас...  Мне
очень жаль, профессор, но я пришел к вам по поводу Двести Двенадцатого.
   - Вы?!
   - Что делать - пришлось поменять специальность.  Чтобы  не  копаться  в
земле, - он попробовал улыбнуться, - как мы с вами в те времена. Извините,
профессор, у каждого  свои  обязанности.  -  Он  помолчал  ровно  столько,
сколько требовалось,  чтобы  перейти  от  дружеской  беседы  к  исполнению
служебных обязанностей. - Вам известно, куда исчез экспонат?
   Ответа не последовало.
   - Профессор, я вас прошу... Это всего лишь свидетельские показания. Вам
известны обстоятельства, при которых исчез экспонат?
   - Нет, не известны, - сказал Свидетель.
   - Не торопитесь отвечать,  у  вас  есть  возможность  подумать.  Двести
Двенадцатый подлежал изъятию, он числился в списках...
   - Это очень ценный экспонат.
   - Этот скелет  первобытного  человека  был  признан  нежелательным  для
нашего времени и подлежал изъятию. Вы знали об этом?


   Палеантропы сидели в своей Мугарет-Табун и слушали, что было тысячи лет
назад или вперед, когда на земле жили разумные люди. Они  удивлялись,  что
люди эти жили в домах со светлыми окнами, что по вечерам они  пили  чай  и
читали газеты... Или ходили к знакомым, или принимали их у себя. Каждый из
них был настолько значительной личностью, что мот принимать у себя, иногда
даже в отдельной комнате... Это было невероятно, и палеантропы с сомнением
качали головами...


   - Вы знали об этом? - повторил вопрос Следователь.
   - Знал, - твердо сказал Свидетель.
   Следователь достал из портфеля папку и стал что-то вычитывать. Он долго
вычитывал, потом стал  записывать,  потом  отложил  папку  и  задал  новый
вопрос:
   - Кто был ночью в доме?
   - Я был. Я, видите ли, здесь живу... Я был один,  а  больше  никого  не
было.
   - Постарайтесь вспомнить, - сказал Следователь.
   - Мне нечего вспоминать.
   - В таком случае я вам помогу. Вчера вечером,  -  он  заглянул  в  свою
папку, - в одиннадцать двадцать пять вам  позвонили.  У  вас  кто-то  снял
трубку и сказал, что вы не можете подойти к телефону. Кто это был?
   Свидетель ответил не сразу.  Он  отошел  к  окну  и  долго  смотрел  на
распростертую  внизу  площадь  (по-старому  плац   -   или,   может,   уже
по-новому?).
   - У меня был врач, - сказал Свидетель.
   - Я не знал, что вы болеете... Давно собирался вас  навестить,  но  эта
работа... Поверите, для себя - ну совершенно не остается  времени.  А  так
хотелось посидеть, как мы  сидели  тогда...  -  он  засмеялся.  -  Только,
конечно, в других условиях.
   - Я тоже вас вспоминал.
   - Ну что там я! Мелкая сошка, один из  тех,  кому  вы  засоряли  мозги.
Конечно, если  у  человека  нет  будущего,  он  вынужден  довольствоваться
прошлым. Но если оно есть... а сейчас оно у нас есть...  Так  кто  же  он,
этот ваш ночной посетитель?
   - Врач из скорой помощи. Фамилии его я  не  знаю.  И  в  конце  концов,
почему я должен вам давать эти сведения?
   - Мы с вами давно не  виделись,  профессор,  мы  стали  совсем  чужими.
Когда-то вы были откровенны со мной и охотно отвечали на все вопросы.  Да,
там мы доверяли друг другу... Вы помните нашего врача? Он у нас  постоянно
болел, и мы все вместе его лечили. Хороший был человек.  Все  спрашивал  у
вас о доисторической медицине, интересовался древними  скелетами,  а  свой
скелет оставил там, в яме, которую сам же и выкопал...
   - Я был у него в прошлом году.
   - Смотрите! Значит, не забываете? Это  хорошо,  когда  такая  память...
Так, может, вспомните фамилию врача, который был у вас прошлой ночью?
   - Нет, - сказал Свидетель.
   - Напрасно. Вы даже не догадываетесь, как это важно для  вас.  Конечно,
пропавший экспонат принадлежит вам, трудно предположить, что вы сами его у
себя похитили. Но если учесть вашу деятельность...  Быть  историком  -  не
самый праведный путь.
   - Это моя профессия.
   - Плохая профессия. История преступна,  она  античеловечна.  И  не  суд
истории, как вы говорите, нам нужен, а суд над историей.


   Даже Кафзех - из людей, близких Схулу (по классификации Вейденрейха), -
и тот интересовался, что было на  земле  до  него.  И  когда  палеантропы,
свесившись со своих  нар,  слушали  рассказы  о  далеком-далеком  прошлом,
Кафзех, немолодой уже прачеловек, пристраивался где-нибудь рядом и,  делая
вид,  что  следит  за  порядком,  на  самом  деле  внимательно  следил  за
рассказами. Иногда он не выдерживал и сам  задавал  вопрос,  и  тогда  ему
приходилось обстоятельно все пояснять, потому что он  понятия  не  имел  о
том, что было на земле до его появления. Впрочем, он был  добрый  человек,
хотя в силу своей душевной малоподвижности и не  был  способен  на  добрые
дела. Конечно, если б он жил  в