ая  и
коротко стриженная. А Капустян не был на него похож  -  он  старался  быть
похожим на Маяковского. И так они жили вместе - Блок и  Маяковский,  и  мы
приходили  к  ним  в  их  маленькую,  не  больше  кладовки,  комнату,  где
Маяковский читал нам стихи Капустяна.
   Нам очень нравилась жена Капустяна, Это даже невероятно, что так  может
нравиться чужая жена. Но объясняется это, видимо, тем, что своих жен мы  в
то время еще не имели.
   Может быть, именно  тогда  я  полюбил  Блока.  Маяковский  читал  стихи
Капустяна, а я вспоминал  стихи  о  Прекрасной  Даме,  такой  кучерявой  и
коротко  стриженной.  Но  кто  я  был  такой,  чтобы  вспоминать  стихи  о
Прекрасной Даме? По сравнению с Капустяном - все равно, что по сравнению с
Маяковским какой-нибудь мелкий поэт...
   Если, конечно, судить по росту.
   Как бы то ни было, присутствие жены Капустяна, которое уже облагородило
Капустяна,  нас  тоже  облагораживало,  и  мы  говорили  о  таких  высоких
материях, о которых за минуту до этого понятия не имели.
   Потом мы с Капустяном поступали в Литературный институт и нас обоих  не
приняли. Были у института свои мотивы.
   Капустян возвращался к своей жене, к своей Ярославне, которая ждала его
в нашем Путивле на городской стене. Меня же некому было ждать,  поэтому  я
так с тех пор и не вернулся...
   Но стихи Блока я люблю до сих пор.  И  до  сих  пор  дружу  со  стихами
Маяковского.



   МИЛЮКОВ

   Наш Милюков  никакого  отношения  не  имел  к  историческому  Милюкову.
Точней, к антиисторическому Милюкову, поскольку  тот  Милюков  всей  своей
деятельностью противился ходу истории.
   Наш Милюков не противился. Он  просто  учился  в  десятом  классе.  Ну,
иногда не выучит историю, но от этого история не страдала. Да и сам он  не
очень страдал. Такой у него был спокойный характер.
   Но тихий человек - это как Тихий океан: видишь только то, что у него на
поверхности. А то, какая у него глубина в районе Марианских островов,  это
разве замечаешь? Иногда и самих островов не замечаешь, думаешь,  это  так,
веснушечки... А это - острова...
   Та часть нашего Милюкова,  которая  находилась  на  поверхности,  ничем
особо не выделялась. Кроме школьных сочинений, Милюков  ничего  такого  не
писал, ничего не рисовал, только на мандолине играл, на известном народном
инструменте. Но народный инструмент потому и народный, что на  нем  играет
народ, - так что тоже ничего выдающегося.
   Окончили мы нашу среднюю школу. Средне окончили.  Какая  школа,  так  и
окончили. И каждый поступил в институт.
   Милюков поступил в институт инженеров связи. Институт этот был недалеко
от нашего города, и в него поступали многие, чтоб связи с домом не терять.
Тот, другой Милюков, вон куда заехал - в Париж, а наш  старался  держаться
поближе к дому.
   Но вот он кончает институт и едет по назначению. В  какой-то  маленький
городишко, районный центр. Он едет, а в руке у него чемодан, а в  чемодане
у него...
   Вот вам и Тихий океан...
   В чемодане у него полное собрание сочинений Станиславского.
   Больше я о нем ничего не знаю, поэтому не скажу. Но  представляю  себе,
как  он  там  перевернул  этот   районный   центр   своим   Станиславским,
Константином Сергеевичем. Это уже  не  мандолина,  тут  открывается  такой
океан...
   Подумать только, что нес  в  себе  человек!  Через  нашу  школу,  через
технический  вуз,  который  выбивался  из  сил,  чтоб  выпустить  инженера
связи...
   Я специально смотрел в "Театральной энциклопедии".  Милюнас  там  есть,
Милютенко тоже.
   Милюкова пока нет.
   Но зато Станиславский - есть.
   А от Станиславского прямой путь к нашему Милюкову.



   НОЧНАЯ РАБОТА

   Я жил, как сова, у которой неотложная ночная работа. Я вылетал из  дому
в сумерки, а возвращался, когда уже было совсем светло.
   Некоторые завидуют сове, что у нее целый день свободен, но  они  только
днем завидуют, а ночью спят.
   Мой рабочий день начинался с вечерней школы.  Школа  была  маленькая  -
всего несколько классов.  И  каждый  класс  маленький  -  всего  несколько
учеников. Но ученики были  большие.  Взрослые.  Ведь  ходить  на  вечерние
занятия - все равно что в кино на вечерние сеансы.
   То, что школа была маленькая, создавало  домашнюю  обстановку,  которую
несколько омрачали домашние задания, Но что  мне  были  домашние  задания,
если после школы я шел не домой, а на свою ночную работу?
   Я шел, а наш ночной  город  у  меня  на  глазах  засыпал  и  подмигивал
гаснущими огоньками: "Может, поспим? А? Как ты считаешь?"
   Я категорически не отказывался. Если  выкроится  минутка,  можно  будет
взять кассу и немного поспать.
   Выражение "взять кассу" скомпрометировано другими ночными  профессиями.
Поспать я собирался на наборной кассе, пока будет верстаться полоса.
   Потому что я работал ночным корректором.
   В наборной кассе буквы распределены по  ячейкам:  в  одной  ячейке  все
буквы "А", в другой "Б" и так далее. Скучно жить,  когда  все  одинаковые,
поэтому буквы, конечно, мечтают соединиться в слова. Хотя, может  быть,  и
не в те слова, которые из них набирают.
   Из этих букв можно  составить  роман,  а  из  них  составляют  газетную
информацию. Здесь у них вид сухой и официальный, и говорят они о  довольно
скучных вещах, по ошибке считая, что скучное - это серьезное.
   Они многое говорят и делают по ошибке, но эти-то ошибки в тексте  самое
веселое, и мне совсем не хочется их исправлять.
   В какой-то котельной лопнул козел. А если лопнет котел - кому от  этого
будет легче?
   Корректорские игры: как из коров сделать китов? При помощи котов. А как
из котов сделать воров? При помощи коров.
   Я дочитываю полосу и  думаю,  как  я  сейчас  возьму  кассу.  Выражение
неудачное, но к неудачным выражениям в газете не привыкать.
   Хотя к каждому в отдельности не успеешь  привыкнуть.  В  газете  ручной
набор. Буквы набираются и сбрасываются, набираются и  сбрасываются...  Они
сегодня не помнят, как соединялись вчера и что вчера  было  правильным,  а
что было ошибкой...
   Ночь кончается. Начинается день. Я иду домой, и  день  подмигивает  мне
гаснущими окнами: "Не поспать ли нам?"
   Может, и поспать. Но сначала приготовить домашнее задание.
   Утро - мой вечер. Еще рано ложиться спать. Я лягу не  раньше  полуночи,
когда солнце будет в зените.



   ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ НАУКА

   Нас было много, битком  набитый  актовый  зал,  когда  мы  развенчивали
нашего профессора. Не мы его венчали на профессорство, да и  профессор  он
был не наш, а другого факультета, но развенчивать его поручили  нам,  всем
преподавателям и студентам нашего института.
   Мы не хотели его развенчивать. Ведь мы его даже не знали.  Видели,  что
ходит по  институту  этакий  старичок,  преподает  педагогику.  Нашел  что
преподавать!
   Но коридоры в нашем институте были расположены так,  что  никак  нельзя
было проскочить мимо актового зала. И всех нас туда заворачивали. Это  был
такой педагогический прием: развенчивать учителей при учениках и родителей
при детях.
   Откуда у нас появилось это слово - развенчивать? Как будто мы служители
культа, которым дано право венчать - не на царство, так на  профессорство.
Ведь развенчивают те, кому дано право венчать.
   А как у нас появилось слово "клеймить"? Как будто мы палачи,  клеймящие
беглых каторжников.
   Тут, в актовом зале, мы услышали, что этот профессор вообще  ничего  не
кончал, у него были свои университеты. Как  у  Горького.  Но  если  каждый
будет,  как  Горький,  что  будет  с  нашей  педагогикой?  Как   учить   и
воспитывать, если у каждого будет свой университет?
   Горького не упоминали, потому что институт был как раз имени  Горького.
Но смысл выступлений был такой. Говорили, что профессор пробрался в  науку
педагогику, злодейски миновав все высшие  учебные  заведения  и  вероломно
завладев высоким званием, украденным у более достойных наших людей.
   Людей, у которых профессор похитил звание, было много, хотя звание было
только одно. Но каждый, клеймивший профессора,  говорил  так,  словно  это
звание было вынуто лично у него, из  его  доцентского,  преподавательского
или даже студенческого кармана.
   Самого профессора не было. Он болел. Специально заболел, узнав, что ему
готовится. А может быть, не специально.  Может,  просто  потому,  что  был
старенький и потратил свое здоровье на свои университеты, а потом  еще  на
наши университеты и пединституты...
   Что-то в этом роде лепетали две студенточки,  которые  никак  не  могли
понять, за что ругают их любимого профессора. Возможно, они далеко  сидели
и  всего  не  услышали.  Во  всяком  случае,  их  выступления   прозвучали
диссонансом. Словно все пели "Яблочко", а они затянули "Вниз  по  матушке,
по Волге..."
   Конечно, их заклеймили. И могли даже развенчать, но  как  развенчивать,
если их еще не венчали? Пусть не на профессорство,  не  на  доцентство,  а
хотя бы на звание учителя средней школы...
   Особенно гневно клеймили профессора те, которые своих университетов  не
кончали, а кончали только общий университет  или  институт.  Или  даже  не
кончали, а начинали.
   Некоторые неудачно начинали. Плохо отвечали  на  семинарах  или  вообще
завалили экзамен по  педагогике.  Теперь  они  давали  оценку  профессору,
словно он сдавал им экзамен.
   Правда, профессора в зале не было, но они говорили так, словно он  был.
Потому что  свой  счет  они  предъявляли  не  только  ему,  но  и  каждому
профессору, преподавателю и просто успевающему студенту.
   Отсюда, с этой трибуны, начиналась их биография.  Не  с  кафедры,  а  с
трибуны.
   Такое было в науке время: с трибуны старт брался намного легче,  чем  с
кафедры...



   МОЙ КОРОЛЬ

   Жил-был король. Где-то он услыхал или вычитал, что любовь  развивается,
преодолевая преграды. Чем больше преград, тем сильнее любовь. Нет  преград
- любовь вообще исчезает.
   Ему было где это вычитать.  В  классической  литературе  история  любви
есть, в сущности, история преодоления препятствий; Кем  были  бы  Ромео  и
Джульетта без препятствий? Афанасием Ивановичем  и  Пульхерией  Ивановной,
причем, заметьте, не в трагедии Шекспира, а в повести Гоголя.
   Мы тогда у нас во дворе много спорили о любви. Соседка Елена Михайловна
утверждала, что любви просто нет, что ее придумывают такие, как я, молодые
люди. Но как же тогда быть с художественной литературой? Ведь не могла  же
она вся быть написана о том, чего нет!
   Пока мы вели этот спор, король сидел в отдалении и вежливо молчал, хотя
у него, конечно, были свои соображения. Он верил в любовь своих  подданных
и создавал для нее как можно больше  преград.  У  себя  в  королевстве  он
закрывал на лето все пляжи и открывал их только зимой. Зато зимой закрывал
все катки и снежные горки. И подумывал о том, чтобы запретить печи  топить
зимой: что им, в конце концов, лета не хватает?
   Муж Елены Михайловны был  примусный  мастер.  В  то  время  было  много
примусов, а чинить их было некому. Так что работы у нашего соседа хватало.
И у жены его хватало. Конечно, им было не до любви.
   - Я у себя в королевстве запретил примуса, пускай  костры  разводят,  -
задумчиво говорил мой король.
   - Не хотел бы я жить в вашем королевстве.
   - Это ты напрасно. Ты бы меня еще как любил! Когда все разрешено, тогда
любить неинтересно.  Ты  посмотри  на  детей:  кто  из  них  больше  любит
родителей? Тот, кто в строгости воспитан.
   Чего-чего, а строгости в его королевстве хватало. За  переход  улицы  в
неположенном  месте  полагалось  строжайшее  запрещение  переходить  улицы
вообще, за присвоение королевского пятака - конфискация всего впоследствии
нажитого имущества. И все равно подданные переходили улицы в  неположенных
местах, а воровали так, что даже из нашего двора стали пропадать вещи.
   Жила у нас во дворе еще  соседка  Сусанна  Аркадьевна.  Она  была  даже
старше Елены Михайловны, ей было уже за сорок. Но  она  никогда  не  знала
любви - такая у нее была внешность, да и характер трудный, неуживчивый.
   - Вы не правы,  Елена  Михайловна,  любовь  есть,  -  говорила  Сусанна
Аркадьевна.
   - Откуда вам это известно?
   - Мне известно, мне очень даже известно.
   - Но откуда?
   - Просто живу, присматриваюсь. Я ведь старше вас, поэтому больше успела
присмотреться.
   - Вот эту женщину я бы полюбил! - говорил мой  король,  отведя  меня  в
сторону. А Сусанна Аркадьевна продолжала:
   - И вы утверждаете, что не любите вашего мужа?
   - Не люблю, конечно.
   - Не любите?
   - Не люблю.
   И тут Сусанна Аркадьевна привела сокрушительный аргумент:
   - А чего ж вы тогда с ним в кино ходите?
   Сама она ходила в кино с  подругами,  но  часто  представляла,  как  бы
ходила с любимым человеком.
   Елена Михайловна рассмеялась:
   - А куда ж его девать? Он тоже в кино просится.
   Сусанна Аркадьевна не сдавалась. Она верила в любовь. Пусть  она  и  не
видела в своей жизни любви, но  она  в  нее  верила.  Если  на  то  пошло,
Джордано Бруно тоже не видел, как Земля вращается вокруг Солнца.  С  каким
наслаждением она бы сгорела на костре за любовь!
   Но об этом никто не догадывался, кроме, конечно, моего короля,  который
в связи с этим решил костры не запрещать, иначе за  любовь  сгорать  будет
просто не на чем. Примуса  запретить,  а  костры  оставить,  поскольку  не
примуса, а костры утверждают идею любви.
   Хотя в  его  собственном  королевстве  идея  эта  не  находила  особого
подтверждения. И король все чаще жаловался, когда мы оставались наедине:
   - Вот такие дела: разочаровался я в своем народе. Уж,  казалось,  такие
преграды поставил - ну, должны, должны они меня полюбить. Нет, конечно,  в
любви они объясняются. Во всех газетах, книгах и даже на стенах пишут, как
они любят своего короля. Но я подозреваю: не любят они по-настоящему...
   - Вы же им все позапрещали!
   -  Вот-вот!  Кажется,  все  позапрещал,  а  любовь   их   ко   мне   не
увеличивается.
   - Тогда разрешите им что-нибудь.
   - А преграды? - он подмигнул. - Ой, малый,  ничего  ты  не  смыслишь  в
педагогике! А еще в педагогическом! На первом курсе!
   Я был в том возрасте, когда проблема запретов встречается  с  проблемой
любви, когда человек входит в возраст любви,  еще  не  выйдя  из  возраста
запретов. Мой король пытался совместить то и другое - возможно, для  того,
чтобы облегчить мое состояние.
   Однажды прибежала девочка из соседнего двора:
   - Тетя Лена, вашего дядю в больницу повезли!
   Такое случилось. Примус разорвался в руках у мужа Елены Михайловны. Как
она его выхаживала! Дневала и ночевала в больнице, домой забегала,  только
чтоб приготовить мужу еду.
   -  Вот  как  она  его  не  любит,  -  говорила  Сусанна  Аркадьевна   в
пространство, которое еще помнило их  разговоры.  -  Так  не  любит,  что,
кажется, сама бы за него умерла.
   Ей никто не  ответил.  Опустела  скамейка,  на  которой  мы  спорили  о
любви...
   Но не может такая скамейка пустовать долго. Однажды, выйдя во  двор,  я
увидел на ней Сусанну Аркадьевну и... моего короля!
   - Эй, студент! - окликнул меня король. - Не стесняйся, подходи, ты  нам
не помешаешь. Если ненадолго, конечно. - Он улыбнулся Сусанне  Аркадьевне.
- А надолго у нас свой разговор.
   Соседка смутилась и даже потупилась:
   - Шутите вы все, Федор Данилович...
   Я не знал, что моего короля зовут Федор Данилович. Я  вообще  не  знал,
что у королей бывают такие имена.
   - А меня, ты знаешь, с престола прогнали, - сообщил  мне  король  Федор
Данилович. - Любили, любили и прогнали. Нет,  братцы,  не  верю  я  в  эту
любовь.
   - Ты верь, Федя, верь, - робко попросила Сусанна Аркадьевна.
   - Ну, для тебя разве! - Он обнял соседку и сказал доверительно: - Она у
меня хорошая. Ты посмотри на нее: сплошное препятствие для любви. Как  раз
то, что мне надо.
   - Зачем  ты  так,  Федя,  при  посторонних?  -  упрекнула  его  Сусанна
Аркадьевна.
   Вот тебе раз! Я  уже  стал  для  моего  короля  посторонним.  Я,  можно
сказать, его выдумал, и я же для него посторонний!
   - Такие дела, студент, - грустно сказал король Федя. - Не полюбили меня
мои подданные. Не по вкусу я им пришелся, сам  не  знаю,  почему.  Так  я,
знаешь, какое принял решение? Буду я лучше сам любить. Любить самому - это
даже еще интересней!



   БОРОДИНСКАЯ БИТВА

   Это была лежачая школа. Детей в ней прежде всего лечили,  а  уже  потом
учили. И вот, в процессе лечения и  учения,  мы  подошли  к  стихотворению
Лермонтова "Бородино".
   Бессмертные стихи, за которые не одно поколение получало  пятерки.  Тем
более  наши  девочки,  которые  так  любят  учиться...  И  вдруг  я  слышу
совершенно нелепое:
   - Земля тряслась, как наши руки...
   - Стоп! Почему руки? Как у Лермонтова?
   - Земля тряслась, как ваши руки.
   Призываю на помощь терпение великих учителей прошлого.
   - Внимание! Битва, о которой пишет Лермонтов, не зря вошла  в  историю.
Это была трудная битва. Солдаты устали, они дышали как? Правильно, тяжело.
Поэтому груди у них - что? - Кое-где захихикали. - Груди у них вздымались,
тряслись. - В классе захихикали громче. - Не руки, а груди. - Я  с  трудом
продирался сквозь смех. В классе мальчиков ничего  подобного  не  было.  -
Руки трясутся от чего? От страха! Разве  мог  Лермонтов  написать,  что  у
наших солдат руки тряслись от страха? Ну-ка, читай сначала.
   Девочка читает.  Сначала  все  идет  хорошо.  Но  вот  она  доходит  до
главного:
   - Земля тряслась, как наши руки.
   Девочка умолкает. Она свое сказала, теперь очередь за мной.
   - Послушай, мы уже выяснили, что руки трясутся у труса. И еще  у  вора,
который боится, что его схватят за руку. Ну, хорошо. Пусть тебе кто-нибудь
поможет. Кто поможет?
   Лес рук.
   И опять звучат стихи. Замечательные стихи,  я  слушаю  с  наслаждением.
Изведал враг в тот  день  немало,  что  значит  русский  бой  удалый,  наш
рукопашный бой! Земля тряслась, как наши руки...
   - Опять руки?! Это же земля тряслась... Разве земля похожа на руки? Она
похожа на груди, потому что земля круглая...
   Кажется, я слишком отошел от Лермонтова. Сообщение  о  том,  что  земля
круглая, вызвало такую бурю, какую вызывало разве  что  во  времена  наших
далеких предков.
   Да, это была битва! Звучал булат, картечь визжала, рука  бойцов  колоть
устала... Потом раздался звонок, и я отступил в учительскую.



   НАШ БАЛЬЗАК

   Завуч Роман Лукич не скрывал, что  он  у  нас  в  школе  временно,  что
настанет час, и  он  уйдет  от  нас  в  большую  литературу.  В  ту  самую
литературу, которую сегодня преподает.
   По странному  совпадению  Роман  Лукич  писал  роман.  Не  рассказ,  не
повесть, а именно роман. И это тоже все знали.
   Был там еще один роман - роман Романа Лукича с первым секретарем нашего
райкома комсомола.
   Второй секретарь, человек семейный и положительный, считал,  что  не  к
лицу первому участвовать в каких-то сомнительных романах,  особенно  в  то
время,  когда  комсомольская  работа  находится  не  на  высоте.  Сам  он,
женившись, навсегда покончил с этим вопросом и всю энергию сердца подчинил
кардинальным задачам разума. Первый, однако,  доводам  разума  не  внимал.
Первому  было  двадцать  восемь  лет,  а  это,  как  известно,  предельный
комсомольский возраст.
   Роман Лукич давно вышел из комсомольского возраста, и его  не  волновал
тот  факт,  что  он  тормозит  работу  нашего  райкома,  отвлекая  первого
секретаря от его непосредственных обязанностей.  В  какой-нибудь  вечерок,
который можно было бы употребить для работы, они отправлялись  в  кино,  в
наш крохотный кинотеатрик,  единственный  культурный  центр  в  отдаленном
районе большого города.
   После фильма Роман Лукич подробно объяснял своей спутнице, что она  там
увидела, а чего увидеть не могла, поскольку этого, по его мнению, как  раз
и  недоставало.  Он  спорил  с  постановщиками,  которые  не   могли   его
опровергнуть, так как при э