ь коридоры. И летучие запахи. СтелющийсЯ запах жаркого  в  столь
поздний час дает направление: дает вычислить  (как  ни  длинен  коридор)
квартиру, где свадьба и где из  последних  сил  хлопочет  наряднаЯ  Вера
Ильинична Курнеева, выдавшаЯ дочку замуж. Гости разошлись, финиш,  оста-
лись человека четыре, но Вера, мадам, все так же свежо улыбаетсЯ мне и С
куда ж ей деться! С приглашает бомжа за стол.
 
   4
 
Видно, сиРииротинеРее 
 
 
 
Век одноРоой качатьсяРЯяа... 
 
   С пели; у Курнеева замечательный голос; Вера,  с  сединой,  красивая,
сидела возле мужа.
 
   Мне предложили фотографии молодоженов С всюду дочка, похожаЯ на Веру,
но в белой фате. Молодые в машине, молодые меняютсЯ кольцами, поцелуй. Я
расслабился. В тепле общего застольЯ наше времЯ уходит не больно,  нигде
не жмет, не тяготит, С еще и поют! Вот только подпевали сегоднЯ Курнееву
неважнецки, не певцы, люди случайные, да еще вдруг пришел  жалкий  Тете-
лин. Как и Я, втиснулсЯ к столу и сразу хвать, хвать куски себе  на  та-
релку. И жует торопясь. Двое приглядывающих за жильем (Я и  Тетелин)  на
такой огромный многоквартирный дом С оно и  немного.  Но  на  одной,  не
слишком богатой свадьбе, два голодных сторожа С уже перебор. К  тому  же
Тетелин сел напротив меня. Сейчас будет приставать с разговором. Я ушел.
(Я сыт, Я пьян, чего еще.)
 
   Они проговаривали сотни историй: то вдруг с истовой, а то и  с  осто-
рожной правдивостью вываливали здесь, у меня, свой  скопившийсЯ  слоеный
житейский хлам. ТЗаглянуть к ПетровичуУ С вот как у  них  называлось  (с
насмешкой, конечно; в шутку). ТПришел исповедоваться?У С ворчливо  спра-
шивал Я (тоже шутя). ПробуЯ на мне, они, Я думаю, избавлялись от  прита-
енных комплексов, от предчувствий, да и просто  от  мелочного  душевного
перегруза. На Западе, как сказал Михаил, психиатры драли бы с них огром-
ные суммы. А Я нет. А Я поил их чаем. Иногда водкой. (Но, конечно,  чаще
Являлись с водкой они, с бутылкой.) Так что Я был нужен. Нужен как раз и
именно в качестве неудачника, в качестве вроде бы писателя,  потому  что
престиж писателЯ в первые постсоветские времена был все еще высок С  так
раздут и высок, что, будь Я настоящим, с книгами, с фотографиями  в  од-
нойРдвух газетенках, они бы побоялись прийти, позвонить в мою дверь даже
и спьяну. (А если бы, отважась, пришли, говорили бы  газетными  отрывка-
ми.)
 
   њасто о политике (особенно в зачин): ТНу что там?У С спрашивает  С  и
кивок головой наверх; игривый кивок, пока, мол, он три днЯ  пьянствовал,
Я ведь мог успеть смотатьсЯ в Кремль и поболтать там со скучающим Горби.
О ценах, конечно. Я нехотЯ отвечал. Потом о жене. О детях.  О  суке  на-
чальнике. О плохо стоящем члене (на свою жену С слушай, это волнами  или
уже навсегда?). О соседях. О Солженицыне. О магазинах на Западе и у нас.
О Крыме С опять выворот в политику, С побежали по кругу. Но поскольку ко
мне пришли, и какРникак вечер, гость с исповедью, Я всегда их  терпел  и
выслушивал. (Не испытываЯ от их пьяненького довериЯ ни даже  малой  гор-
дости.) Знал, конечно, что за глаза по некоему высшему своему счету  они
менЯ презирают. Они трудятся, а Я нет. Они живут в квартирах, а Я в  ко-
ридорах. Они если не лучше, то во всяком случае куда надежнее встроены и
вписаны в окружающий, как они выражаются, мир. Да  и  сам  мир  длЯ  них
прост. Он именно их и окружает. Как таз. (С крепкими краями  по  бокам.)
Подчас разговор С вялаЯ вата, туфта, мой собеседник бывает что  и  глуп,
косноязычен, но даже в этом (напряженном длЯ меня) случае на душе у него
в итоге заметно теплеет. њем Я его так пригрел, длЯ менЯ загадка.  Разве
что по времени он выговорился, а по ощущению С  освободился.  Улыбается.
Готов уйти. Он свое получил и сейчас унесет с собой. њто  именно?  С  он
тоже не знает, но какРникак полученное тепло при нем. Теперь Я не нужен.
Мой гость встает уйти и С у самых дверей С  вдруг  радостно  вспоминает,
что в общем Я говно, неработающий, нечто социально жалкое, сторож.
 
   С Так и живешь в чужих стенах? С говорит он, качаЯ головой  и  уходя.
Этот запоздалый плевок (самоутверждения) С его неловкаЯ плата за мою го-
товность выслушать его накопившиесЯ житейские глупости.
 
   Иногда, если у него беда, Я из чувства человечности провожаю его.  Из
чувства человечности он тоже никак не может от менЯ отлипнуть. Как  род-
ные. Мы бредем по этажу коридора, по ступенькам  подымаемсЯ  на  другой,
также притихший и безлюдный этаж С уже ночь. Я провожаю его до квартиры,
до пахнущих женой и детьми кв метров. До самых дверей, тут он  вспомина-
ет, что надо покурить. Мы стоим у дверей и курим.
 
   С Иди, иди. Тебе ж завтра работать, С говорю Я.
 
   Он кивает:
 
   С Да, тебеРто хорошо (то есть неработающему). Такие, как  ты,  хорошо
устраиваются, С говорит он, еще разок в менЯ походЯ  плюнув.  И  пожелав
спокойной ночи отмашкой руки, скрываетсЯ в темном проеме двери.
 
   Я топаю по коридору назад. Прихожу, убираю со стола, перемываю его  и
свою чашки. И машинально напеваю песню, которую когдаРто вогнала  мне  в
душу покойнаЯ мать.
 
   Но ведь он прав. Моему ТяУ хорошо. И пора лечь в постель, спать.
 
   Но менЯ толкнуло походить тудаРсюда ночным коридором. Полумрак, тихо.
Лампы редки. Это Курнеев, жалуясь на судьбу весь вечер, словно бы  пере-
дал мне нечаянно свою эстафету С искать и найти в коридорах женщину.
 
   Раньше Я отмечал и ценил в текстах этот сюжет, когда одно перевозбуж-
денное (поиском) мужское сердце подталкивает, провоцирует и возбуждает к
поиску женщины другого мужчину С в общемРто случайного.  Сердца  четырех
или он и она , вот как это у менЯ называлось, вечный мотив. (Вечный, как
и любовный треугольник.) В огромном доме и за много лет  Я  знал  разных
женщин, но времЯ шло, год был уже закрыт годом, а лицо С лицом; веер лет
и лиц, который уже трудно раскрыть. А потому здесь  и  сейчас  Я  мог  в
столь позднее  времЯ  рассчитывать  разве  что  на  Татьяну  Савельевну,
фельдшерица, седьмой этаж. Она, правда, тоже не вполне  свободна.  Но  в
поздний ночной час (психология), если посещение женщины требует осторож-
ности и сколькоРто риска С это в плюс, это как охотничий гон и, как  из-
вестно, лишь прибавляет мужчине возбуждениЯ в его ночных поисках. Вот  и
седьмой. И памятный на этаже обшарпанный поворот. ДлЯ начала (прислушал-
ся) проходим мимо. Тихо. Но тишина может  значить  и  да  ,  и  нет.  (У
Татьяны Савельевны сожитель, даже, кажется, муж; шофер.) Я иду коридором
за угол и выглядываю из окна с восточной стороны С там внизу, на  улице,
за крыломРК (и чуть левее гастронома) расстелилсЯ квадрат  заасфальтиро-
ванной площадки, где пристраиваютсЯ на ночь машины.  Там  обычно  и  его
грузовик. Вглядываюсь: грузовика нет. Но его можно приткнуть и за углом.

   Иду ночным коридором туда, надо же! Прошагал уже с хорошим запасом за
поворот (отсюда из окон виднее). Сам себе удивляюсь. В пятьдесят с  лиш-
ним лет на ночь глядЯ следует читать. Книжку, журнал и чтоб  в  домашнем
тепле (в теплом кресле). Перед сном почитать, что может быть прекраснее.
Разве Хайдеггер не лучше, чем вот так шастать. Но иду. Постепенно  кураж
нарастает, он и она! В кармане та самаЯ четвертинка;  печень  не  болит.
Как молодой. Пустые коридоры приветствуют меня. Это Я. Торжество  минуты
обдает столь сильным чувственным ветром, что вотРвот сорвет с  неба  все
мои звездочки. (Можно представить, сколько здесь,  в  бывшей  общаге,  в
свой час бродило мужчин ночью.)
 
   5
 
В конце коридора чьяРто тень. Но, пугливее меня, он 
первый уходит в сторону. Ладно. (ГдеРто прошипела дверь 
лифта. КтоРто вернулсЯ домой.) Вот и севернаЯ сторона. 
Вряд ли шофер здесь приткнет грузовик на ночь. Но огни с 
улицы так слепят, что никак не разглядеть. (А на улицу Я 
не пойду. Это уж слишком. Не по летам.) 
 
   Кураж при мне, но он малоРпомалу тает, и мое ТяУ (самолет, теряющий в
воздухе горючее) требует, чтобы Я действовал уже напрямую. Иду к ее две-
рям. Фельдшерица Татьяна Савельевна должна же понять. Рука разбивает ти-
шину: стучу решительнее и громче. Теперь фельдшерица не  может  менЯ  не
услышать. ТКто там?.. Мы спиСииим!У С Ее сонный голос, а еще больше  ус-
талаЯ интонациЯ и приглушенное, постельное  ТмыУ  все  объясняют.  Можно
возвращатьсЯ в теплое кресло, к Хайдеггеру.
 
   Ага: слышу звук медленно открываемой двери. Фельдшерица сонна, в  ха-
латике, стоит в дверях в  полутьме.  ТДома  он...У  С  сообщает  шепотом
Татьяна Савельевна. Она едва разлепляет сонные губы. (СтараетсЯ  сделать
примиренческую улыбку.) Глаза вовсе не разлепляет.
 
   С Понял, С говорю. Слышу смиряющеесЯ с неохотой сердце.
 
   Молчим. Татьяна Савельевна вяло переступила с ноги на ногу, и с  этим
движением квартирный дух бросает мне напоследок запах прикрытого  наспех
халатом ее тела.
 
   Неожиданно из глубины коридора, шагах в тридцати, прозвучал  отдален-
ный чейРто крик. Или стон? Конечно, когда  ночь  и  возбужден,  возможно
преувеличение, и почемуРто  всегда  услышитсЯ  либо  боль,  либо  вскрик
страсти. (Подумалось вскользь: именно этого крика столько лет ждал бега-
ющий по этажам Курнеев.)
 
   Мы переглянулись, фельдшерица спросила:
 
   С њто это там?
 
   Я пожал плечами С не знаю.
 
   Еще постояли. Тишина.
 
   С Дома он, С повторила фельдшерица, имеЯ в виду шофера.
 
   Я махнул ей рукой. Ясно.
 
   Она уже прикрывала дверь. А Я уже шел  мимо  дверей  дальше,  коридор
продолжается, что ж огорчаться!.. Сам коридорный образ, нечаянно возник-
ший сегодня, разрасталсЯ теперь до правила, чуть ли не до всеобщего зем-
ного распорядка. Все, мол, мужчины мира, и Я не  исключение,  словно  бы
потерялись в этих коридорах, забегались, заплутали,  не  в  силах  найти
женщину раз и навсегда. Коридоры обступают, коридоры там и  тут.  Словно
бы тебе перекинули ТчижикУ в давней игре отцов и дедов, обычный  двуост-
рый ТчижикУ С давай, брат, поиграй и ты! С поиграй, побегай, стуча  пят-
ками, в этих коридорах длиной во много столетий. А к игре  и  шутка:  не
бойся, что коридор кончитсЯ С ты кончишьсЯ раньше.
 
   њто бы там мужчина ни говорил, он живет случайным опытом,  подсунутым
ему еще в юности. Мужчина, увы, не приобретает. Мужчина  донашивает  об-
раз. В игре своЯ двойственность и своЯ коридорнаЯ похожесть С все  двери
похожи извне. И все ему не так, бедному. Жены,  как  водится,  тускнеют,
бытовеют и разочаровывают. Любовницы лгут. Старухи напоминают костлявую.
Детей на поверку тоже нет, дети гибнут, теряЯсь на вокзалах и попадаЯ  в
руки вагонных попрошаек, или же попросту взрослея, чужеЯ и отторгаясь  С
они в пестрой массе, в массовке С а мужчина сам по себе  и  тем  сильнее
сам понимает, что онРто никак не меняетсЯ в продолжающемсЯ волчьем поис-
ке. њижикРпыжик. Мужчина, что делать, идет и идет по  ночному  коридору,
посматриваЯ на номера квартир, на цифры, с тусклым латунным блеском С на
обманчивую запертость дверей. На что еще, спрашивается, мы  годны,  если
нет войн? Мужчина редко бывает доволен. Двери как двери, а он нервничает
С он Ярится. Он весь как бельмо слепого,  налитое  злобой  и  решимостью
прозреть. Он никак не хочет поверить, что, если постучит, нажмет звонок,
толкнетсЯ плечом или даже сгоряча ударит в дверь ногой, в ответ ему раз-
дастся: ТМы спиСииим!У Он не смеет, не хочет принять как факт,  что  мир
упрощен и что другой двери длЯ него нет С ее просто  не  существует.  Ее
нет среди всех этих дверных проемов, и нет ее номера среди тусклоРлатун-
ных цифр.
 
   Правду сказать, и коридор долог, есть еще дальние во времени  поворо-
ты, и пятьдесят, и шестьдесят лет С еще не сто.
 
   Крик повторился, с тянущимсЯ по коридору эхом С на этот раз Я услышал
в нем уже поменьше страсти (и побольше боли). Услышал даже  отчаяние.  И
все же это был тот самый крик...
 
   На отчаяние Я и прибавил шагу С Я устремился, это точнее.  Коридор  с
его поворотами и дверьми обещал в этом крике чтоРто и мне. (Обещал.  За-
мечательнаЯ ночнаЯ мысль, не покидающаЯ мужчину.)  Притом  что  слуховой
памятью, уже умело отделившейсЯ от сиюминутного порыва,  Я  почти  узнал
крик, узнал этот стон и готов был минутой позже сам  над  собой  подсме-
яться, но... минута ночью долга. Да и мужчина ночью предпочитает сколько
можно быть глух.
 
   С НРны. ОйРооой! С В коридорной глубине вновь прошел эхом безыскусный
страстный стон, из тех, какие доводитсЯ слышать лишь в самые юные годы.
 
   В висках стук, в ушах заложило (давление), но Я шел и шел вперед, ед-
ва ли не летел, касаясь моими битыми ботинками коридорного тертого пола.
Притом что уже знал, угадал... старики Сычевы... увы... всего лишь!
 
   Это они, Сычевы, так болели. Стоны старых похожи  на  страсть  совсем
юных, с тем же оттенком отчаяния.
 
   Я наконец засмеялся, сбавив шаг. Постучал С и толкнул дверь. Было из-
вестно, что старики Сычевы вечно  воюют  меж  собой,  ворчат,  вопят,  а
дверь, как правило, не запирают, ожидаЯ чьейРлибо подмоги. В нос  ударил
вонюченький уют квартиры, пахучие изжитые кв метры.  Плюс  свежий  запах
лекарств. Оба страдали сильнейшим радикулитом. Бывали такие боли, что  и
не встать. Запоминались им эти ночи вдвоем!
 
   Спаренность стариков вдруг объяснила мне оттенок страсти,  вкравшийсЯ
в мою слуховую ошибку: болели двое С он и она.
 
   С ... Хоть ктоРто человек! Хоть ктоРто, мать вашу! Хоть один шел  ми-
мо! С ворчал, чуть ли не рычал старик Сычев. С Когда не надо, они топают
как стадо. Бегут, понимаешь! А тут ни души...
 
   С Грелку? С спросил Я.
 
   С Да, да, и поскорей, поскорей, Петрович! С старик закряхтел.
 
   Старуха Сычиха лишь чуть постанывала. Скромней его, терпеливей.
 
   С Скорей же! С ныл старик.
 
   Я прошел на их кухоньку. Грелки были на виду С его и  ее.  Старухе  и
грелка досталась выношенная, потертая, небось, течет, надо  завернуть  в
полотенце. (Поискал глазами полотенце на стене.) Сыч всю жизнь на  авто-
заводском конвейере, ему семьдесят, согбенный, у него  руки  С  и  стало
быть (Я думал), грелку ему под шею, меж лопатками. А старуха, конечно, с
поясницей. Потому и стеснительная, что грелку под зад чужаЯ рука  подсу-
нет. Под копчик.
 
   С њто долго возишься?! С ворчал Сыч, уже сильно прибавив в стонах.
 
   С Воду грею.
 
   С Ведро, что ли, поставил на огонь?
 
 
С Ведро не ведро, а на двоих поставил. 
 
   С Да ей не обязательно. Она придуривается. Не хочет за мной ходить!
 
   Старуха заплакала:
 
   С И не совестно, а?.. Стыдоба. Ой, стыдоба, Петрович.
 
   На столе тарелки, объедки, хлеб, С старуха, видно, из  последних  сил
покормила ужином и свалилась. Сыч, поев, тоже слег и начал стонать.  Его
сваливало разом. Но ктоРто из них искал лекарство? (Перебиваемый медика-
ментами, в моих ноздрях все  еще  плыл  пряный  запах  сонной  и  томной
фельдшерицы.)
 
   Когда Я спросил, не вызвать ли ТскоруюУ, старики оба завопили С нетР-
нет, одного увезут, а второй? а квартира?.. Нет, нет, Петрович. Они  хо-
тят болеть вместе и помереть вместе. Вместе С и точка. Семья,  распадаю-
щаясЯ со времен Гомера.
 
   Я уже пожалел, что вошел к ним. Встал бы Сыч сам!  С  недолюбливал  Я
Сычевых, особенно его. Но было какРто неловко, поддавшись  на  невнятный
эротический зов, не откликнутьсЯ на внятный человеческий. И ведь как мо-
лодо  стонали.  Как  чувственно.  Подманивали  болью,  подделываясь  под
страсть.
 
   С Скоро, что ль?.. Петрович?!
 
   С Заткнись.
 
   Старик Сычев, делать не фига, собирал глиняные игрушки С они и  стоя-
ли, как бы по делу собравшись, на стареньком  комоде.  Как  на  взгорье,
рядком, С бабы с расставленными руками, медведи с расставленными лапами.
Аляповатые. Схожие. Издали один к одному. Конвейер и здесь  не  отпускал
душу старика: хотелось однообразия. Старый монстр, казалось, и жену бра-
нил за то, что ее чувство жизни не состояло в чувстве ровно  отстукиваю-
щего времени.
 
   Ее вина перед ним была велика: она женщина, и она  постарела.  Не  из
глины, и потому он мог ворчать, попрекать, чуть ли не из дому гнать, так
сильно и по всем статьям она проиграла ему в затяжной, в вечной войне  с
мужчиной. Зато у нее оставалось последнее преимущество: она  женщина,  и
она проживет на два десятка лет дольше. Он все времЯ ей об этом  напоми-
нал. Она тотчас краснела, смущалась.  (Она  своего  будущего  долголетиЯ
стыдилась.) Он шлялсЯ по рынкам, собирал игрушки, а то и попивал  пивко,
сидЯ за домино во дворе, и до самого момента его возвращениЯ  домой  она
не отходила от плиты, от стряпни. Сычев возвращалсЯ и все  сжирал,  гру-
бые, большие куски, огромнаЯ тарелка С ел без разбору.
 
   Когда Я пристраивал ему грелку меж костлявых лопаток, Сыч  покрикивал
и на менЯ С еще, еще подпихни малость!.. Кряхтел. Старушка Сычиха  (сей-
час подойду к ней) в ожидании всЯ извелась, стоны стали  тонкие,  как  у
мышки. Мучил стыд, мучил возраст. И было еще смущение: как это она ляжет
на проливающуюсЯ грелку.
 
   С Обернул ли в полотенце, Петрович?
 
   С Обернул.
 
   Едва Я направилсЯ к дверям, он и она начали перекрикиватьсЯ С  должен
ли Я гасить свет? или оставить?!
 
   С Да погаси, Петрович. Спать надо... (Старуха с трудом  засыпала  при
свете.)
 
   С Не смей, С злилсЯ старик. С Может, еще какаЯ надобность будет.
 
   С Пришел же Петрович.
 
   С Дура! Он потому и пришел, что свет был... Как бы в темноте  он  нас
разглядел, а?
 
   С Поспать же надо.
 
   С Закрой глаза С да спи.
 
   С Погаси, Петрович. Богом молю...
 
   С Не смей! С завопил старик.
 
 
 
Лишь иногда... 
 
   Лишь иногда их откровениЯ застают врасплох. Инженер Гурьев, из  473-й
(опять инженер!), открыл длЯ себЯ существование Бога, что вдруг,  как  Я
понимаю, сильно его испугало. Он не знал, как быть и  как  жить  с  этим
своим открытием дальше. Но ведь Я тоже не знал. (Неужели он думал, ктоР-
то знает.)
 
   Пришел он ко мне впервые С кажется, впервые. Пришел, правда,  смущен-
ный, с початой бутылкой водки, и чуть ли не с порога уведомляет, что хо-
чет поговорить о Боге.
 
   С О чем? С Я не ожидал. А  меж  тем,  выслушивание  пьяноватых  людей
включает в себЯ известную небоязнь всмотретьсЯ в судьбу С в чужую, заод-
но в свою.
 
   ПопыталсЯ шутить. И спросил его: видел  ли  инженер  на  моих  дверях
крупную надпись? мол, здесь обычно говорят о Боге.
 
   Он смутилсЯ С нет. Надписи такой он не увидел.
 
   С Знаете С почему?
 
   С Нет.
 
   С Потому что не говорят здесь об этом.
 
   Но Я тут же поправил себЯ (инженер совсем уж смутился),  С  Я  развел
руками, мол, говорят, но редко... И, конечно, Я предложил  сесть.  Вытер
стопки чистым полотенцем. И налил ему и себе по первой. В конце  концов,
пусть выговорится. Мне просто не хотелось (да и не  смелось)  наваливать
на себЯ именно этот выворот человеческого доверия. Мне нечего  ему  ска-
зать, но слушатьРто молчком Я могу. Деликатная, но тоже и житейскаЯ  за-
бота: ктоРто ищет в общажных коридорах жену, женщину, ктоРто ищет  Бога.
Нормально.
 
   КтоРто ищет всю жизнь женщину, а комуРто хватает Бога, С можно ведь и
так развернуть, подправить, подсластить выскочившую мысль, чтоб она  без
острия. њтоб без укола, да и вовсе без сравниваниЯ нас,  сирых,  друг  с
другом.
 
   Инженер Гурьев, общажник, из 473-й вдруг ТоглянулсЯ по  ходу  жизниУ.
При огляде чувства его примолкли и суеверно притихли, кроме, как он ска-
зал, одного только удивления: удивлениЯ жизнью и смертью. Оказалось, лю-
ди там и тут гибнут! С кого вдруг застрелили, у когоРто рак,  кто  вдруг
сам в машине разбилсЯ насмерть, а он, Гурьев, все живет. С ним С ничего.
С ним просто жизнь. Уж не бережет ли его кто,  не  приглядывает  ли  кто
(скажем, во времЯ сна, ночами) за его не слишком  здоровой,  не  слишком
осторожной и, если честно, такой заурядной жизнью? Зауряден, а вот  ведь
берегут. ТутРто у господина Гурьева, у скромного инженера  с  четвертого
этажа, квартира 73, возни