тила:
 
   С ДаРа... Иногда голова болит.
 
   Я выдержал паузу С повторил, мол, тяжелаЯ полоса. Мол,  есть  у  менЯ
один приятель (хотел, как о приятеле). Неплохой человек...
 
   С њасто простужаюсь, С сказала Ната.
 
   ТолькоРтолько Я брал разбег, а Ната вновь быстро  и  какРто  пустячно
перебивала. њтоРто про таблетки. Про теткин рецепт.
 
   Еще несколько минут моих разговорных усилий, и выяснилось, что  моло-
даЯ женщина не умеет собеседника выслушать: не умеет  услышать.  Ее  ма-
ленький ум не воспринимал чужую речь долго. Пять слов С  не  больше.  То
есть на каждую мою (на любую!) фразу Ната торопилась ответить. њто угод-
но С но в ответ.
 
   Она не перебивала С она так разговаривала.  Милый  человечек  считал,
что именно так, случайно сыплющимисЯ словами, и надо вести долгий разго-
вор вдвоем. В промельк слов она оценивающе и даже этак бодренько глянула
на менЯ С мол, неплохо, а?.. и еще раз, с некоторым сомнением, правильно
ли, мол, идет у нас беседа? все ли впопад?.. К тому же  она  покраснела.
Возможно, решила, что Тстарый джентльменУ надумал объяснитьсЯ в чувстве.
Тетка подсказала? (Научила?) Но, конечно, Ната и сама  могла  знать  про
объяснениЯ и умела волнение чувствовать (и даже этих мужских  объяснений
бояться) С смотрит же она телевизор.
 
   Стала убирать со стола, перемыла обе чашки, блюдца, все очень медлен-
но. (ДаваЯ мне прозаическую возможность просто уйти, поблагодарив за чай
и за флейту.)
 
   Но Я не уходил.
 
   С Поздно... Буду спать ложиться, С проговорила она робко.
 
   А Я сидел на стуле.
 
   С Ложись спать, С сказал.
 
 
Уговорить ничего не стоило. Ната отправилась в крохотную 
ванную и, там повозившись, вышла в пижамке С бледной, 
многажды стиранной и штопанной. ЖелтенькаЯ пижамка, в 
которой она вышагивала совсем девочкой. Да она и была 
девочкой. 
 
   Легла, натянув одеяло. А Я все сидел неподалеку, на стуле.
 
   С Ты спокойно спишь? С спросил.
 
   С Да.
 
   С А о чем думаешь, когда засыпаешь?
 
   Улыбнулась: С О письме.
 
   С О каком письме?
 
   Ната рассказала С она, мол, написала письмо дальним  родственникам  в
Баку (по подсказке тетки, конечно), а ответа нет. Может, письмо  потеря-
лось?..
 
   Минута показалась подходящей. (ВечерняЯ уходящаЯ  минута.  Грело  под
сердцем.)
 
   С Я...
 
   Но теперь Я осекся. А Ната мягко повернулась на бок, лицом к стене  С
лицом от меня. Тихо лежала.
 
   Удивительно, как тонко, как сильно почувствовал  этот  человечек.  Ее
отворот к стене был идеален длЯ паузы. ДлЯ долгой вступительной паузы, в
которую Я смог бы начать о чем угодно С начать и житейски обыденно расс-
казывать (ей С как самому себе).
 
   С Я...
 
   Но С не смог. Я вроде как сам не захотел форсировать  и  решил  мягко
отложить на потом, до другой такой же минуты. Мол, Я выжду. Мол, буду ее
(Нату) и ее (подходящую минуту) пасти на некотором еще расстоянии.
 
   С Спокойной ночи, Ната.
 
   Погасил свет. Услышал в ответ приглушенное: ТСпокойной ночиУ,  С  она
засыпала. Но она не спала.
 
   Вышел. Дверь захлопнулась, замок английский. (Промах. Это был промах.
Я мог ей говорить и говорить. С подробностями. њто только  не  войдет  в
убогий, уже засыпающий ее ум?..)
 
   Я оправдывал свою пассивность и умолчание тем, что мог ведь  и  напу-
гать ее рассказом. Ната бы тотчас замкнулась,  это  Ясно.  Отчасти  при-
сутствовал и момент осторожности: вдруг бы, слово к слову, менЯ  потащи-
ло, понесло каятьсЯ  все  больше!  (Убогие  способствуют  желанию  раск-
рыться.) Да ведь и боязно было (совестно) на  детский  ее  ум  навалить,
нагрузить свою беду?..
 
   Купить в какойРнибудь ночной палатке. Оделся, вышел.  Ветер.  Снег  в
лицо. А Я так напрягал мозги, пытаясь обрести хоть какуюРто живую мысль,
что в глазах запрыгали желтые и оранжевые круги С желтые, Яркие, сбесив-
шиесЯ луны...
 
   Уличные палатки по пояс занесло снегом. И вой метели. (Опять  этот  с
прорывами из черных небесных дыр космический вой.) Ноги устали, дрожь. А
на водку не хватило (ночнаЯ цена), что менЯ вдруг озлобило. Ух, как  по-
валил снег!
 
   њеловек и пьянРто был несильно С его, видно, просто повело в мою сто-
рону; задел плечом.
 
   С Ну ты! С огрызнулсЯ Я с таким злом в голосе, что  он  спешноРспешно
затопал прочь. От греха подальше в самом прямом смысле.
 
   Я даже погналсЯ (скользЯ по снегу плохонькими подметками) за ним. Хо-
телось ударить, уже ощутил ту, внезапную железность в мышцах, в  кулаке.
Бежал, запыхавшись, ловЯ снежинки ртом.
 
   Но Я остановился. Бог остановил меня. (Не дал.  Не  захотел.)  Скажем
проще: чтоРто менЯ остановило. (Я не помнил что.) Снег валил. Я не  увя-
залсЯ за тем пьяным. Я не бил кулаком в стекло палатки. Я не  попал  под
троллейбус... Улица за улицей, Я тихоРтихо шел. Пока не увидел в  редею-
щей круговерти хлопьев входную дверь бомжатника, а сквозь стекло С силу-
эт вахтера. Услышал его негромкую жалобную дудку (а с ней,  мысленно,  и
флейту Наты).
 
   Слабость во всем теле, но особенно в ногах. На третий этаж  еле  под-
нялся. СвалилсЯ в постель. (Не смог раздеться.) МенЯ словно  бы  выжали,
выкрутили, как старенькую домашнюю тряпку.
 
   Сокомнатники не спали. Лысоголовый Сергеич протопал раз, другой  мимо
менЯ (мимо моей кровати).
 
   С Болен, что ли? С спросил он с нерешительностью в голосе.
 
   Двое мрачных Сашек, сбросив ботинки и забравшись с ногами  в  кровать
(в ту, что ближе к лампе С к свету), играли  в  подкидного.  Они  играли
всегда только меж собой. У них были свои счеты, своЯ темнаЯ работа, своЯ
некрасиваЯ вьетнамка.
 
   Один из них зорко глянул в мою сторону:
 
   С Отстань от него. Лучше водки ему принеси! С сказал он Сергеичу.
 
   Тот стоял посреди комнаты, конвульсивно  дергаясь.  (Занервничал.  На
водку у него не нашлось.)
 
   Я силилсЯ не бормотать, чтоб было без слов (чтоб длЯ всех прочих  без
смысла) С только постанывал. Пробила испарина. Весь дрожал.  Мои  соком-
натники переговорили меж собой: водка или лекарство С на все нужны  руб-
ли. Из продажного у менЯ имелась только машинка, смотались к вьетнамцам,
пришли Тхень и еще один, Ши, потрогали мой лоб и  послушали  мои  стоны.
Потом осмотрели машинку. Да, они дадут за нее сколькоРто денег... Но это
только сговор, ночной договор С живые деньги завтра.
 
   Сергеич уснул. Двое мрачных Сашек еще долгое времЯ сидели на кровати,
поджав ноги, и сбрасывали друг другу карты, молча, без  эмоций.  Мельком
один из них вскидывал на менЯ взгляд. Они не доверяли ни  мне,  ни  моей
болезни. Но всеРтаки уснули. А менЯ лихорадило.
 
   Среди ночи Я вдруг встал. И шарил руками, выгребаЯ мелочь из тех,  из
других карманов С искал деньги. Зажег лампу, на что один из Сашек,  под-
няв сонную башку, зашипел С мол, сейчас схлопочешь, стараЯ сука!.. Я по-
гасил свет и продолжал искать. Это было  глупо:  искать  в  темноте  от-
сутствующие деньги.
 
   Утратил реальность, С объявил Я себе. С Ищешь деньги на водку , когда
надо искать водку, соберись с силами, пойди к людям (одно из  откровений
литературы, разве нет?), пойди и попроси...
 
   И пошел: шел ночью, по  бомжатнику,  с  его  попискивающими  крысами.
Вьетнамцы спали. Я вновь вернулсЯ на наш третий С самый гнусный  этаж  С
какиеРто полуодетые пропойцы, страшные морды отворяли мне с матом дверь.
К одним, к другим, к третьим. И ведь помогли. НашелсяРтаки  озаботивший-
ся, один из них, затюканный подонок с подбитым глазом. Проявил  участие.
Отыскал бутылку, шмыгаЯ соплей. Сказал простудным голосом, сколько тебе?
С а Я попросил:
 
   С Дай не жалей. Сколько можешь. Мне бы напиться, С и беззвучно запла-
кал.
 
   С Случилось? С сказалРспросил он (без особой охоты услышать ответ). А
Я и не отвечал.
 
   Я только мотал головой, сбрасываЯ с глаз слезы.  Он  дал,  поколебав-
шись, мне всю бутылку, Я вернулся, и, сев в постель, закутавшись в одея-
ло, всю ее выпил, по полстакана, чтобы и скоро, и сильно.
 
   Зимний ветер все подвывал. (Не стихло и к ночи.) Я сидел на постели в
темноте: бутылка была нольРпять,  на  голодный  желудок  достаточно.  Но
чтоРто во мне еще дергалось, не заглушалось, и тогда Я поискал в тумбоч-
ке у Сергеича (радедорм, полутаблетки, унимать пинки в  зад),  нашел  их
ощупью. Припрятанное им на ночь С в трясущуюсЯ  ладонь  Я  отсыпал  себе
три... четыре... пять... шесть... семь (напомнило о радуге, о  гармонии)
С остановилсЯ на цифре. И опрокинул все в рот.
 
 
Я еще добралсЯ от тумбочки до своей кровати. (Помню.) 
Над головой уже нависал страшный обвал, а Я хотел воды, 
выпить воды, опережающаЯ мысль: быть ближе к воде. 
Мысль, нечаянно, мол, убил себя, вместо того, чтобы 
устроить затяжной сон. Ближе к воде... Но грохнулсЯ не у 
воды, а в шаге от постели (шум падениЯ С последнее из 
реальности). 
 
   Проспал Я на полу, возле своей кровати, ночь, а может быть, две (плюс
лишние сутки). Новым утром, проснувшись (сокомнатники спали, в окне едва
забрезжило), Я пополз С в прямом смысле слова С к воде. Как лежал на по-
лу, так и пополз. До двери, открыл ее и С вперед С полз коридором, низом
которого свистел ледяной сквознячок.
 
   ПоднялсЯ по коридорной стенке, но упал С однако же вновь встал и шат-
коРвалко вошел на общую кухню. Открыл кран, поставил табурет рядом (душа
уже кричала, но Я переставил табурет ближе), сел и  прильнул  головой  к
крану, к струе. Я даже вскрикивал, так утолялась жажда. Я долго пил. По-
том сидел, невнятно мыча. Потом опять пил. СклонялсЯ к крану со стонами,
с кряхтеньем, с ознобистыми вскриками, помалу приходЯ в  себя.  И  опять
пил.
 
   Туман в голове, густ, как студень, стал рассеиваться. Туман редел С в
просветы на секундуРдве оттуда уже выглядывало как бы удивленное случив-
шимсЯ мое ТяУ. Я жил. Я осваивался. С утра  продав  вьетнамцам  машинку,
получил деньги (боялсЯ пока что жить ночь без рубля). Вышел  в  магазин,
купил еды. На кухне этажа (незанятаЯ конфорка), бок о бок с Сергеичем, Я
поставил варить картошку, хорошо помню, как мыл ее, тер штуку за штукой,
поставил на огонь. Надо было поддержать силы.
 
   Я хорошо поел. Середина дня. Я подумывал о мелочовой работе в ближай-
шем гастрономе, грузитьРразгрузить. Выздоравливая, человек  с  интересом
цепляетсЯ за заботы как за мелкие выступы бытийности С за разгрузку  ко-
робок; за еду; за покупку теплых носков. Там и тут уже  хотелось  искать
себе занятие. Так что это случилось совершенно на ровном месте, когда  к
ночи Я завыл. Этот приступ был стремителен, беспричинен. Я кричал и кри-
чал.
 
   Оно (возбуждение) налетало поначалу легкое,  легонькое,  легковесное,
как ветерок. Образ страха был ткань С кусок полотняной серой ткани, при-
битый к стене гвоздиками и хлопающий на ветру. Ветер рвал в  том  месте,
где одинРдва мелких гвоздика (из ста, допустим) выскочили, и  вот  некий
край всей моей сущности теперь болтался, хлопал тудаРсюда,  незакреплен-
ный. Сердце зависало...
 
   С Оооо... Уууу... С И следом теперь налетала боль, настолько  скорая,
настолько нещадящая, что человек в такие минуты уже не человек,  не  сам
по себе С он уже как ломаемаЯ ветка, как животное, он готов  стать  хоть
глупым, хоть кающимся, примитивно бьющим поклоны, каким угодно, С только
бы боль унять. ТАааа. Уууу...У С исходил  Я  криком.  Крик  (отдать  ему
должное) снимал остроту налетающей боли: с  воем,  с  каждым  взвыванием
(ненадолго) Я словно бы тоже взлетал, взмывал в обезболенную высоту  не-
ба. Это уже после Я пыталсЯ кричать словами, поначалу Я  выл.  Голова  в
огне. Жар. А из детства С из далекого жаркого лета С выглядывает моЯ мо-
лодаЯ мать; мать стоит в  раме  окна,  занавешиваЯ  его  серым  полотном
(тканью) от палящего солнца...
 
   В комнате под мой вой в ту ночь оставалсЯ только Сергеич. (Оба  Сашки
ушли на поздний промысел.) Стараясь криков не слышать,  Сергеич  засунул
лысую голову под подушку. И все равно он дергалсЯ на кровати всю  долгую
зимнюю ночь С умолял менЯ молчать, хотел уйти...
 
   Дальше С с чужих слов. (Не все помню.) Я кричал, выл среди ночи,  уже
ничего не осознавая. Сергеичу пришлось встать и хоть когоРто звать.  На-
бежали вьетнамцы. Я разбрасывал их по комнате; хилые, мерзнущие, в  неу-
добных шлепанцах, они тем более старательно и хватко висли на  мне.  Они
влезали на пустые кровати (обоих Сашек), чтобы прыгать на  менЯ  сверху.
Едва поднявшись с пола, в ушибах и в ссадинах, они вновь и вновь отважно
бросались со спины или сбоку, с уговорами, с  просительноРвежливым  мяу-
каньем, С и все это без малоРмальской передышки, не  прерываЯ  комнатной
охоты (облавы) ни на минуту, ни даже на секунду, столь невыносим был длЯ
них русский вой: утробные звуки чужого племени.
 
   Но появившеесЯ посреди комнаты белое пятно халата сделало, что  надо:
мои руки ослабевшими, а мой голос вдруг сходящим на нет. Я сам далсЯ са-
нитарам. В карете, в  выстуженной  машине,  Я,  правда,  вновь  пробовал
биться. Колеса скрипели на снегу. На поворотах, как только машину  зано-
сило, Я ТплылУ, кричал, а санитары, подозревая, что больной  со  стажем,
спрашивали, в какую психбольницу везти. (Зачем кудаРто,  если  Я  чейРто
постоянный клиент?) Мужики с огромными руками кричали мне в самое ухо. И
Я назвал С почти машинально С больницу, где Веня.
 
   Больница, номер которой Я хорошо знал. Врач отметит после, что Я  сам
определилсЯ в карете . Этот смышленый врач и счел, что Я давний клиент С
бил по щекам и спрашивал, в какой лечишься? С В какой? С В какой?.. С он
спрашивал беспрерывно, пока из моего подсознаниЯ  (из  под  подсознания)
чтоРто паучье, как иероглиф, не вынырнуло С номер больницы С и помрачен-
ный мой рассудок тотчас его ухватил, назвал.
 
   Случай из несложных, а все же госпитализировали, хотЯ уже  на  другой
день, утром, Я вполне пришел в себя.
 
   Голова раскалывалась (возможно, от инъекций). Но стало легче, и вече-
ром Я уже с удовольствием поел. Оглядевшись в палате, Я  счел,  что  мне
повезло: в знакомом месте. И ВенЯ гдеРто здесь  же.  И  если  что,  Иван
Емельянович тоже какРникак знакомец и менЯ припомнит, подлечит.
 
   В дороге, как мне рассказали, Я кричал и металсЯ самым бесноватым об-
разом. ВоРпервых, то есть более всего, Я в своих криках пророчествовал о
человеке погибающем С о Тчеловечестве, которое учитсЯ  жить  вне  Слова,
потому что осталось без словаУ (мои обрывочные мысли тех дней) С это все
исходило из менЯ воплем, вызовом, проклятием  погибающему  человечеству,
машина мчала, а сам Я билсЯ в руках санитаров, их ухмылок нимало не сму-
щаясь. Вероятно, как все пророчествующие.
 
   И лишь воРвторых, урывками, Я кричал, что Тне хочу убиватьУ.  (Проро-
чества и вызов человечеству не исключали попискиваньЯ совести. Выла  зи-
ма, но подвывала и флейта.) Санитары и на это лишь ухмылялись С пересме-
ивались, убивать, мол, уже староват, слабо, мол,  тебе  папаша!  Веселые
мужики. Они умело лупили по щекам и со смешочками вкатили мне уже в  до-
роге пару хороших шприцев. Узнал Я после. Было стыдно. Было неловко, как
если бы спящий, во сне обмочился. Нет, нет, Я не кричал впрямую не  хочу
убивать, это уж слишком (кричал солдат, мой сопалатник), но чтоРто  ведь
и Я кричал. И про нож. И про чувство вины. И Тне хочуУ  тоже  было.  (Не
только стыдно. Еще и опасно.)
   7
 
Но санитары же и успокоили: чего не наговоришь после 
того, как весь вечер разбрасывал по углам десяток 
вьетнамцев, С не Я кричал и выл: кричал ничем не 
защищенный, нагой край моего ТяУ. У каждого есть. 
 
   А ведь мог бы и не попасть в больничные стены, расскажи Я хоть вполс-
лова в тот вечер полусонной Нате. (ДлЯ чегоРто же Я выставил рыхлого Ва-
лентина.) Рассказать за чаем С это как выпустить через  потайной  клапан
пары. Ната бы дула в свою флейту, и моЯ бы душа потихоньку дула в  свою.
Не успел. Ждал чегоРто. Ее пожалел.
 
   Так Я корил себЯ (уже несколько прагматически), а уж если корил, зна-
чит, ожил.
 
   Еще через день Я уже как свой расхаживал по больнице. Шел  к  столам,
где ужин С сглатывал на запахи слюнку. Безумцы мне не мешали.
 
   Уже Иван в свое времЯ мне объяснил, что это раньше (пока не появились
нейролептики) психушка буйных выглядела (да и была) сущим зверинцем. Те-
перь иначе: в ХХ веке любое буйство лишь ТдлЯ дома, длЯ семьиУ С и то на
короткий период, до прихода санитаров.
 
   Так что рядом со мной больные были как больные. Люди.  Разумеется,  Я
был гуманен и все про них и про их странноватую задумчивость понимал С Я
их жалел, помогал застелить постель, звал на укол и прикуривал  сигарету
(если у кого тряслась рука).
 
 
 
Иван 
 
   И, конечно, этот старик был на своем месте С лежащий  на  кровати  (в
коридоре) старикРалкаш, без которого Я не представляю  себе  полноценной
психушки. Как герб на вратах. Старый  алконавт  был  ТзафиксированУ,  то
бишь привязан к кровати. И плакал. Стонал. В его глазах вековое  гнилье.
БолотнаЯ жижа застаивалась под бровями, час за  часом,  он  расплескивал
ее, только когда мотал головой. Бродячие дебилы в халатах и выставленнаЯ
на виду кровать со стариком, под которой лужица слез  С  вот  что  такое
больничный коридор (плюс отсутствие окон). Я расспросил:  у  старика  не
было родных С жил один, спивалсЯ и в белой горячке  выбрасывал  из  дома
все предметы, какие только мог поднять. Упекли, разумеется. Соседи,  ра-
зумеется. (Теперь старик не был опасен длЯ проходящих под окнами.) ВремЯ
от времени он метался; кровать скрипела на весь коридор. Буйство  сошло,
уже на третий день его развязали, но теперь он принципиально не  вставал
и ходил под себя. Запахи? Воняет? С это ваши проблемы! А он хотел  жить.
Он жадно ел. Одна его рука все времЯ была с решимостью выброшена  изРпод
одеяла вверх и в сторону: к людям, мол, если с едой, не проходите  мимо!
Великий старик. Сам в говне, а рука С к небу.
 
   Ему не нашлось места, а меж тем Я видел в палатах свободные  кровати.
ОднаРдве. (Возможно, старик в коридоре просто обязателен, чтобы больница
была настоящей .) Впрочем, свободные кровати могли быть кроватями  отпу-
щенных домой. Некоторых выпускают на субботуРвоскресенье.  Стариков  вы-
пускают. Молодых дебилов С нет. Вдруг вспоминаю: ЯРто старик (мысль  моЯ
все еще как бы спохватываетсЯ и входит в реальность рывками:  включаетсЯ
ТяУ). МенЯ тоже будут выпускать. Опять жизнь! А коридоры С моЯ слабость.
Нет лучше места длЯ дум. Руки в карманы (халата), Я шел  завтракать  ка-
шей.
 
   Жизнь в  больнице,  особенно  поначалу,  очаровательна  своей  медли-
тельностью. Я легонько насвистывал. Я вполне ожил. (Быстро  пускаю  кор-
ни.) На душе широко, легко, как после одержанной победы. Я тоже  великий
старик. Мучившее отступило. В результате  ли  инъекций,  нещадно  кололи
двое суток, либо же как результат собственного срыва (когда Я  изошел  в
вое и в крике), мне полегчало. Я верю в крик. Вой не бывает неискренним.
Тот ночной крик в бомжатнике был расслышан. Они  (там,  высоко  наверху)
приняли мой вой и мою боль как покаяние; приняли и зачли. Мысль мне нра-
вится. Тем провалом в кратковременный ужас и сумасшествие Я оплатил пер-
вую (скажем, так) из присланных мне квитанций. Могу жить. Совесть, похо-
же, умолкла. (Бедный наш рудимент. ПришлосьРтаки с ней считаться!)  Воз-
можно, Я оплатил уже и весь счет, знать Я не мог. Сумму никто не  знает.
Людям не дано, С философствовал Я, выгуливаЯ себЯ по коридору.  Прогулки
полезны. Маячат пять или шесть психов, тоже тудаРсюда, отдых.
 
   Нас подкалывают, послеживают (боясь рецидива), и  ведь  какаяРникакаЯ
еда, кормежка! Кормежка и, плюс, уже чутьРчуть манящаЯ  медсестра  Мару-
ся... вот приоритеты. Гребу двумЯ веслами.
 
   В первый день Я очнулсЯ ТзафиксированныйУ, рукиРноги привязаны к кро-
вати, в голове тупаЯ боль, а над головой С белыйРбелый потолок. Я  нетР-
нет и проваливалсЯ в белое, плыл, но уже тогда как бы инстинктом держал-
сЯ за глаза улыбчивой Маруси, а потом и за рысьи глаз