ел близкое. Это потому, что у  него  маленькаЯ
гундящаЯ дудка. Словно бы отнятаЯ  у  ребенка.  (Такого  рода  тоскливое
нытье он из нее выдувает.) Конечно, он поддатый.
 
   Едва успев увидеть, как он прикладываетсЯ к бутылке, вижу, как  вслед
(за бутылкой) он прикладываетсЯ к дудке. Его  гуденье  шумно,  фальшиво,
назойливо, но при этом неумело и столь жалостно, что кажется, звуки тво-
рит весь наш бесталанный человеческий род. Как у метро  заматерелый  ни-
щий. Хочет С и просит. Тоже ведь бесталанен, но зато навязчив,  настырен
и тем самым тоже имеет, заслужил свою трудовую каплю жалости. (А  с  жа-
лостью С и каплю любви, разве нет?..) Этот вахтер даже не винтик в  сто-
рожевом механизме. С ним никто не считается, идут мимо него не глядЯ, не
замечая, а некоторые щелкают его по лбу просто так, от нечего делать, на
ходу. Он говно. Сам это знает С и не сомневаетсЯ на свой счет. Но что же
тогда он так жалостно дует, надрываЯ мне сердце? Жалоба как теплаЯ  кры-
ша, как самозащита от еще больших невзгод. Его  сусличье,  крысиное  гу-
денье С знак всего бомжатника в целом (пароль на входе) С  звуковой  ие-
роглиф их боли и сволочизма в сплетении.
 
 
Когда ктоРто входит, вахтер пугливо вынимает дудку из 
беззубой пасти (в душе, вероятно, вытягиваясь по швам), 
смотрит, ожидаЯ щелчка, насмешки. Если Я улыбнусь ему, 
это его пугает. Он немеет. А с вынутой изо рта дудки 
каплет на стол, покрытый толстым небьющимсЯ стеклом, 
стариковскаЯ слюна, кап и кап и кап С слезки 
истощившегосЯ гуденья. 
 
   Замерзший, Я на входе присел на стул возле радиатора отопления, пощи-
пываЯ только что купленный батон хлеба. Прижало сердце.  (Отпустило,  но
надо было переждать известную подловатую слабость.) Сидел у самого  вхо-
да. Старый вахтер услужливо записывал, а вьетнамец ему  диктовал  товар-
ноРмагазинную информацию С длЯ  передачи  другому  вьетнамцу.  Авторучка
вдруг отказала. Старик мучительно долго тряс, чертил, давил, призываЯ ее
(принуждая) оставить свой след на бумаге. Но напрасно.  Зашмыгав  носом,
старик тогда попросил (стеснительно) ручку у  вьетнамца.  Тот  с  охотой
дал, поблескивающую, небольшую, старик заспешил чертить, но и тут  авто-
ручка выскальзывала из корявых рук, что вызывало в нем самом неуверенный
смех:  вот  ведь  неловок!..  вьетнамец  тоже  смеялся.  Старик   хватал
скользкую, как плотвичка, авторучку, а она выпрыгивала прямо на лист бу-
маги.
 
   Пока действо длилось, Я (с притихшим сердцем) вбирал в  себЯ  греющий
спину радиатор отопления, С три стула, стол, жалкий  вахтерский  пост  и
метель за окнами. Если в дверь ктоРто  входил,  порывом  тотчас  вносило
снег до самых моих ног. (Снежинки под взглядом укладывались одна  к  од-
ной. И таяли.) С улицы с первородным гневом гудела пурга, сравнительно с
ее воем стариковскаЯ дудка была бы совсем уж ничтожна,  мала,  вторична.
Да и все мы здесь со своими бедами были суетны и вторичны. Лишь подвыва-
ли ей скороспелой своей болью.
 
   Окно, что рядом, С в мощных морозных узорах. Мои  глаза  блуждали  по
стеклу, как в белых лесах, как в детстве по снежным папоротниковым рощам
иной природы. Кто только не отыскивал там свое примороженное  человечес-
кое достоинство: притихшее ТяУ. СтарикРвахтер меж тем ручку совсем  уро-
нил. Он сначала согнулся. Он сполз и елозил по полу, где в  ряд  стулья,
отодвигал, просовывал трясущиесЯ пальцы, нащупывал: ручка С ценность, ее
надо вернуть. Ищи, старик.
 
   На улице (сердце отпустило) Я словно попал в самое логово метели; как
она выла!.. Весь космос кричал этим дурным снегом, орал,  вопил,  бесно-
вался, даваЯ мне Ясный и страшноватый знак свыше: знак присутствия. Гор-
ло залепило, Я спешно куталсЯ в шарф. Не просохнувшие с утра ноги заныли
от мокрой стужи, но было уже наплевать. Вот Я  весь  перед  этим  воющим
снегом, весь и открыт, какой есть, ничего не утаивший.
 
   Я спросил старика (в третий, что ли, раз проходЯ мимо), что у него за
дудка, а он, беззубо улыбаясь, рассказал про добрую  девушкуРфлейтистку,
что на первом этаже в крохотной комнатеРквартирке. (Где прежде  жил  об-
щажный комендант, пока не получил отдельную квартиру в Москве. Купил  на
поборы с вьетнамцев.) Оказывается, и здесь притаилась квартирка.  Так  Я
познакомилсЯ с Натой. Вроде как миловидная. Вроде как сутуленькая.  Под-
рабатывала Ната то в одной, то в другой музыкальной группе, из тех само-
деятельных и полунищих ансамблей, десятками вдруг расплодившихсЯ  там  и
тут. Получала гроши (но и этим была, конечно,  довольна).  Была  флейта,
были и другие дудочки побольшеРпоменьше, одну из них  выпросил  старикР-
вахтер. У нее можно было выпросить что угодно.
 
   КовроваЯ дорожка под ногами стерлась в длинную  грязевую  корку.  Две
крысы затаились у плинтуса, решили, что Я их не вижу. Дверь слева всЯ  в
белой плесени и в остроРпряных запахах: на всю общину за этой дверью ма-
ринуетсЯ (взамен бамбука) копна наших скромных  придорожных  травок.  На
мои шаги ктоРто выглядывает, своего рода дозорный. Это милый и улыбчивый
Тхень, он умеет ладить со всеми. Даже водку пьет с нами почти на равных,
ни с кем однако за водкой не засиживаясь. Спокойный. Глаза его  все  ви-
дят, все понимают. Он кивнул мне С Я ему, вот и контакт. Поворот.
 
   Третий этаж, как всегда, гаже первого и второго, его не видят, его  и
не метут. Одна лампа. Она качаетсЯ от сквозняка. Либо от сидящей на шну-
ре крысы. (Крысы на третьем не замирают в ожидании, они динамичны и чут-
ки.) Толкаю дверь С и первый мой взгляд на мою  кровать,  с  прикованной
цепью машинкой, на месте . Сашка постарше  и  Сашка  помладше  (но  тоже
сильный, квадратный, лицо в конопушках) занимают кровати у входа.  ТПри-
вет!У С и оба внимательно и мрачно смотрят.  Они  физиономисты  и  хотят
знать, с чем человек пришел. (С деньгами. С ментом на хвосте. С  истери-
кой. С ножом в руках. С газетой. А вдруг и c легкой возможностью  подза-
работать деньгу?) Я мимо них. МоЯ кровать.
 
   Напротив С лысоголовый Сергеич. Завидев меня, всегоРто от звука хлоп-
нувшей двери, он пугаетсЯ и дергается, двеРтри кратких конвульсии. Крях-
тит. Я (с газетой в руках) ложусь на кровать.
 
   С УРууух, С Это мой вздох (или это выдох; или просто кусок боли).
 
   С Эт ты чего. Ты откуда?.. Газету принес? А Я слышу  топает,  идет!..
Ну, думаю ... С вступает (как бы в разговор, прощупывает) с дальней кой-
ки один из мрачных Сашек, конопатый. Но Я не слушаю.
 
   Мне без разницы, что он думает (обезьяна, а вот ведь умеет думать), Я
не слышу его, слова как в вате, нет его, Я и не отвечу. Лежу. В дреме. Я
не читаю газету. Просто лежу. Если сейчас некаЯ огромнаЯ рука  втиснетсЯ
в нашу дверь и станет шарить по комнате, по кроватям, ища живых, Я  уце-
лею С рука передушит их всех, а менЯ не тронет, так хорошо и  покойно  Я
лежу.
 
   С Ты, Петрович, с ними хоть помалу поговори. њто тебе стоит!.. Не зли
их. Они ж выродки, С шепотком докладывает мне лысый Сергеич.
 
   Но и в слове ТвыродокУ мне слышитсЯ лишь человеческаЯ тщета:  человек
какРто рождается, а потом он уходит из жизни. Вход  и  выход.  Только  и
всего. Роды и выроды.
 
   Я держал перед глазами газету, не читал, смотрел на свою руку  (заре-
зала человека) С как мало угрызений. И как слабенько пульсирует  желание
покаяться! Боль?.. Да, боль, ее Я слышу. Но ведь не за человека  убитого
боль, а за себя, за свой финал (за ту приближающуюсЯ запятую, где Я  од-
нажды так или иначе споткнусь). За мой сюжет боль. За мое ТяУ...
 
   В покаянииРто не только утешение ищут С есть еще и подспудный охрани-
тельный смысл (вполне прагматический). Вот почему покаяние. њтобы  после
двух раз не сорватьсЯ в третий, в пятый. Однажды гдеРто  наследишь...  А
покаешьсЯ С вроде как точку поставил. Все правильно. Все разумно.  Очень
даже продуманно. (И ведь скидку сделают.) Однако же чтоРто в нас, в  лю-
дях, не поддаетсЯ столь простому самоотрицанию. њтоРто в нас топорщится.
њтоРто особое. Есть островок.
 
 
Все скверно: спазмы в висках, от них темно в глазах. 
Сердчишко, скачущее давление, заныли даже зубы С хвори 
только и ждут в человеке подобную ухабистую минуту. Но 
если ТяУ выдержит, всЯ эта мелочовка телесного распада 
отступит (побежит под свист), ни на йоту не затронув ни 
тела, ни духа С ни моей самодостаточности. Ни образа 
жизни. Ни мысли. А мысль была нужна, живаЯ мысль, ах, 
как нужна здесь и сейчас. Мне бы опять (как и в тот 
раз!) выйти из моего сюжета. Как выходят из вагона 
метропоезда (езжайте дальше без меня). Как переезжают в 
другую страну. Слишком разгулявшеесЯ (автономное) ТяУ 
уже сейчас следовало осадить и скорректировать. Слишком 
ТяУ... кто мне пообещает (хоть какиеРто гарантии), что 
после двух раз нож не возникнет в третий?.. в пятый?.. 
 
   Важно, что Я опережал мыслью мой сюжет. (На  чуть,  но  опережал.)  В
этом крысином бомжатнике под зимний вой ветра мое сознание вовсю  труди-
лось С что да, то да. Я вытоптал  шагами  весь  коридор.  Пробил  персо-
нальную, по снегу тропу до троллейбуса С и  вдоль  его  пути  до  метро.
(Лишь к ночи возвращалсЯ в конуру, где прихрапывали мрачные Сашки.)  Сю-
жет и его боль Я уже физически ощущал, как ощущают под рукой перила  по-
дымающейсЯ вверх лестницы. В будущем, то есть  на  неких  самых  верхних
ступеньках этого подъема, Я совмещалсЯ с  ТяУ.  Захватывающий  интим.  Я
ощупывал будущее. Страшно не столько оттого, что менЯ поймают  (однажды,
конечно, подловят), а ведь еще и оболгут трудную вынянченную жизнь  сло-
восочетанием убийца , маньяк , шиз, длЯ них С дважды два... С  их  точки
зрения, мне уже не вырватьсЯ из круга. В самом лучшем и щадящем их вари-
анте длЯ менЯ высветитсЯ клинический случай. КакаЯ там дуэль, Пушкин  на
снегу, какой там ренессансный человек!..
 
   Коридор бомжатника обступил  облупленными  стенами.  Я  вышел  курить
(ночью). Всегдашний шорох, толкотнЯ крыс, их опасливый писк. И тишина...
И вдруг С фигура, в глубине коридора. Стоит в рост. Кто это?  Как  бы  с
нимбом на голове (эффект далекой лампочки за его спиной).
 
   С Кто? Кто там? С спрашиваю. И направляю туда шаги С в конец  коридо-
ра.
 
   Фигура исчезла. КогоРто спугнул.
 
   Никогда не страшилсЯ галлюцинаций: ЯвляющиесЯ нервным людям фигуры  С
это длЯ них почти норма, это нормально!  Психика  изгоняет  свои  страхи
вовне , а потому вовне и возникает образРвидение. Это лишь  встряска  их
самозащищающегосЯ сознаниЯ (перед употреблением взбалтывать).
 
   Я посмеялся. (Не будет галлюцинаций.) Этот ЯвившийсЯ  мне  в  глубине
коридора убиенный слишком смахивает на голодного вьетнамца. После  опыта
войн и лагерей никому почемуРто не Являлись  ночью  миллионы  закопанных
или сожженных в печах (не отмщенные и  униженные).  Нет  видений.  Глюки
(детские болезни убийц) закончились, как закончились ведьмы и кащеи. Они
изжиты. Скорее всего, выполз к лестнице недремлющий  и  в  то  же  времЯ
опасливый Тхень.
 
   Ната с флейтой сама в один из дней подвернулась, но следует  сказать,
что и Я (с осознанно нацеленной мыслью вырватьсЯ из  сюжета)  уже  пред-
чувствовал женщину: уже поворачивал к ней.
 
   Мешал мне у Наты (сидел у нее вечерами) некто Валентин, бывший  штан-
гист, а сейчас опустившийсЯ пьяница,  коеРкак  сдерживающий  свой  порок
(боитсЯ за сердце). Его непьющие сотоварищи, бывшие  спортсмены  и  тоже
чемпионы, занялись бизнесом, имели деньги, а он только честил, бранил их
С и клянчил, Я думаю, у них по старой памяти. Валентин сентиментален. Он
рассказал мне и Нате, как продал последнюю из своих золотых медалей, как
посмотрел на нее (на медаль). Как он ее поцеловал, отдаваЯ в чужие руки.
Потому что последняЯ... Вот и смотрел бы себе на медаль! С  но  ведь  он
смотрел на Нату.
 
   Миловидное личико. В меру сутулая. В меру беспомощная, что еще  надо?
Поиметь, испортить ее жизнь ничего не стоило. Поломать С и,  перешагнув,
пойти себе дальше, на это годилсЯ любой, Валентин в  том  числе.  Убогое
существо, у нее какРто забрали деньги прямо на  улице.  Просто  забрали.
МоЯ . Жилье Наты крохотно, но тихо, спокойно и в углах чисто,  квартирка
С как оазис в бомжатнике, набитом вьетнамцами и монстрами. За квартиркой
приглядывает (подметает, прибирает) приходящаЯ и поминутно охающаЯ тетка
Наты, баба с вислым пузом С ОхоРхонюшка. Сама Ната может только  жалобно
дуть во флейту. Двое мужиков С  мы  как  бы  гости,  и  Ната  (по  нашей
просьбе) играет; когда она держит флейту у рта, Я и этот толстый, рыхлый
Валентин невольно думаем об одном и том же. Ната интеллигентна,  застен-
чива. Сидит и выдувает звуки.
 
   За чаем Валентин заводит разговор о банках, о банкирах. Живот, рыхлаЯ
шея, обвисшее лицо, но из этой горы жира  нацелен  взгляд  острых  глаз.
Пьяница неглуп. Я почти уверен, что подспудно  у  него  известные  алко-
гольные нелады, заботит  член,  ссохшийсЯ  от  спорта  (полупридавленнаЯ
мужскаЯ скромность), и понятно, что с Натой, не смеющей глаз поднять, он
надеетсЯ преуспеть и не переживать постельных комплексов.
 
   С Если рубли С банк ТРоссийский кредитУ. Если валюта С банк  зарубеж-
ный. С Валентин вещает, разъясняЯ тонкости большой коммерции. (Как  мно-
жество нищих в нынешнее время.)
 
   њай. Тихий разговор втроем.
 
   С ... Банк выбирают серьезно. Банки дают толчок всей экономике в  це-
лом. Деньги не лежат С деньги работают. Деньги.. Деньги...  С  повторяет
зацикленный Валентин. (Бедняга. Его деньги шуршат, тысячи, миллионы, ку-
пюры уже устлали пол, и в скором времени Ната сможет заворачивать флейту
в стодолларовые бумажки, чтобы предохранить нежные дырочки от пыли.)
 
   Так что и здесь, в бомжатнике, С вопрос жизненного пространства.  Ва-
лентин одинок, и тихаЯ квартирка Наты, ведь он уже втерсЯ сюда, длЯ него
не просто удачный случай С это его находка, его теплое место. Я его  по-
нимаю. Я знаю, что такое пядь облюбованных кв метров.
 
   Понимаю, знаю С и всеРтаки его выгнал. Мне сейчас нужнее  (и  жизнен-
нее) это пространство. Он сидит здесь в последний  раз.  Пусть  посидит,
пусть послушает флейту. Пусть в конце концов поговорит о деньгах и  бан-
ках: денег, конечно, не нюхал, много слышал о них... тысячи, миллионы...
но как же утомительно он гонит, гонит зеленую волну! Создает  имидж.  Не
длЯ менЯ и даже не длЯ Наты. ДлЯ самого себя. ДлЯ  флейты,  котораЯ  так
жалобно пищит в этих греющих его стенах. Он говорил  бы  и  о  женщинах,
распушал бы блеклого цвета перья, тем самым С косвенно С  приманиваЯ  ее
робкий ум (ее незнание). Он бы пошел на выдумку, на миф. Рискнул бы. Но,
увы, С при любом стороннем мужском ухе Валентин сфальшивит.  Рядом  тре-
тий, сижу и слышу. Не получитсЯ у него. (То ли дело  наседать  тетРаРтет
на девственницу тридцати лет. Какой бы простор!) Он, конечно, счел,  что
Я его гоню, чтобы опередить и самому жить в квартирке, спать с Натой.  И
пусть.
 
 
А за дверью, в коридоре слышен мат, лунатические шаги 
пьяни. И попискиванье крыс. В голове не укладывалось, 
как в таком жутком бомжатнике прижилась тихаЯ и 
нетронутаЯ Ната, полурусскаяРполуармянскаЯ женщина 
тридцати лет со своей флейтой и... одна. На островке. 
Боязливая. Но как только случай, как только случитсЯ 
один раз, хоть бы и с мягкосердым Валентином, ее 
беззащитность и плюс квартирка станут манить. НетРнет и 
станут заглядывать с полбутылкой. (Весь спектр спившихсЯ 
хищников, усатых и с синими подглазьями.) Пока что ее не 
угадали, но ЯРто, сторож и этажный исповедник, имел 
достаточный опыт. Несомненно она была инфантильна, мозг 
ребенка. 
 
   Пришлось сказать Валентину несколько жестких и прямых слов:
 
   С Да, да. Хорошо, хорошо, С Валентин даже заторопился.
 
   Привстал со стула, но Я рукой усадил его: пусть  посидит  сегодняшний
вечер, раз уж пришел. Но в последний. И повторять Я не  стану.  (Хорошо,
хорошо, он больше не придет сюда, он может поклясться!..) А Я его  опять
пригнул, притяжелил рукой к стулу С сиди. И он сидит, слушает  флейту  в
последний раз. Ната держит флейту у губ... музыка музыкой; а  жизнь  как
жизнь.
 
   Валентин встал, сказав глуховатым голосом: ТПока. СчастливоУ, С  Ната
вышла на минуту его проводить, а Я, оставшись за столом, задумалсЯ  и...
уснул. (Полночи шастал по коридору, курил, обдумывал так и этак,  и  вот
сморило. Сидел и спал.)
 
   Похоже, Я и уснул от свежего предощущения: от неожиданно  мелькнувшей
мысли. То было маленькое, но важное психологическое открытие по ходу мо-
его сюжета С мысль, что менЯ (мою душу) давит сейчас не столько совесть,
сколько невысказанность. Да, да, моЯ нынешняЯ беда не в  угрызениях  со-
вести (в общемРто слабых) С беда в умолчании. В том, что ни листа бумаги
передо мной, ни, хотЯ бы, слушателя. Ната звучало как надо, то есть надо
ей (недалекой,  неумной)  попробовать  рассказать:  попробовать  выгово-
риться. О себе, но из опаски как некую то ли историю рассказать,  то  ли
сказочку на случай. Разумеется, осторожно... сказать или хотЯ бы  перес-
казать, вот без чего Я задыхался.
 
   На мысли Я и уснул. њто за посыл души? С пока что мне не прояснилось:
не додумалось. Вроде как хотЯ бы этим, пробалтывающим  и  опасным  путем
менЯ всеРтаки возвращало к Слову. Вроде как попадись мне глухаЯ и  немаЯ
(именно, чтоб не сказала никому, да и сама услышала плохо), так Я  бы  и
впрямь давно уже ей рассказалРпокаялся. Ну, может, сначала приласкал,  а
уж затем покаялся. Кто в этом смысле лучше Наты?..
 
   А еще и какой получилсЯ дуэт! (Когда Валентин ушел.) Я  уснул,  Я  на
стуле сидЯ уснул, победитель, и, как узналось  после,  мощно  храпел,  С
спал за столом, а Ната играла на флейте.
 
   Сначала Ната растерялась: не знала, как быть, если гость  спит  сидя.
Она мыслила словамиРклише, но два ей известных слова  сейчас  отталкива-
лись и взаимно противоречили: гость и спит . Ната ходила под храп тудаР-
сюда, поставила заново чай, печенье на столе, а гость  знай  наворачивал
звук за звуком (Я совсем забылся). њас был поздний. А Ната не знала, как
ей жить дальше.
 
   День за днем и год за годом Ната существовала (и  какРникак  вписыва-
лась во всех нас) только и именно благодарЯ этим устойчивым клише, кото-
рые на пробу медленно перебирались или, лучше сказать, подбирались в  ее
маленьком мозгу, ища ответ. Так и не найдЯ решения, она сходила на вахту
и позвонила вислопузой тетке, та выбранила ее, охРох, как же так  вышло,
охРох, однако, кряхтя, стараЯ поднялась с постели и приехала. А Я,  сидЯ
на стуле, все насвистывал, надсаживался, взрывалсЯ звуками  вдруг  набе-
гавших снов. Ната мямлила, мол, вот поглядите на него, тетя, а вот  пос-
лушайте. Однако ОхоРхонюшка только проверила газ, ванную комнату,  потом
сказала Нате:
 
   С Ничо, ничо. Он хороший. Он не тронет. Он сам уйдет... С И ушла  се-
бе, уехала, вот ведь и за (за меня) народ выдал глас божий.
 
   В житейском наборе Наты одним из первых, Я думаю, как  раз  и  стояло
слово хороший, важное слово, но подступала ночь, два клише вновь взаимно
выталкивали друг друга, не стыкуясь и не доверяЯ. И в новых сомнениях  С
не зная, как быть С Ната взяла флейту и  загудела.  Ее  волшебное  нытье
сливалось с моим всхрапываньем, на что Я (во сне) сказал себе:
 
   С Ага. Дуэт, С и снова закрыл глаза. Но все же проснулсЯ и  огляделсЯ
(и наконец сообразил, где Я и что Я).
 
   Я пожелал Нате спокойной ночи. Она была счастлива, что ухожу, и  тоже
мне пожелала. Мы раскланялись, как два музыканта, рассыпающихсЯ в  комп-
лиментах друг другу С хорошее было звучание, чудное, благодарю вас,  ка-
кой вечер, какой дуэт!..
 
   В ее квартирке тепло. Вечер, чай вдвоем. Зима и флейта.
 
   После чаЯ Ната поиграла С такие  беспомощноРмилые  изливались  звуки.
Сидели за столом. (Жизненное пространство открыто.)
 
   С Хочу рассказать тебе одну историйку, Ната...
 
   Я произнес первые слова пробно: мол, какаЯ сейчас  тяжелаЯ  жизненнаЯ
полоса! У многих людей. Слышишь, Ната?..
 
   Ната (почти перебив) тотчас мне отве