бе на  уме)  тоже  была  с
идеей. Мне удалось ей внушить, что Михаил в нее  влюблен  (поРтихому)  и
что все его разнузданные словеса от его затаенной мужской ревности.  ТДа
ну?У С удивлялась она, краснея. ТЗнаю  наверняка.  Убежден  в  этомУ,  С
серьезничал Я С Зинаида не верила. Не верила, однако с охотой поила  его
вкусным кофе, чего при ее некотором жлобстве никогда  прежде  не  случа-
лось.
 
   Зинаида Агаповна к ночи ближе становилась косноязычна:  то  денег  не
надо, то вдруг повторяла все настойчивее, вот, мол, сколько другие  люди
берут Тс жильца за харчУ! Жилец или сожитель? С казалось, мы оба  с  ней
пытались и не могли этой разницы понять. (Этику этой общажной  разницы.)
Зинаида краснела, смущалась при слове ТсожительУ, один раз  от  смущениЯ
зашлась кашлем, с хрипом крикнув мне:
 
   С Да ударь же!
 
   То есть по спине. њтоб прокашлялась. Работала в  швейной  мастерской,
надышалась, пыльное дело.
 
   Тетелин начался, помнится, с того, что Я кликнул его, подголадывающе-
го, как раз к Зинаиде С просто позвал поесть.
 
   Тетелин тогда толькоРтолько появилсЯ в общаге, одинокий, неработающий
и плюс изгнанный за какуюРто глупость из техникума. (Преподавал. њто  он
там мог преподавать, разве что фирменную жалкость!) Ну да,  да,  жалкий,
ничтожный, и глаза как у кролика. Но он, появившийсЯ на наших этажах, не
был тогда противным. И его дурацкаЯ мечта С твидовые брюки  (они  каждое
утро висели на продажу в растворе палатки) С не казалась тогда дурацкой.

   С У менЯ никогда не было таких брюк, С сказал. (Мы  шли  мимо.  Брюки
покачивал ветер.)
 
   С Ну и что?
 
   Он призадумался. Он, оказывается, мог глянуть со стороны.
 
   С У менЯ не было таких брюк. А у вас никогда не было изданной книги.
 
   Я засмеялся: смотриРка, и куснуть можешь! молодец!
 
 
Первое времЯ Я его сколькоРто пас, подкармливал и 
приводил с собой, как гостя, к людям в застолье С так 
сказать, ввел. А когда замаячила на восьмом этаже 
очереднаЯ квартира под присмотр, предложил его в 
сторожа. Так у Тетелина появились первые денежки и род 
занятий, не Якорь, но уже Якорек. Вместо благодарности 
(люди всеРтаки странны!) Тетелин стал шустрить: у менЯ 
же за спиной он пыталсЯ перехватить сторожимые мною 
квартиры. А длЯ этого пришлось, разумеется, наговаривать 
шепотком на менЯ лишнее С так началось. 
 
   К концу года господин Тетелин окончательно эволюционировал в мелочно-
го сторожаРкрохобора, это бы ладно, мало ли где шелухи, но плюс ко всему
С оформилсЯ в мое эхо. Он наговаривал на менЯ моими словами и с моей же,
уже уцененной,БВГДЕЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦњШЩЪЫЬ Э
Юяабвгдежз‚їклмноЉ‹ЊЌЋЏ„‘’“”•–—А Б
ВГДЕЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩЪЫЬЭЮяабвгд е
жзийклмнопрстуфхцчшщъыьэюэяяя  интонацией  С  и
даже не понимал, что он менЯ передразнивает! Подражал в голосе и  в  по-
ходке. И руки в карманы, сука, держал, как Я. Я уже не  мог  его  видеть
шагающим в коридоре. (И не желал больше думать о  нем,  как  о  новейшем
Акакии Акакиевиче.) Как тип Акакий длЯ нас лишь предтип и классики в ХIХ
рановато поставили на человечке точку, не угадав динамики  его  подража-
тельного развитиЯ С не увидев (за петербургским туманом) столь скороспе-
лый тщеславный изгибец. Мелкость желаний обернулась на историческом  вы-
ходе мелкостью души. Недосмотрели маленького.
 
   Когда маленький человек Тетелин отправилсЯ на небеса, вцепившись  ру-
ками в свои плохо укороченные брюки, Я, конечно, пожалел его. Как не по-
жалеть, кого сам опекал. Но лишь на миг. Помню порыв  ветра  (вдруг,  со
стороны высоких домов) С с ним, с ветром, и налетела жалость к Тетелину,
жалость уже поздняЯ и почему так остро?.. Не сороковой ли  день?  С  вот
так странно подумалось мне. Подумалось спешно, как думаетсЯ спохвативше-
мусЯ пассажиру, хотЯ отправляющимсЯ пассажиром как раз была (если  была)
его маленькая, увы, душа. То есть ей (его душе) уже прикрикнули с неба в
положенный час. Мол, срок и время, пора! С От винтаРааа !.. На  взлеРоот
! С И, повинуясь, жалкаЯ и маленькая, она тотчас взлетела, случайно или,
кто знает, не случайно колыхнув на менЯ плотный воздух.
 
   Может, совестилась теперь на прощанье. ПовинитьсЯ хотела?
 
   РеакциЯ (моя) была мгновенной и, кажется, не самой гуманной: еще и не
сосчитав последние дни, вслед и вдогонку ей (ему) Я крикнул С Я  как  бы
присвистнул: давай, давай! Мол, теперь уж чего, не задерживайся.
 
   Когда Я впервые привел Тетелина к Зинаиде, он был так  голоден,  что,
поев, отключился: уснул сидя. Уронил голову на сытный стол. Спал.  Прав-
да, и еда в тот вечер была мощная.
 
   С ТсРс! С говорил Я ей, Зинаиде. С ТсРс, не буди!
 
 
 
Кавказский след 
 
   СтоЯ в засаде (у выхода метро), ВенЯ бросалсЯ к идущим людям:  ТКото-
рый час?..У С потом у другого: ТКоторый час?У С он отрывисто спрашивал и
настойчиво, вызывающе. Словно бы требуя, чтобы люди дали ему во  времени
отчет. Таксисты его поколачивали. Зубы как раз и выбиты сытыми шоферами,
к которым он приставал на стоянках с разговорами. (О Времени  как  тако-
вом.) Я привел Веню, молчит, рта не открывает.
 
   С НдааРа, С сказал лечащий врач, тут же углядев на лице  моего  брата
появившийсЯ шрам.
 
   Привстав, врач протянул руку и быстрым умелым движением оттянул  Вене
верхнюю губу С посмотреть, осталась ли половина  зубов  (половина  оста-
лась, но не больше). В том году Вене особенно доставалось. Весь Январь и
февраль (замечательнаЯ морознаЯ зима) ВенЯ пыталсЯ работать  в  какойРто
конторе, но с весной он уже опять таилсЯ в засадах у метро, возле  трол-
лейбуса, на стоянке такси.
 
   Но и сейчас в больнице Венедикт Петрович, стоит забыться, частоРчасто
облизывает губы. Тязык, ВеняУ, С подсказываю Я, и брат  прячет  Язык  во
рту. Мы медленно идем их коридором. ТЗубы  натираютУ,  С  объясняет  он,
немножко хитрЯ и как бы перекладываЯ вину на свои искусственные челюсти;
дешевые; они у него давно.  Когда  читаешь  о  психушках  (или  смотришь
фильм), не покидает ощущение, что даже из  простенького  познавательного
любопытства автор там не бывал. Ни разу. Все с чужих  слов.  Потому  что
есть примета, коридор отделения. (ХотЯ бы двадцатьРтридцать  шагов  надо
же по нему пройти.) А когда коридора нет, из кинухи в кинуху кочует  не-
каЯ абстрактнаЯ Тпалата номер шестьУ, где психи С это дебилы, рассуждаю-
щие, как профессора философии в легком подпитии. њехов и  был  последним
из русских авторов, кто видел стационарную психушку самолично. Остальные
только повторяли, обслюнявив его честное знание, превратив уже и  самого
њехова в сладенький леденец, который передают изо рта в рот.  Их  выдает
мятный запах.
 
   Коридор отделениЯ зачастую вовсе без окон,  вот  примета!  С  дневным
электрическим светом. И еще: в коридоре (вдоль коридора) вдруг выставле-
на на проходе кровать, иногда две. Всегда есть больной, который почемуР-
то никак в палаты не вписывается. Понятно, что  временно,  что  мест  не
хватило, бывает. Но так или иначе на самом виду  (на  коридорной  койке)
лежит зарубашеченный С в притушенной белой горячке. Он несильно мечется,
негромко покрикивает. Почти всегда это старичок с водянистыми глазами, в
маразме, отчасти в говнеце (не видать, но попахивает). А  взрослый  сын,
мужчина с бородкой клинышком, неумело старичка переодевает: чтоРто  изР-
под отца вытаскивает, чтоРто прячет. ПытаетсЯ надеть чистое: нервничает,
просовываЯ в проем рубахи отцовские руки (стариковские руки в родинках).
Нянек нехватка. Другой мужичок из пришедших навестить,  вроде  меня,  из
родственников С наскоро моет коридорные полы. Он размашисто возит  шваб-
рой с намотанной тряпкой, тудаРсюда по линолеуму. Негромко напевает себе
под нос (вероятно, по ассоциации с боцманской палубой) Тнаверх вы, това-
рищи, все по местамУ. Напевает и драит, драит...
 
   ВенЯ рассказал им, конечно, что родных у него никого С только  братР-
писатель, а родственники длЯ врачаРпсихиатра всегда были и есть как  до-
полнительное зеркало обзора. Возможно, еще и  поэтому  Иван  Емельянович
какРникак вступает со мной в беседы, жаль, краткие.
 
   Но даже и краткий писательский разговор с пользой тем самым длЯ моего
брата Вени. (Так Я думаю. Так думают все родственники. У каждого какойР-
то свой шанс.) Во всяком случае, Я готовлюсь к визиту. Я тщательно  бре-
юсь. Я меняю рубашку, чтоб уголки изРпод свитера торчали свеженькие. Меж
волком и собакой освещение не слишком выдает  мои  ботинки  и  помятость
брюк. Заодно и мое воображение в этот собачий час, как всегда, в тонусе,
то бишь, на боевом взводе и к высокому общению двух интеллектуалов впол-
не готово. (А вдруг и начнетсЯ наше с психиатром общение?  Вдруг  сегод-
ня?)
 
   С Выглядит ВенЯ неплохо, С говорю; и заглядываю врачу в глаза.
 
   СидЯ за столом, Иван Емельянович кажетсЯ громадным. Нависает  головой
и телом:
   39
 
С ДаРа. Венедикт Петрович сейчас получше. Посвежее. 
ВремЯ С в нашу пользу... 
 
   Есть, есть, оказывается, у громадного Ивана маленькаЯ  надежда  (хотЯ
возможно, что и он, как все врачи, всего лишь утешает, дурачит родствен-
ника). Надежда в том, что с возрастом ВенЯ может получшать С  старея.  У
мужчины свой срок, семенники иссякнут, груз долой, а душе полегче. Разу-
меется, речь не об исцелении. Речь лишь о том, что в свои редкие  созна-
тельные минуты ВенЯ перестанет мучитьсЯ слабоумием как несчастьем.
 
   С Когда? На подходе к шестидесяти? С спрашиваю Я осторожно.
 
   С Возможно, С отвечает он.
 
   Краткостью врач длЯ нас убедителен, а какойРникакой надеждой С симпа-
тичен. Мы и должны симпатизировать тем, кто лечит наших родных. Упрежде-
ние чувства С мы нуждаемсЯ в этом.
 
   КтоРто из приходящих родственников, слово за слово, мне шепнул:  мол,
Иван с тихимиРто хорош, а вот с буйными жЮсток. Сказал шепотком и, опас-
ливый, оглянулсЯ еще по сторонам С чтоб поРтихому.
 
   А Я только пожал плечами: нормально, что же, мол, тут  удивительного?
Я спросил: ТИли вы хотели, чтоб было наоборот?У С Родственник так и отп-
рянул от меня, ему послышалось в моих словах чтоРто  большее,  чем  под-
держка и защита профессионализма врача. (Угроза, что ли, сообщить? С чу-
дак!) Он заговорил, завилял, потом неумело скривил лицо и поспешно ушел.

   Иван Емельянович медленно подытоживает:
 
   С НРдаа. ВремЯ меняет нас, потомуРто и говорят, что  времЯ  С  лучший
доктор.
 
   Разговор иссяк, нам больше не о чем (если по делу). И  С  пауза,  как
привычнаЯ точка в наших ненаступивших отношениях, а жаль!
 
   Иван Емельянович спрашивает:
 
   С Вы сейчас в палату?
 
   С Да. (Я уже был у Вени. Но Я пытаюсь продлить общение с врачом.)
 
   С њто ж. Мне тоже пора.
 
   Мы выходим из  кабинета,  движемсЯ  к  палатам.  И  вот  (ага!)  Иван
Емельянович вновь начинает со мной говорить С на ходу:
 
   С...Отправляли под уколы С система в те годы  работала,  как  большаЯ
автоматическаЯ линия. Без разбору. Системе все равно, тот  или  этот.  А
необычность Венедикта Петровича, его оригинальность были видны сразу...
 
   Мне не терпелось поправить врача: ведь он называл оригинальностью та-
лант Вени, ум Вени, высоту его души, ЯзвительноРнасмешливую речь, С  хо-
телось поправить, но... но Иван сочтет мои слова  повышенной  любовью  к
брату, а таких родственников врачи всеРтаки стараютсЯ избегать (с такими
опасно откровенничать).
 
   Так что Я согласен и говорю:
 
   С Понимаю.
 
   Уже досаждал голод. Не обедал, ни крошки во рту.
 
   С Система, сработав, даже не отличит С кто жертва, а кто нет.
 
   С Понимаю...
 
   В распахнутые двери палат вижу тихих безумцев, что сидят на кроватях,
склонив голову, и смотрят в никуда. В их руках, в застывших восковых ла-
донях апельсин или Яблоко (принесенные в час посещений). Сухарик.  Рыжий
сухарик, подпаленный сбоку... Слюна наполняет рот и водопадом  обрушива-
етсЯ в мой желудок, который на времЯ принимает слюну за пищу и  стихает.
(њерез минуту самообман разрушен С желудок вновь воет оскорбленный.)  Но
Я продолжаю шагать с врачом рядом С Я в некоторой эйфории, мы ведь бесе-
дуем!
 
   И, разумеется, все время, нонРстоп, поддакиваю Ивану:
 
   С Да, да. Понимаю... Слежу за вашим сравнением. Больные  в  состоянии
ремиссии замирают С их мысли застывают. Их мысли торчат,  как  отдельные
горные вершины.
 
   С Как цепь вершин.
 
   С Понимаю: психика похожа на горную гряду...
 
   Вдруг прихожу в себЯ С Я один. Один, спокойный,  стою  в  коридоре...
ага, Ивана Емельяновича, шел со мной,  отвлекла  длинноногаЯ  медсестра.
Она ему чтоРто сообщает. Сует бумагу. Иван читает. (Он занят.)  А  Я?  С
Оказывается, Я пришел С стою возле палаты, где брат Веня.
 
   Я лишь заглянул: все восемь больных на кроватях, на своих местах, как
застывшие (Венедикт Петрович тоже). Но  если  приострить  взгляд,  можно
приметить, как каждый из них тихоРтихо опускает  на  миллиметрРдва  свой
подбородок С опускает и снова приподымает  его.  Микрокивок.  Много  раз
подряд. Как бы мир ни был несправедлив и скотски  озлоблен,  все  восемь
сидят и кивают, подтверждаЯ обретенное с  миром  согласие:  да...  да...
да...
 
   Возвращаясь, Я шел не глядЯ С ошибсЯ коридором.
 
   Шаг за шагом Я перешел (Я это после понял) в отделение буйных,  всего
десяток или два лишних шагов С и уже там. Прежде всего мои ноздри учуяли
непривычный запашок стен (недавно окрашены?). Уяснив, что запах  нов,  Я
насторожился. Остановился. Слышу С шаги. И тут же С знакомый белый халат
Ивана Емельяновича: главврач своим грузным деловым шагом шел тоже  туда,
к буйным, вперед и влево. МенЯ (в теневом пятне коридора) Иван не видел,
но онРто (длЯ меня) был на свету. Я увидел, что у него сделалось  другое
лицо: как из жесткой выгнутой жести. Не изРза когоРто  (не  в  отношении
конкретно когоРто) прочертились эти тяжелые складки, вывернулись губы, а
лицо собралось в кулак: человек перешел на другую работу, только и  все-
го. Он был теперь в другом отделении С с другими людьми. Перешел, перес-
тупил на полу коридора незримую черту, за которой тихие сменяютсЯ буйны-
ми; менЯ предупреждали.
 
   Я сделал шаг навстречу, выходЯ из затененного места.
 
   С Неприятное известие? С спросил его Я. (Подумав, что  чтоРто  случи-
лось.)
 
   С Нет.
 
   Я смотрел на него С он на меня. (То есть ничего не  случилось.  Ничто
не произошло.)
 
   Иван Емельянович не понимал, о чем Я.
 
   Увидев менЯ рядом, врачРпсихиатр оставалсЯ с тем же суровым лицом, он
ничуть лицом не притворялсЯ С он просто не замечал в себе  перемену.  Он
этого не знал. Он не знал про свои жесткие, фельдфебельские складки, про
отяжелевшие скулы и подбородок полковника. Подкова волчьего рта...
 
   Я был удивлен, но, конечно, не потрясен С лица меняются!  Да  ведь  и
как иначе с больными, кто не сегодняРзавтра броситсЯ на лечащего врача с
открытой консервной банкой? Консервы запрещены, но ведь родичи непремен-
но пожалеют. (На празднички. Положат украдкой в валенки, морозные  какие
дни, Я ему валенки принес!) Так Я думал в те  минуты.  Я  даже  рассудил
этак пространно С мол, нет тут удивительного длЯ лица нынешнего  челове-
ка, хочешь не хочешь вобравшего в себЯ весь наш век. Как норма. Как пра-
вило. То есть уже как свычное правило, лицо, личико наше в один миг  ме-
няетсЯ от гуманного к свирепому. И хорошо, что на виду и заметно.  (Куда
сложнее, если лицо не уличить. Если лицо не дастсЯ на  анализ.)  В  этом
как раз смысле Иван Емельянович понятнее всех нас  и  потому  честнее  С
всем колеблющимсЯ в пример: его разделительнаЯ черта  реальна,  она  меж
двух отделений. Куда как просто. Шагнул в коридоре через некую половицу,
и мир уже надвое: мироздание пополам. И тотчас сами собой, без чистилищ-
ных проблем, определились буйные (ближе к  кабинету,  чтобы  слышать  их
крики) С отделились от тихих и блаженных (агнцы).
   40
 
В былые века (рассуждал Я) человек черту тоже пересекал, 
но по необходимости и мучительно: совершалсЯ тем самым 
сверхпрыжок в неведомое, от добра С к злу. От 
разделительной этой черты затанцевали все их мысли, 
идеи, законы и новшества. Танцы Тот печкиУ. От высокой 
мысли С к правильным правилам. А уж затем эти скошенные 
бытом (человеческие) правила были объяснены слабым умам 
как переход за знак устрашающего неравенства С за черту 
и обратно. Работа длЯ великих, но и великие робели. Они 
объясняли плюсы и минусы, меняли их знаковый вид, даже и 
совсем отрицали знаки, но при этом втайне или открыто С 
робели, не меняЯ саму разделительную черту ни на волос. 
 
   В том и разница. Дорожка стала торной. Нам, нынешним, их потуги, а то
и мучения, умозрительны. Мы понимаем эти мучения, но мы не мучимся.  Наш
человек с чертой на ТтыУ. Ему не надо прыжков. Он ходит  через  черту  и
назад запросто С как в гости. Как на службу, а потом  домой.  ТудаРсюда.
Вполне человеческая, вполне закономернаЯ наша переменчивость С такаЯ же,
скажем, в песочных часах, нетРнет и надо перевернуть.
 
   Переворачиваем, если угодно, и мы себЯ сами. От рухнувшего, от просы-
павшегосЯ песком зла С к песочку, к струящемуся, к насыпающемусЯ  мелкой
горкой добру.
 
   ТудаРсюда...
 
   С ЗаблудилсЯ Я в ваших коридорах. Извините, С говорю  Я,  как  только
Иван Емельянович со мной поравнялся.
 
   С ДаРда. Выход там, С показывает врач.
 
   њтобы не быть ошибке, Иван Емельянович даже идет  проводить  менЯ  до
угла; вежливость. Шагов двадцать. Тем самым возвращаясь вновь в  отделе-
ние тихих, мы пересекли черту в обратном направлении С и  Я  вижу,  лицо
врача мягчеет. Взгляд добр. Подкова рта еще не выгнулась  в  улыбку,  но
уже распрямилась в линию, потеряв скорбь.
 
   Мой голод ожил возле наших палаток. В булочной хлеб дешевле, но  туда
надо сделать стометровый крюк, а Я устал, день на ногах.
 
   С Эй, покупай!.. Почему не покупаешь?
 
   Это не мне С голоса возле соседней палатки, где фрукты и овощи: бойко
торгуют, весело! Когда товар хорош, продавцы возбуждены, радостны С  ис-
тинные восточники, они и сами стараютсЯ быть в тон и в цвет  с  красивым
прилавком. Молодцы!.. Но словно бы напряженность (Я вдруг чувствую)  ви-
сит в воздухе.
 
   С Почему не покупаешь?..
 
   Возле лотка с овощами замер нерешительный общажник, это Гурьев.  (Ин-
женер . В прямом, а также в переносном смысле.) Стоит, хлопает глазами.
 
   КавказецРпродавец с размаху воткнул перед ним нож в деревянный  стол.
Звук резкий. (Может, кого из кавказцев всеРтаки  побили?)  Напряженность
материализовалась: вбитый с маху нож засел в дереве стола С  подрагивает
и бьется. Дребезжит.
 
   Продавец (его голос) заметно агрессивен:
 
   С...Ты правда инженер? А что ж так испугался? Ножа испугался?.. Да  Я
его просто воткнул, чтоб посмотреть.
 
   Подмигивает своим, кавказцам:
 
   С Я подумал, не забыл ли Я его дома.
 
   Смех.
 
   С Я не  испугался,  С  неловко  (и  отчасти  растерянно)  объясняетсЯ
Гурьев, на людях безлик и сер. Из 473-й. С вынутой из  кармана  авоськой
(по пути с работы, жена велела!).
 
   Воткнутый нож дребезжит. Наш инженеришка хочет показать, что он в по-
рядке, но тем зримей, тем заметней его растерянность.
 
   С Испугался, испугался, дорогой!.. Бледный, смотри какой. Лоб  совсем
бледный стал С белый!
 
   Трое кавказцев (стоят у лотка) забавляютсЯ его  испугом.  Но  смеютсЯ
они тоже с некоторой напряженностью. На них словно давит некий известный
им факт. (КогоРто побили?..)
 
   С Да погоди, не спеши! посмотри, дорогой, какие баклажаны! Ты никогда
в жизни таких не видел!
 
   С Цена... Цена не подходит, С мнется, хочет уйти. И  в  то  же  времЯ
Гурьев уйти не в силах. (Я почувствовал себЯ на его месте.)
 
   С А Я сбавлю цену. Сбавлю. Не торопись!.. НельзЯ так пугатьсЯ ножа, Я
его просто вынул, хотел посмотреть.
 
   Все трое опять засмеялись. И (типично!) стоявшие там и тут