я.
 
   Левым глазом Я видел плохо, нетРнет и казалось, что в вагоне метропо-
езда (в твоем вагоне) вырубили свет. Но, сказали, глаз оживет С это ско-
ро. Ныли губы и скула. Лицо опухло. Хуже было, что  ударили  по  почкам;
денек Я мочилсЯ красным; но прошло.
 
   Ночь мне сделали спокойной. (Доза старого плюс доза нового С ерш ней-
ролептиков.) Я был бухой, как у них здесь говорилось. Бухих переводят из
палаты в палату с уважением, на каталке. Во времЯ сна. Я уснул, а очнул-
сЯ уже в Первой.
 
   Увидел спину... спина спящего на соседней  койке.  Приподняв  голову,
нахожу себЯ (обнаруживаю) в незнакомой больничной палате с восемью  кой-
ками. Кроме спящей, мостом выставившейсЯ в мою сторону спины соседа, ни-
чего живого не вижу. Все курят, а Я тут. ЗаспалсЯ с побоев.
 
   День начинался.
 
   С МРмм... С Я застонал. Послал первый сигнал телу: моей стареющей те-
лесной оболочке. И тотчас на самом ее верху, ожила боль С похоже, голов-
наЯ (с побоев, как с похмелья).
 
   Некоторое времЯ стонать было приятно, потом Я  затих.  Новый  пасьянс
препаратов погружал менЯ в особую жизнь, вернее сказать,  в  особую  не-
жизнь (в недожизнь), с еще более запаздывающим откликом химическиРпрепа-
ратных чувствишек С моих нынешних чувств. В лежачем положении  Я  хорошо
слышал эти нарзанные взрывчики в висках, в ушах, под кожей лба и  щек  С
взрывчики переохлажденной психики. Мое ТяУ растворяли (как в кислоте), а
Я не рычал, не бил кулаком в стену, не кусал соседа. Лежал себе на  кой-
ке, с рукамиРногами, с несолеными слезами и нечувственными чувствами.
 
   Услышал скрип. Больной (Я узнбю его имЯ после, Сесеша) повернулся,  и
теперь он видел мою выгнутую мостом в его сторону спину. А Я вполоборота
смотрел вверх С больничный потолок был  ровен,  как  белаЯ  дорога,  как
взлетнаЯ полоса. Как несколько параллельных высоких взлетных полос, раз-
меченных, разделенных кантами белых панелей.
 
   Интеллект полууправляем (как полууправляема, скажем, потенция), и бу-
дет ли толк, если Я начну усилием заставлять себЯ думать? (Спохватился.)
Жить с желанием покурить, с желанием съесть две  травянистые  больничные
сосиски вместо одной С вот весь смысл. Жить с этими  теплыми  струйками,
готовыми политьсЯ из глаз вместо слез. А дернусь С забьют. Было понятно.
Но понятно как некий вариант. Без тотальной безнадежности. ЗабитаЯ кула-
ками жизнь С тоже жизнь человеческая, а не жизнь вши. Вот что  Я  понял.
(Забитому человеку, возможно, не все в жизни будет  удаваться.  Но  кому
удаетсЯ все?..) Забьют С окажусь вдруг с тихими, гдеРто рядом с Веней  С
переведитеРка его к Венедикту Петровичу, доктор Пыляев! И  ведь  переве-
дут, пойдут навстречу. Иван Емельянович велит, а доктор Пыляев, из  доб-
роты, даст нам койки рядом... Почему нет? Я прямоРтаки увидел нашу сцену
встречи, ВенЯ и Я. Реальность  будущего  оборачивалась  (обеспечивалась)
реальностью прошлого. Двое впавших в детство. Качающие головами, да, да,
да, да, на своих кроватях, и Я тоже кивну С да. На прогулках во внутрен-
нем дворе больницы С оба С будем смотреть на ручьи после дождя, как мно-
гоРмного весен назад. (Вернулись!) А отец и мать с небес cмогут  увидеть
своих чад у ручьЯ вместе: двух старичков, седых и безмозглых, с бумажны-
ми корабликами.
 
 
Палата номер раз 
 
   Перенакачанные нейролептиками, мы двигались, как фигуры  из  сна:  из
замедленного и тяжело припоминаемого ночного сновидения. Вялые  и  ника-
кие. Недообразы. Однако же мы, больные  из  Первой,  были  и  оставались
людьми живыми.
 
   Более того: оставались людьми опасными (в миру), хотЯ мы  еле  двига-
лись и спали (и даже спали) с лицами, готовыми вотРвот  заплакать.  Слез
нет, но готовность к слезе у всех. Врачебный эффект,  похоже,  в  том  и
состоял: в переживаниях, не соответствующих реальности С скорбь,  мучав-
шаЯ тебя, была вечная, была ни о чем. Просто скорбь. Просто затянувшаясЯ
мука. Это как бы и не твои (по масштабу) скорбь и мука.  Это  вообще  не
ты. ТвоЯ увеличеннаЯ тень.
 
   Нас было восемь теней, и самой страшной (у персонала С ТОсторожней  с
ним. Мордатый такой. Беззубый...У С шепнула мне сестра Маруся) считалась
тень с фамилией њиров. Наемный убийца, он стрелял людей в  их  квартирах
без разбора, детей тоже, и был прислан сюда на предмет последней экспер-
тизы, уже Тс вышкой в карманеУ. Признание  психом  С  единственный  шанс
жить. Но и багровый њиров в этих стенах не гляделсЯ злодеем, ни даже уг-
рюмцем С Я представил, сколько (и каких!) кубиков плавало в  его  венах,
чтобы придать его лицу банально человеческий облик. (Величие нейролепти-
ков лишний раз восхищало.)
 
   њиров тем и отличался, что, беззубый, ел  дольше  всех  С  плямкал  и
плямкал поРстариковски деснами. Был еще насильник Вася, без  фамилии,  и
тоже весь заплаканный, но неугрюмый. Были два солдата с правонарушениями
С в когоРто стреляли то ли сами стрелялись. Оба проходили теперь принуд-
лечение. А страшным, на мой взгляд, был лишь сосед справа Сережа С Сесе-
ша (так он шепелявил). Он был молод и Явно слабоумен. Он тоже чтоРто со-
деял. Не знаю, каким он виделсЯ там, в миру, вне препаратов, но здесь он
был самой страдающей и несчастной тенью.
 
   Невыносимы были его серые глаза (два слизнячка в глазных провалах)  С
они умоляли. Не зная, как выразить муку иначе, Сесеша неотрывно  смотрел
на менЯ с соседней кровати (смотрел в упор, близко). Он уже  не  отдавал
себе отчета. Он только хотел, чтобы ему помогли. Губы его вдруг беззвуч-
но шлепали, это он меня, полуседого мужика, пыталсЯ позвать:  ТПаРпа...У
С одна и та же, повторяющаясЯ детскаЯ ошибка: ТПаРпа.  ПаРпа...У  С  вот
чей взгляд страшил. А неприятные белесые глаза њирова вряд ли кого пуга-
ли. Бельмы. (Могло быть и от лекарств С глаза выпучиваются.) Волк с опу-
щенной головой.
 
   Я наткнулсЯ на него, проходЯ вдоль кроватей. Я вдруг  ему  кивнул.  И
њиров кивнул, чуть слышно обронив:
 
   С Здоруво.
 
   Поначалу каждого из нас буквально распирало желание поговорить и  об-
наружить (чуть ли не обнародовать) себя, свои чувства. ДелитьсЯ хотелось
с каждым. С Сесешей, страдальчески и немо смотрящим. С њировым. И даже с
исчирканной сортирной стеной, особенно с этой стеной С мы возле нее  ку-
рим и скрытно, поРтихому, водянисто плачем. (Стена плача,  это  Я  после
подумал.) Но уже с очередной серией  уколов  активные  жизненные  центры
блокируются, а чувства подавлены. Теперь рот замыкается. Рта у тебЯ нет.
Наступает мука отчуждения, мука молчания, но уже  с  сильно  запоздавшей
жаждой выговориться. Эта новаЯ одержимость молчанием (и самим собой) пе-
реходит в невероятную тоску. Плакать, вот чего хочется. њтоб глаза  были
поминутно мокры и чтоб  расслабленное  сердце  обтаивало,  как  обмылок.
њувство вины давит. В этой твоей вине нет ни сколькоРнибудь интуитивного
смысла, нет ей и разумного объяснения. Но все равно  ты  виноват.  Глаза
полны слез. Все мы ходим придавленные. Врачи ждут. Как именно человек  в
таком состоянии в ближайшие дни себЯ выдаст С уже не вопрос. КакРто  его
прорвет.
 
   И, конечно, больные знали, что препараты нацелены и подталкивают каж-
дого из нас к раскаянию. К разговору со сладкой слезой.  К  тому,  чтобы
рассказать все как было и тем самым переложить хоть на когоРто (на  вра-
чишку Пыляева, на Ивана, на медбратьев) свою раздувшуюсЯ боль и вину. Но
своЯ ли боль стучалась и просилась наружу? њто было и не было в нас сво-
им, если химиЯ в крови подменяла чувства, затем мысли, а с какогоРто не-
объявленного момента и самого тебЯ С твое ТяУ? Зато врачам  воочию,  как
бы божьим перстом показывалась та сторона твоей души, которой они (и  ты
сам тоже) не видели и не знали, как не знали люди до поры обратной  сто-
роны Луны.
 
   Все мы питались здесь же, невыпускаемые в общую столовую.
 
   Ни стола, ни стульев С сидящим на кроватях, нам давали в руки  тарел-
ку, в нее наливали из черпака, вот и все. И хлеб  с  подноса.  И  кололи
большинство нас здесь же. Лишь трое из восьми (Я  и  оба  принудлеченных
солдата С вероятно, неопасные) сами ходили на уколы в ту привычную  ком-
нату с большой решеткой, где сидела с шприцами МарусЯ  (или  Калерия)  и
где Я виделсЯ с больными других палат С  с  шизами,  с  белогорячниками.
Иногда сопровождал санитар. Единственные (в течение дня) двадцать минут,
когда Я покидал палату теней и шел коридором. Ни даже покурить, постоять
с кемРто рядом из общих больных, потому что у нас, в Первой С свой  сор-
тир. Там и курили. Молча. Даже и не  пытались  общаться,  опасаясь  друг
друга. ИзвестнаЯ осторожность и оглядка, когда от тебЯ ждут, что  прого-
воришься. Курили молча, на корточках, прислонившись к стене и  видЯ  бе-
тонные три очка прямо перед собой. Если ктоРто мочился,  мы  видели  его
спину. Кормили плохо, большую нужду мы почти не справляли.
 
   Зато в один из дней расслабление препаратами достигало той особой си-
лы, когда человек не мог в себе удержать даже малое, какоеРникакое  свое
дерьмо. Прорывало, и поносника немедленно  препровождали,  а  если  вял,
подгоняли тычками в боковую нишу нашей палаты С отсек в две койки с  зе-
вами унитазов рядом. ВремЯ от времени каждого из нас доводили  до  ниши.
Расслабляли, разумеется, мозг, психику, а не кишечник; с кишечником при-
ходилось считатьсЯ как с побочным Явлением. Обычно  по  двое.  Это  была
программнаЯ и физиологически точно нацеленнаЯ расслабуха, так как снача-
ла слезы и слюна, а позже дерьмо бежали с неудержимой силой всегда сразу
у двоих. Когда пришел мой час, менЯ загнали в унитазный отсек с Сесешей.

   Если таких монстров и молчальников раскрывают, выворачивают наизнанку
до потрохов, до полного признания, как выдержу Я? С прозаическаЯ и  чуть
ли не перваЯ была моЯ мысль. Правда, Я постарше  их.  Может,  старикашке
опыт подскажет. Спали семь часов. Холодно. Ночью мерзли уши. Заворачива-
лись в два одеяла, дали по два (нас боялись, подумал Я вдруг). Справа  у
менЯ Сесеша. Сосед, что слева, вообще не разворачивалсЯ из  одеял,  даже
днем. Ел, спал, шел к унитазу, завернувшись в одеяло. Как кокон. Он  был
из тех, кто, по словам Маруси, косари опытные и кому химию закачивали  в
кровь сосуд за сосудом, капилляр за капилляром.  Пропитали  насквозь  от
пальцев ног до темени, и всеРтаки, крепкие орешки, они молчали за сутка-
ми сутки. Никто не кривлялся, не валял дурака. Серьезны. Ждут участи.  Я
казалсЯ себе слабым среди них, но ночью Я расслышал ктоРто глухо  рыдал,
это менЯ укрепило. Среди ночи Я тоже быстроРбыстро поглотал слезы; сдер-
живаясь, кусал большой палец правой руки. На на другой же день врач  Пы-
ляев (такой вроде без внимания, серенький) приметил мой палец и посинев-
ший ноготь.
   23
 
С Грызем леденцы? С спросил строго. 
 
   Отдушиной были лишь двадцать минут похода на инъекции и  там  краткий
кивок сестры Маруси; иногда с милой улыбкой. Уже издали звала  она  менЯ
на укол, в обход небольшой и тихой очереди больных (в четыреРпять  чело-
век). Завидит С махнет рукой:
 
   С Иди ближе!
 
   Пустячок, а приятно. Длила своими зазывными улыбками прервавшийсЯ ро-
ман.
 
   Возле Маруси Я и увидел однажды (через зарешеченные  своды  процедур-
ной), как по коридору медбрат тащит за волосы  безумного  колесника  Су-
дарькова (из пятой палаты, моих лет), С медбрат тащил его волоком за се-
дые длинные волосы, а Сударьков сучил ногами. Я чувствовал,  что  должно
бы менЯ задеть, но нет, не задело. Было наплевать. Смотрел и смотрел.
 
   Вернувшись в палату, Я еще пошел в сортир покурить:  подумал,  что  в
одиночестве и в молчании боль все же кольнет мне душу. Увы... Только бе-
тонные дырки с урчащей водой. Да еще эхо клокочущей воды отдавало в  ог-
лохшее ТяУ. Сортир С наш, и эта стена, когда, прислонившись, курим С на-
ша. Бетонные дырки наши. Моча струей наша. (В одну из  них  весь  первый
день Я отливал красным.) А вот палата, койки и сами больные на них С чу-
жое. Препарат вызывал полное, стопроцентное равнодушие к окружающим.
 
   Волочимый за волосы Сударьков ЯвилсЯ (приснился) мне ночью, надо же с
каким запозданием! Сострадание, вонзив свой шип, на  этот  раз  кольнуло
глубже и заметно точнее, больнее. Ночью душа оживала. Отставание чувства
было все же столь Явно и очевидно, что Я заплакал (о себе  С  не  о  Су-
дарькове). Вот тут Я стал грызть палец. Долго не спал. В  середине  ночи
по палате прокатилась волна С кто повернулсЯ на спину, кто на бок. Я то-
же поддалсЯ и повернулся. Один за одним, молчащие восемь человек, мы во-
рочались в тот ночной час койка за койкой; в нас ворочались слова, кото-
рые мы не сказали днем.
 
   Извечный выворот истины: они хотели узнать, насколько  мы  больны,  а
узнавали С насколько виновны. Врачей  не  интересовали  с  точки  зрениЯ
спроса и сыска, пожалуй, двое: принудлечимые солдаты. Не ждали врачи по-
каянных откровений и от Сесеши. Но остальные пятеро? Но Я?..  С  от  нас
ждали, безусловно, и особенно доктор Пыляев ждал и, выдерживаЯ во време-
ни, знай накачивал мое старое сердце химикатами и тоской. Не той тоской,
чтобы звереть и выть (это они у менЯ  сняли  классно),  а  той  С  чтобы
всхлипывать, хотеть прощениЯ и шаг за шагом самому прийти в мир кающихсЯ
дурачковРубийц. В тот слезливоРуголовный мир, который они, врачи, приду-
мали, утвердили и теперь его заполняли нами, как персонажами.
 
   Каждый должен был выйти однажды как бы на заранее  освещенное  место,
выйти на свет и... заговорить длЯ них. С ослепительной Ясностью Я увидел
это место и на нем человека ХХ века как он есть: в групповой  зависимос-
ти. Как ни мучь этого человека в пустыне и как долго ни вели ему  сидеть
и скучать в сыпучих барханах, он уже не заговорит про Бога С не сотворит
религию. Он набьет рот песком и будет кричать длЯ них как длЯ себя,  вы-
ворачиватьсЯ длЯ них как длЯ себЯ (и чем наивнее, чем пронзительнее, тем
скорее его услышат, поверят, простят) С он уже живет и  еще  долгоРдолго
будет жить длЯ них как длЯ себя, а не как длЯ неба. Есть нейролептики  С
нет пророков. ДлЯ того и придумано. њеловек сколько угодно перестрадает,
но уже не взорветсЯ Словом.
 
   А какаЯ бессловеснаЯ тяжесть в снах. Мама моя. Только тут Я ее вспом-
нил. Я и в снах боялсЯ слова. Я хотел бы шептать хотЯ бы ей, давно умер-
шей, хотЯ бы кому... Слова были как потребность. Как нужда. Я пошел сре-
ди ночи помочился, но нужду нуждой не перебьешь, вернулся, лег. ТНуждаУ,
С повторял Я себе. И снова встал, заспешил в туалет. Выжал из почек  еще
три капли. Снова лег. СеС на соседней койке С выпал  из  своей  животной
дремы и больно смотрел на меня. Без единого слова. У  нас  их  не  было,
слов друг длЯ друга, у нас их не существовало, все слова готовились им .
Я смотрел на Сесешу и тоже немо (ответно ему) сходил с ума.
 
   В ту невыносимую ночь Я совершил рискованное С оно совершилось  само,
хотЯ и подсказал ход мой полудохлый ум, который они глушили  (но  не  до
конца же).
 
   Оторвавшись усилием от бездонного Сесешиного взгляда, Я  в  третий  С
если не в пятый С пошел в туалет.  Там  оказалсЯ  еще  один,  не  спящий
ночью. На корточках, привалившись к стене, курил убийца њиров. Я  присел
рядом, также спиной к стене. Вынул сигарету. Но помедлил с ней. Тихо ему
проговорил:
 
   С Я тоже. Я тоже убил.
 
   И помолчал.
 
   С Двоих...
 
   Я, возможно, заплакал. Но беззвучно.
 
   њиров, не отрываясь спиной от стены, в полутьме протянул руку к моему
плечу. Потом дернул легонько за ухо. Потом руку забрал:
 
   С ЛаРаадно тебе, С с выдохом сигаретного дыма шептанул он.
 
   Еще и повторил:
 
   С ЛаРадно. С Сочувствовал ли он, жалел ли он меня, не  знаю.  Но  ему
хотелось жалеть. Выродок тоже был человек. И ничто ему было не чуждо.
 
   Он сплюнул, целЯ в далекое бетонное  очко.  И  только  после  плевка,
спохватившись, зло скосил глаза в сторону двери: тшРш, мудила...
 
   Молча курили.
 
   МарусЯ рассказывала, как њирова толькоРтолько привезли  С  держали  в
приемном покое и при двух милиционерах с пистолетами наголо, а она,  Ма-
руся, колола его в вену. Каждую секундочку,  хочешь  верь,  хочешь  нет,
помнила, что протянутаЯ ей обнаженнаЯ тяжелаЯ рука по  локоть  в  крови.
Эта рука протянулась и ко мне, медленная, вдоль бетонной стены.
 
   КакоеРто времЯ после Я был в испуге от собственных слов:  проговорка,
сбой, нечаянный исповедальный выхлоп или просто темное спешное  бормота-
ние человека, прислонившегосЯ к сортирной стене, что  это  было?!..  Сам
њиров едва ли мог ТстукнутьУ. (Но мог.)  И,  конечно,  могли  расслышать
снаружи, узнать за дверью мой голос подходившие покурить. Неосторожность
и отчаяние. (И какаЯ глупость.) Неосторожность, глупость С а стало  лег-
че.
 
   Словно бы в их распираемом котле Я сбросил на чуть  давление  пара  и
сколькоРто времени выиграл, на что они, впрочем, ответили просто С  уве-
личили дозу.
 
   Успей Я поговорить (что стоило!) с убогой Натой, Я, возможно,  вообще
не попал бы сюда, в стены психушки, С эту трудную мою мысль (о  невыска-
занности) Я держал в уме как урок. Но и эту мысль препарат  приспосабли-
вал теперь под себя, сводЯ ее напрямую к радостному облегчению, что при-
дет вслед за признанием в убийстве. СводЯ ее (мысль  о  невысказанности)
еще и к авторитету: к умному и благородному Ивану Емельяновичу,  который
вздохнет: мол, наконецРто. ТНу вот и  молодец!У  С  выговорит  он  своим
смачным баском, похвалит, сопереживаЯ мне и моим  закончившимсЯ  наконец
родовым мукам слова. Конечно, бывает, что психиатр подневолен и  нацелен
милицией, а бывает, что и сам, своим азартом, своим интересом ищейка. Но
не Иван. Иван посочувствует. Вряд ли он захочет менЯ заложить. Он  умен,
добр. Он интеллигентен. Да, да, Я так и думал. Я даже вдруг  решил,  что
как врач, как ученый Иван Емельянович уже  заинтересован  (академически,
разумеется) неожиданным экспериментом С сравнительной психикой двух  ле-
чившихсЯ у него братьев. Надо же так поглупеть.
 
 
Умен, добр... Я ждал от него участия. Ждал, кажется, 
большого обстоятельного разговора с Иваном Емельяновичем 
один на один. њай в его кабинете, конфета. (Как только Я 
признаюсь.) Я чуть ли не вновь ждал его интеллектуальной 
дружбы. Глупости, как птицы, стремительно влетали в мой 
мозг, потому что мозг уже был не мой С их. 
 
   И лишь остатком моего давнего  (полузабытого)  переживаниЯ  выскочили
однажды на Язык несколько слов С хвост уже задавленной,  задушенной  ими
мысли. Как проблеск С мол, ключ к выживанию не в моих, а в чужих страда-
ниях...
 
   С Почему? С спросил Я сам себя. Но свет уже погас, и, похоже, это бы-
ла последняЯ моЯ мысль. Я как бы умер.
 
   Я еще и еще старался, силилсЯ думать С Я напрягал мысль,  а  напряга-
лись Язык и горло (мысль не могла, не умела без слов).
 
   њто за чужие страданиЯ в стенах психушки? что за  всеспасающаЯ  подс-
казка и что за литература опять? С пыталсЯ рассуждать Я,  мысльРто  была
старенькая, изношенная, но тем слышнее в ней жил старый же и суровый ок-
лик. Оклик С как окрик. Мой мозг  не  желал  получать  новое  их  знание
(пусть самое высокое) за счет саморазрушения. Мой мозг держалсЯ за  поп-
лавок. Старые слова косвенно предостерегали от погружениЯ в  себЯ  С  от
ухода в безумие. Задержаться, зацепитьсЯ , впасть в человеческую обыден-
ность С вот что подсказывали старые слова, болеЯ за менЯ С боясь, что Я,
как Веня, использую во спасение подступавшую ко мне ирреальность.
 
   њто и на что меняется, когда человек исподволь утрачивает  ТяУ?  Если
же подмена произошла, как он, изнутри, догадаетсЯ о подмене? С Никак...
 
   В пику им, врачам (в пику и взамен отнятой у менЯ мысли), Я стал  пы-
татьсЯ отвоевывать не  столь  охраняемую  ими  пядь  земли:  примитивную
чувственность С Я хотел чувствовать. Я хотел пересиливать  водянистость,
плавающую в крови. Я хотел С хотеть. (Раз не дано теперь думать.) Хотеть
С и сделалось длЯ менЯ теперь как каждодневнаЯ забота, как труд.
 
   Поутр