етчатой дверью и с ненавязчивым ведром длЯ мочи  в  углу.  С
обычными, лежащими вразброс в темноте  пьяндыгами,  которым  надо  прос-
паться, прийти в себя. И мне бы поспать. (Да, да, лечь С руку под  голо-
ву.)
 
   Проза жизни, надо признать, была сладка. Как и обещала, она мимоходом
дарила человеку тянущийсЯ и как бы вечный  звук,  прибаюкиваЯ  мне  слух
мягкоритмичными колебаниями воздуха. Сказать попроще, то  был  негромкий
храп. Мой. Я спал. Сама бытийность, спеленутаЯ с  уговаривающим  сладким
звуком, покачивала меня. Спал. С расстояниЯ С как эхо С доносилсЯ  изРза
дверей свежий, молодой храп ментаРдружинника, охранявшего нас.  Он  хра-
пел, Я вторил. Перекликались...
 
   На миг проснувшись, Я разглядел во тьме пьяндыгу,  что  обмочилсЯ  со
страха и теперь какимРто сложным образом ТменялУ белье С зябкий несчаст-
ный вид человека, пританцовывающего на одной ноге, а другой целящегосЯ в
брючину... Тьма, царила великолепнаЯ густаЯ тьма. Засыпая,  Я  продолжал
чувствовать черный квадрат окна. И луну: ее не было. Но и невидная,  она
величаво висела в небе, гдеРто над крышей С высоко над зданием.
 
 
   Андеграунд, или Герой нашего времени
   роман
 
   часть втораЯ
 
 
 
Случай на втором курсе 
 
   С какого пустячка началось, с любви! С то бишь, с всеобщей вокруг не-
го шумихи студентовРсокурсников, с их славословий. Рисунки  расхватывали
с пылу, с жару. Их прикнопливали на стене. Еще и хвастались друг  другу,
показывая, у кого сколько. Его умение рисовать карандашом, углем, в  ми-
нуту С в полминуты! С на любом жестком куске бумаги восхищало, как гени-
альнаЯ выходка, как фокус. ВенЯ как чудо. њеловек рисующий.  То,  что  в
рисунках было (не зрело, а сразу было) подлинное авангардное  искусство,
мы тогда вовсе не понимали. Форма. Уголь на белом. Никто не понимал.  Но
зато все его любили. А он, Веня, еще и поддразнивал. (Не  понимали,  ко-
нечно, и науськанные на Веню следователи, что ж  с  них,  служивых,  хо-
теть?!) Много лет назад, уже тогда мой младший брат ВенЯ мог  сидеть  за
столом напротив следователЯ и дразнить, выводить из себЯ настолько,  что
не ему, а следователю хотелось его ударить  в  подбородок  со  смеющейсЯ
Ямочкой. Дразнил словом, да и всем своим колким обликом. Следователь да-
же замахнулся. Каждый из следователей на Веню  замахивался.  Правда,  не
ударили.
 
   Трижды занимались гебисты Веней в течение того  года,  недоумевали  С
студент как студент, открытаЯ улыбка. ЛьдистоРголубые глаза.  Вот  разве
что смеялся: мальчишка! И с той особой  перчинкой  в  насмешке,  котораЯ
тотчас к нему привлекала, ах, какое обаяние, ах, остроумие!..  А  ктоРто
из студентов, несомненно их же курса,  продолжал  постукивать  на  Веню,
троечник, скромный дурачок. (Запуганный и, вероятно, искренне пытавшийсЯ
пересказать, передать следователю атмосферу студенчества говорливых  тех
лет.) Трижды он доносил, а карикатуры оказались на поверку не  Венины  С
были стилизованы под Венины рисунки, калька, только и всего.  Талант  не
уберег автора, но талант и не подставил. И только на третий раз,  как  в
жуткой сказке, улыбчивый ВенЯ своим острым словцом довел наконец  следо-
вателЯ не до крика и не до замаха рукой, а до бешенства, уже неяростного
С до тихого иезуитского бешенства.
 
   Глаза следователя, зрачковые точки его глаз накалялись, белели С ВенЯ
рассказывал, что другой следователь, коллега, горбившийсЯ над бумагами в
той же комнате, и женщина в углу, строчившаЯ на машинке, прислушивались,
и оба нетРнет посмеивались про себя, а женщина еще и  фыркала  в  кулак.
Так уделывал ВенЯ (мальчишка!) следователЯ своими ответами, а тот,  весь
в себе, продолжал его спрашивать.
 
   В студенческой столовке, за гороховым супцом и  за  бледным  компотом
тех лет, Я (постарше, уже с амбициями) рассуждал вслух:
 
   С Веня. Этот следователь становитсЯ опасным.
 
   Рассуждал Я, сколько мог, важно С звучало, конечно, глупо:
 
   С Слышишь, Веня... А что, если спровоцировать? А влепиРка ему пощечи-
ну. Именно! Вроде как он тебЯ оскорбил. Ударь его первый!..
 
   ВенЯ только смеялся:
 
   С Зачем?
 
   Он пересказывал мне допросы. ДобираЯ из  стакана  компот,  весело  (и
сколькоРто провинциально) мы обсуждали его случай, не мышеловку и не ло-
вушку С дурную Ямку тех глиняных, липких времен, в которую ВенЯ нечаянно
вдруг ступил. Молодые, мы не были испуганы. Мы даже  впали  в  известное
горделивое чувство от приобщениЯ к опасной игре с властью. Оба  фыркали,
мол, КГБ студентомРмладшекурсником интересуется, мол, надо же как!  А  Я
на высоких тонах все повторял ему свое, мол, не пора ли, Веня, сюжет по-
вернуть? С Пусть неделюРдве камера, пусть  побитаЯ  скула  и  вывихнутое
плечо (пусть, Веня!), пусть крики, брань, донос в  деканат,  исключение,
пятнадцать суток, что угодно, но не это затянувшеесЯ липкое  расследова-
ние. Эти их допросы, на удивление нешумные, мелкие, глиняные, никакие  и
в то же времЯ чреватые, не Ямка, Веня, а уже Яма! њто угодно, но не  это
нагнетающеесЯ сидение за столом лицом к лицу, плюс Венина  раз  от  разу
насмешка, Ядовитости которой сам Веня, кажется, не понимал. (Зато Я  по-
нимал С попадало иногда рикошетом и хлестко.)
 
   С Веня, удар С это философия. Удар С это наше все!
 
   Говорилось так по молодости. (Просто с Языка шло.) Я тогда  и  думать
не думал, что удар С философия. Я был старший брат: Я всего  лишь  гово-
рил, стараясь ободрить и отвести от Вени беду. Но будущее, конечно,  уже
набегало. Я как бы знал. Я с счастливой легкостью  предощущал  пока  еще
отдаленный человеческий опыт (предощущал и уже  примеривалсЯ  С  и,  кто
знает, накликивал себе самому).
 
   Его опять вызывали. (Затягивали.) Вызывали беленькой бумажкойРповест-
кой, а то и прямо с лекции. Тоже ведь текучка: день за  днем.  На  пробу
следователь устраивал нелепые встречи с  людьми,  которых  ВенЯ  мог  бы
знать или опознать: он, конечно, их не знал. Не знал тогдашней диссиден-
туры. (Был в стороне, молодой.) Он все смеялся, пересказываЯ мне подроб-
ности допросов: мол, только представь себе, рутина, беседа  как  беседа,
все записывают, не бьют! что за времена!.. Смеялся, но и  не  знал,  как
было ему вырваться, выйти или хоть выползти, из этих паутинных,  уже  не
сталинских времен С как?
 
   И впрямь, как знать, за пощечину следователю  (за  угрожающий  взмах)
Веню выгнали бы из института, пусть бы ненадолго его сослали,  посадили:
первые добрежневские годы, не лес валить, и отсидел  бы!  Важно  было  С
прервать... При всей гениальности ВенЯ не понимал, что он не  столько  в
ловушке чьегоРто доноса, сколько в ловушке своего  собственного  чувства
превосходства над людьми: в ловушке своего ТяУ. ЛюбЯ брата, не идеализи-
рую его С ВенЯ был, бывал надменен. (Не по свойству души С по молодости.
Вот оправдание.) Как в прошлые века всем известные молодые гении, так же
и мой брат не щадил. Язвил, насмехался. А смех, если  уж  ВенЯ  над  кем
смеялся, делал сидящего напротив ничтожеством, вошью. Снести нельзя. Ра-
зумеется, не оправдывает гебистов. Но горько знать, что то, что ВенЯ пе-
ренес и что он не вынес, было не столько за его  гениальные  рисунки  (и
даже не за чьиРто стилизованные карикатуры), а за гордыню. Не море топит
С лужа.
 
   ПестуЯ свой дар и живЯ особняком, ВенЯ мог проскочить.  Рисунки  были
слишком хороши С нравясь там и тут, он мог  стать  неспешным  утонченным
портретистом. Или, что скорее всего, вырос бы подпольный  художникРаван-
гардист, и власть бы боялась его трогать руками . С  ним  бы  считались.
(Ну, запретили бы выставкуРдругую. Ну, разогнали бы  с  бульдозером  эк-
зальтированно стонущих экспертов и не пустили бы дважды в Италию!) С ог-
лядом и задним числом мы, конечно, упрощаем, и экзистенциальнаЯ распути-
ца художника вот уже сводитсЯ до развилки, до двух или трех дорог  и  до
Якобы твоего личного внятного выбора из них (когда на деле ты топталсЯ в
глиняном бездорожье). Но ведь и усложнять нехитро. Увы. Не был это  бой,
дуэль гениЯ с системой С была перепалка с мелким, самолюбивым следовате-
лишкой. День за днем натягиваясь, нагнетаясь, продолжалось их сидение за
столом С лицом к лицу С как подумаешь, как тонка вилась ниточка! Наконец
ВенЯ пересолил С бледный, белый от злобы, играЯ скулами, следователь (не
молодой, но и не стар был) вызвал охрану. Просто велел увести. Он не хо-
тел побоев и шума, не хотел так уж сразу. Не хотел, чтобы вслед потянуло
жалобным дымком, дымком слухов и жалоб, разговоры, рябь на воде. Не  хо-
тел, чтобы избитый ВенЯ под шумок ускользнул С строптивого (и  побитого)
студента хочешь С не хочешь могли под акт списать,  передать  в  обычную
больницу. (А там и другим следователям; ищи его после.)
 
   Он так и сказал Вене:
 
   С Мне неинтересно бить тебе морду. Мне интересно, чтобы  ты  ходил  и
ронял говно.
 
   Он знал, что говорил. Следователи частенько блефуют, но этот знал.  У
него и точно имелсЯ выбор будущего (длЯ подследственного) С  в  пределах
его личного решениЯ в будущее уходили, ветвясь, накатанные дорожки,  три
или четыре, одна из них, кривая, как раз к белым халатам. (К лечению  от
инакомыслиЯ С к полноправному вторжению врачей в твое ТяУ.)  Следователь
знал, что написать и что дописать; а также что и где вполбуквы добавить.
Он уготовил Вене путь, который запомнил от старших. Так что удивительно-
го (то есть неожиданного) в процессе принудительного лечениЯ в том  слу-
чае не было. В один из ожидаемых врачами моментов их больной  (Веня)  не
смог справитьсЯ с химией в крови и с ее нацеленной интервенцией в  мозг.
Мозг Вени не отключалсЯ С он лишь включалсЯ невпопад,  не  управлял,  не
значил, отчего четыре недели кряду кал из больного (из моего брата)  из-
вергалсЯ неожиданно и самопроизвольно. Так и было. Целый месяц.  Дорожка
привела. Следователь знал, что обещал.
 
   Ему стало интересно. њеловек, если задеть, любопытен. Но, скорее все-
го, и тут причина могла быть не в мстительном интересе,  а  в  том,  что
дослеживание Вени входило в его обязанности; работа. Так или иначе  сле-
дователь посетил Веню в больнице. Зашел в его палату,  в  белом  халате.
Хорошо выбритый, негромкий. Сидел возле Вени. Спросил:25
 
С Ну, как дела?.. Роняешь говно? 
 
   Подавленный препаратами ВенЯ уже не был  ни  остроумным,  ни  дерзким
(второй месяц; симптом С пыль в мозгах).
 
   С...Ну? что ты здесь мне скажешь?
 
   Сквозь толщу ТпылиУ, забившей сознание, ВенЯ с усилием думал  С  ВенЯ
поворочал тяжелым Языком, ответил:
 
   С Здесь тоже. Здесь жизнь.
 
   Я С когда тем же вечером, в часы посещения, но попозже, сидел с Веней
рядом С спросил:
 
   С А он что?.. Ухмыльнулся, довольный?
 
   ВенЯ сказал С нет, следователь согласился, да, мол, здесь тоже жизнь:
живи.
 
   Врач, фигура интеллигентная, входил, возможно, в моду,  а  шприц  так
удобно заменял слишком созвучные в нашем прошлом (слишком шумные)  выст-
рел в затылок и лесоповал. За допросное времЯ Веню лишь однажды побили С
в машине. Разбили ему лицо, сломали два зуба, все в кровь,  непрофессио-
нально. Они его всего лишь сопровождали, в  машине  тесно,  а  все  они,
включаЯ Веню, были в пальто, зима. Он быстро довел их, он их достал.  Он
мог достать кого угодно и с какими угодно кулаками, дело  не  в  молодой
отваге С просто надменное львиное сердце. ВенЯ  издевалсЯ  над  их  пло-
хонькой одеждой, мол, зима, и что ж вас, сук, не ценят,  айРайРай.  Или,
мол, еще не заслужили, троечники? не с чужого ли плеча одежонка?..  Один
из них ударил его по Яйцам, ребром ладони. Больно, должно быть. Но тогда
и ВенЯ (все еще смеясь С а он реагировал тоже тотчас) плюнул нападавшему
в лицо.
 
   С Тогда они потеряли интерес к Яйцам и взялись за мое лицо, С расска-
зывал он и пробовал насвистывать, без двух зубов с левой стороны.
 
   Бездвухзубый , ВенЯ и был привезен. Сопровождавшие, едва  из  машины,
торопили, толчками подгоняли к дверям, где следователь, а Веня, так  це-
нивший прикосновение (и не терпевший прикосновений чужих) выкрикивал им:

   С Я сам. Я сам!..
 
   А коеРкто из студентов  уже  усваивали  поползший,  пущенный  слушок:
предполагали (с оговорками, но ведь предполагали), что нет дыма без огнЯ
и что ВенЯ теперь уже сам зачастил на доверительные беседы С такой блес-
тящий и ведь талантливый!
 
   Потому и приболел, потому, мол, и свихнулсЯ парень, что  на  допросах
уже пил чаек и малоРпомалу стал разговорчив со следователем, наследил  .
Когда пустят слух, человек бессилен, это известно. Перемигивались и рас-
суждали, шуршали в ельнике, непойманные на слове. Люди неблагодарны, это
ведь тоже известно. Еще и свиньи. Тем более молодые. Тем более, если лю-
били.
 
   Ведь не настаивают С они лишь предполагают. Извини, говорят.  Нечаян-
но, мол, подхватил (и переповторил) слух. Ну, извини С  ошибка,  ошибка!
Они не настаивают, чего же еще?.. Сейчас уже внуков имеют. Пенсию  ждут.
И когда ВенЯ давнымРдавно живет в своем тихом безумии,  его  былой  сту-
дентРсокурсник, сам уже седоголовый и с внуками, ничего о  тех  днях  не
вспомнит и вслух не выскажет С кроме общеизвестного негодования! О  том,
что сам тогда повторял слушок о Вене, он уж точно не вспомнит. Свои про-
машки пятку не трут, с аккуратностью мы себЯ подправляем в  нашем  прош-
лом.
 
   С Какие, С в конце разговора вдруг вздохнет, С счастливые времена бы-
ли! С Это о студенчестве. Да ведь как возразить и что сказать С и точно,
наши лучшие, наши молодые были годы!
 
   Именно колкаЯ насмешливость Вени, его открытость и особого кроЯ серд-
це, заставляли, Я убежден, окружающих почемуРто ревновать. Молодые  осо-
бенно ревнивы (втайне) к таким, как Веня. Жизнь, мол, извилиста, прихот-
лива, и быть может, именно в том ее правда, что этот  неожиданный  Веня,
талантливый, дерзкий, а как раз и стучал?.. Им хотелось в это  поверить.
Люди таковы, чего уж там. (Хоть на минуту, хоть и не веря,  а  предполо-
жить приятно.) Были среди них, разумеется, и обиженные Веней. И ах,  как
понятно, что началосьРто с всеобщей к нему любви.
 
   Веня, запертый в психушке, так и не узнал, что на нем какоеРто  времЯ
(немалое) висел ком грязи. Скорее всего,  лепил  следователь.  Возможно,
попросту хотел прикрыть студентаРосведомителя,  пришибленного  покорного
троечника (Венино словцо, хотя, разумеется, стучащий мог быть кем угодно
и отличником тоже). ВсегоРто и хотел следователь С сохранить длЯ себЯ  и
длЯ ведомства нужного человечка, с тем чтобы времЯ от времени выдернуть,
вызвать его после лекций и потолковать, пошептатьсЯ о том, о сем.
 
   Но, возможно, и тут потрудилось самолюбие. То есть и  тут  счеты.  То
есть не троечника следователь прикрывал, а сам хотел.  Пустив  про  Веню
слушок, он сам хотел, себе в угоду совсем уж растереть в пыль,  в  ничто
студента с дерзким Языком и немигающим насмешливым взглядом.
 
   С...Перестал, Веня, чувствовать тебЯ рядом. Ты один. Ты отдалился.  С
А он ничуть не в сердцах и несгоряча, младший, в том и укол, что  несго-
ряча, он ответил мне С младший старшему:  ТНуРну.  Перестань.  Стань  со
мной вровень, вот мы и будем рядомУ, С и засвистал. После чего Я  оскор-
бился, долго не приходил к нему и даже не звонил, а ВенЯ  уже  сбрасывал
назначенные ему таблетки в унитаз, ссыпал полную пригоршню,  был  болен,
но не хотел в это верить.
 
   МаниЯ преследования, вот как вдруг обернулось. А было  Вене  толькоР-
только тридцать. На углу дома он мне показал мужика, Явно ханыгу, и ска-
зал, что тот со спины похож на врача, Я, глупец, переспросил:  ТНа  вра-
ча?У С ТНу да. На переодетого врачаУ.С А Я оглянулсЯ и рассмеялся: мужик
как раз подошел к урне и стал оттуда выуживать пустые бутылки.
 
   С Неужели на врача? С Я засмеялся.
 
   Ханыга складывал в авоську, в  сетку,  три  штуки,  удачливый,  но  в
авоське дыра С одна из бутылок упала, покатилась. Ее звук  нас  с  Веней
нагнал (звук скачущей по асфальту, но не колющейсЯ водочной бутылки).
 
   Я опять оглянулсЯ С видел, как он уходил, счастливый лицом мужик, ни-
чуть не похожий на врача, зато с любого ракурса (и со спины тоже)  похо-
жий на пуганого побирушку.
 
   У когоРто из известных физиков (из тех, кто училсЯ в одно времЯ с Ве-
ней) осталсЯ в квартире четкий настенный след С Венин рисунок. Так гово-
рят. КтоРто видел. КтоРто комуРто сказал. Углем. Портрет человека с чер-
ной бородой и в очках... Но точно так же, возможно, гдеРто висят  другие
его рисунки, окантованные или просто прикнопленные. (Ждут,  дорожаЯ  год
от года.) Нынче даже наброски ценны.
 
   С...Следы, С говорит мне Василек Пятов. С Эти  следы  надо  бы  хоро-
шенько поискать на московских, на питерских стенах.
 
   Василек настаивает: эксперт Уманский (великий, великий  эксперт!),  к
которому стекались неопознанные рисунки 60-х и 70-х годов, С  лучший  из
тех, кто сегоднЯ способствует художникам, отвоевываЯ их  у  забвения.  В
прошлом году, как известно, его подмосковную дачку с картинами подожгли,
но и после пожара эксперт не остыл (Василек острит), эксперт горяч и во-
юет за правду. Тем более что Уманский из тех, кто живьем видел  когдаРто
рисунки Вени. Вопрос очной ставки. И вопрос квалификации. Так что, попа-
дись найденные рисунки на глазок Уманскому, он мог бы реально  и  звонко
извлечь их из небытия. (А с ними и Веню.) Василек  сообщает  о  величине
гонорара, который берет Уманский, С Я развожу руками С тоже ведь звонко,
откуда мне взять?!
   26
 
С Ну, почему? почему вы не сохранили хотЯ бы нескольких 
рисунков Венедикта Петровича?! С восклицает Василек. 
 
   њто, конечно, менЯ стыдит, но не слишком. Я ведь  и  своего  не  умел
сохранить.
 
   Но Василек прав в другом: энергетика молвы велика!  Прошли  десятиле-
тия, и вот уже ВенЯ (вернее, его образ) возник вдруг из ничего,  как  из
воздуха. Молодые художники, едва прослышав, заговорили, зашумели и  даже
возвеличили Веню, так что только рисунков его пока и не  хватало  (самую
чуть!) до полноценной легенды.
 
   И вот ведь уже интерес! С тот же Василек Пятов и пьяноватые художники
его круга, встречаЯ меня, не забывают спросить, участливый голос, уважи-
тельность: мол, что там в больнице Венедикт Петрович? как разговаривает?
как он выглядит?.. ДлЯ них седой стареющий ВенЯ опять художник  и  опять
жив, живой Венедикт Петрович, С им важно! А  Я,  конечно,  в  пересказах
достаточно осторожен, такт, знаю меру, не любят  долго  о  расслабленных
гениях С читать любят, слушать нет.
 
   Василек Пятов грозно вопрошает (то ли у меня, то ли у вечности):
 
   С А Зверев?.. Помните, что говорил Зверев?!
 
   Как не помнить: талантливый и сильно пьющий Зверев бывал  неискренен,
когда его спрашивали, кому он как художник обязан. А никому! Он  саморо-
док, и точка. Разве что женщины, да и то как  необязательный  круг  под-
держки. Но именно о Вене, в присутствии Уманского, неохотно и подчеркну-
то кратко (и уже взволнованно целясь на выпивку), Зверев словно бы  при-
открывал погребенную тайну преемственности:
 
   С...Вот разве что Венедикт. Он С единственный, у кого Я подучился.
 
   Речь, скорее всего, шла (если шла вообще) о молниеносной  манере  пи-
сать портрет углем, тушью, карандашом или простым  пером.  Перехваченный
Зверевым у Вени импульс С рисовать портреты чем угодно и на чем угодно.
 
   Вдруг возникшаЯ мода на забытое (на непризнанных) может вдруг и обва-
лом сойти на нет, а Уманский помнит. Мода вспыхнет заново и уже тихо, по
второму разу сойдет, а Уманский все равно помнит, и, пока он жив, Венины
рисунки живы и все еще висят прикнопленные  гдеРто  на  стенах.  Великий
Уманский С стар, дряхл, подслеповат, болтлив, соучастник событий и соав-
тор легенд, мифотворец, вдохновенный враль С все, что угодно, но зато он
помнит.
 
   Он помнит, а они (сокурсники) С нет. Старенький эксперт Уманский пом-
нит Венино лицо, походку, руки, а те, кто учился, ходил с  ним  в  кино,
ел, пил, сидел с Веней на лекциях бок о бок, С нет. ДлЯ