перелет  молчаливых.  (Шуметь
будет душ.) Гуси и журавли на плитках, крыло к крылу, с оттянутыми назад
лапками С в тоталитарноРбоевом строю летели не в осень, а в вечность.
 
   Узнал. Из стариковских морщин (как из зарослей) выглянул знакомый мне
человек, автор ТночныхУ непубликуемых романов Василий Зарубкин,  а  ког-
даРто просто андеграундный Вася; боже, как сожрало его время. Нос сиз  и
руки в алкашной тряске (ловят, ловят улетающую с  плиток  осеннюю  птич-
ку!).
 
   С ... Эта сука опубликовал уже две повести. Пусть  бы  даже  за  свой
счет!
 
   С А у тебЯ есть деньги? С посмеиваютсЯ над ним.
 
   С У менЯ будет спонсор, С твердо выговаривает старик  ВасЯ  новенькое
словцо, глаза загорелись.
 
   Я тоже было присел на плитку (холодноватая). Вокруг  громко  обсужда-
лись будущие издания, сборник, альманах, и где найти дешевую бумагу  длЯ
тульской или калужской типографии. Я в разговор не вступаю. (Все это но-
во, чудну длЯ меня.) Курю. Мысль ушла в никуда, вяжет там некие кружева.
Я ее отпустил. Пусть там.
 
   А сердце давит. Нет Викыча. Нет Михаила. Вот и последние русские  ли-
тераторы, разрозненные, одинокие, С по каким только улицам они не шляют-
ся, чем только не подрабатывают! С пустотой в карманах. С литературой  в
крови. Нелепые старики. Солдаты. А вот ведь пришли! И папки свои  незаб-
венные принесли!.. Старушки со стихами перестали ходить по редакциям уже
много раньше. (Умницы. Как только попадали передние зубы.)  Еще  одного,
шастает взадРвперед, Я вдруг отличаю С узнаю по его щекам с  характерным
нарезом старых морщин, когдаРто он был ТолЯ Подкидыш, прозвище,  огрызок
фамилии, блондинчик, он, он! С с подавленными страстями, но с так  и  не
уснувшим честолюбием.
 
   Он тоже узнал. Сипит. Сипит мне в лицо, не здороваясь, а просто сунув
навстречу костлявую руку С так мы общаемсЯ меж собой десять (или сколько
там) лет спустя:
 
   С Говорят, ты нашел издателя?
 
   Негромко смеюсь. Да, Я нашел С но не издателя. А что?.. Не могу  ска-
зать что, но чтоРто в своей жизни нашел.
 
   С Деньжат в таком случае не одолжишь ли? (Юмор?)
 
   С Не одолжу,С говорю. И швыряю окурок в тихо дымящеесЯ  (от  окурков)
ведро на полу.
 
   У стариковРлитераторов, кто с прискоком и с одышкой, так или иначе, а
все же впрыгнул в новые времена (в трамвай) С у них не  столь  шизоидный
вид. Меня, вот ведь счастье, принимают как раз за такого. Мой  спокойный
равнинный шаг кажетсЯ им предвестником того, что у менЯ на  мази  и  что
вотРвот гдеРто бабахнет мой роман, залежавшийсЯ с брежневской эры.
 
   С Подойди к Антон Степанычу. Скажи ему чтоРто.
 
   С њто сказать? С спрашиваю Я.
 
   С Как что? Поговори. Ну хоть подбодри!..
 
   Показывают мне совсем уж одряхлевшего старого пса, жующего  бутербро-
ды, обнюхал, прицелилсЯ С и шасть в пасть! С нет, не пойду. Только серд-
це тяготить. Зачем его подбадривать? Пусть жует. (Я  даже  и  припомнить
дедка не в силах. А еще окажется, что он младше меня!)
 
   С улицы скрипнули тормоза. Машина. К издательству, у дверей  которого
агонизировали остатки пишущего поколения, подъехал ныне известный Зыков.
Я еще от Михаила знал (вместе продумывали мой поход сюда), что  Зыков  и
есть один из редакционного совета , куда не звонить и в дверь не стучать
, а также один из основателей  издательства,  вложил,  кажется,  большие
деньги; точно не помню; слухи.
 
   Ах, как несколько человек, узнавших его, метнулись  справа  и  слева.
Обступили. ТНе обещаю. Не обещаю. Будем строги в  отборе  рукописейУ,  С
отвечал он им на ходу.
 
   С Будем строги... Не обещаю... С Но вопреки словам, лицо писателЯ Зы-
кова было вполне доброе, покладистое. Лицо их  старинного  друга.  Зыков
честен. Зыков расстарается, это Ясно, и всЯ  эта  орава  полусумасшедших
стариков обретет тексты, впервые в жизни набранные  типографским  спосо-
бом. Сто авторов. Так сулили в рекламе. Книга, разумеется, будет толста,
бумажный кирпич. Книга будет набрана мелкимРмелким шрифтом. Будет издана
и тут же забыта, не продающаясЯ и рыхлая, с  разлетающимисЯ  страницами,
распадающаясЯ, сыпкая, как пересохшаЯ глина. Как холмик. Как  в  оградке
горбик земли С братскаЯ могила писакам, трудно дожившим до времени  Гор-
би. (И все равно счастье. њто там говорить! Как сияли их лица!..)
 
   Зыков увидел меня. В глазах мелькнуло. Он счел, что Я разыгрываю гор-
деца (а Я и разыгрывал), сам подошел ко мне дружеским шагом. Пожал руку.
Взял рукопись (все старички отдадут свои замшелые папки секретарю, а вот
у менЯ взял лично) С глянул:
 
   С Стал новеллки писать? От руки?
 
   Но разглядел на листке фамилию и, чуткий, не стал  дальше  расспраши-
вать. (Прослышал ли, что Вик Викыч погиб? или еще нет? С чуткий, добрый,
а лицо непроницаемо.) Просто кивнул. СказалРспросил,  надо  бы  нам  при
встрече выпить, как считаешь?
 
   И улыбнулся:
 
   С Нам теперь при встречах нельзЯ не пить.
 
   Рядом тотчас протиснулсЯ сизоносый ТолЯ Подкидыш. Сизоносый, седой  и
С теперь заметно С с шрамом на лбу. Бубнит. (Расслышал  уже  издали  вы-
пить... встреча ...) Заглядывает в глаза. Попрошайный рефлекс. ТА кто же
не хочет выпить со знаменитостью!У С то есть  с  Зыковым,  то  есть  уже
сильно, шершаво его лизал.
 
 
Но у Толи Подкидыша рукопись Зыков не взял. 
 
   Еще более нас различаЯ (и тем розня), Зыков приобнял менЯ за плечо  и
повел из склада в сторону издательских дверей. Оттуда, из утробной  глу-
бины комнат слышалсЯ завораживающий стрекот то ли ксерокса,  то  ли  не-
большой типографской машины. Било в нос краской. Уже тут Я  почувствовал
(с ним рядом), что Зыков менЯ слегка обласкивает (осторожно, конечно,  с
дистанцией, но обласкивал), а пусть, подумал Я, посмотрим, чего человеку
надо.
 
   Злые Языки говорили, что мы c Зыковым как прозаики стоим друг друга и
что всЯ разница наших судеб в случайности  признаниЯ  и  непризнания.  В
том, что однажды после совместной пьянки Я опохмелился, а он нет. Случи-
лись вдруг западные корреспонденты (тогда еще, при  цензуре,  бегали  за
нами), ониРто из нас двоих и выбрали длЯ фото Зыкова, как  более  измож-
денного. То есть сфотографировали обоих, но меня, толькоРтолько  опохме-
лившегосЯ и благодушного, в газетах отвергли. (ЗачемРде им  счастливчики
брежневской поры?)
 
   Разумеется, выдумки. Нас фотографировали, но  нас  не  различали.  Мы
слегка ревновали, не без того, но мы дружили.  А  чувство  двойничества,
если отслеживать, пролегало в нас куда глубже. Оно не поддаетсЯ анализу.
И его не подкрепить разночтением теперь известных или малоизвестных фак-
тов.
 
   Как и менЯ (как и всех нас), Зыкова не печатали. Как и  менЯ  (как  и
многих из нас), разРдругой его дернули на Лубянку С он пил, голодал, на-
жил сильнейший гастрит. Нет, не Язва. Однако же именно с  этим  Язвенным
видом он вдруг проник за рубеж. Его издали. Книга.  Западные  газеты  на
какуюРто неделю запестрели фотографиями изможденного, плохо выглядевшего
Зыкова, а тут как раз перестройка С совпало! С и тотчас его в  параллель
стали издавать и там, и здесь. Казалось бы, радуйся, ликуй, однако Зыков
не сумел жить победителем (общаЯ беда). Он часто издавался, но что  тол-
ку. Еще было крепкое перо, но уже не было прозы. Не было  текстов.  Гра-
нитнаЯ крошка нового истеблишмента, говорили про него, но и это бы  лад-
но. Лицо С вот суть, у него уже не было лица! То есть он был добр,  мил,
славолюбив, вот и все. Втайне, Я думаю, он тосковал по  былым  временам,
когда был талантлив, голоден и хронически пьян.
 
   С ... Не кипятись! Я всегоРто справилсЯ о твоем здоровье. (О  гастри-
те. Спросил С а Зыков вдруг обиделся, надулся.)
 
   Зыков процедил:
 
   С Уж эти легенды. Ох, уж это наше подполье!
 
   Помолчали. Оба уже тертые, старые. Возможно, Зыков и не лукавил. Воз-
можно, водка и голод действительно были его добрым гением.
 
   Он взмахнул рукой (взмахнул совсем близко от моего лица).
 
   С Когда мы с тобой выпьем?..
 
   У него имя, десяток опубликованных  повестей,  книги,  полусотнЯ  ин-
тервью, совсем, мол, и со всех сторон его закрепостили. Камень  на  шее.
Ярмо. И потому, мол, он так настойчиво хочет выпить со мной...
 
   ИдеЯ несвободы, котораЯ приходит вместе с именем,  была  моей  давней
фирменной идеей, Зыков ее знал и сейчас мне подыгрывал. Но он  ее  упро-
щал. МоЯ мысль (юношескаЯ стрела, это верно) уже и в те времена  летела,
забираЯ всеРтаки выше. На ее острие уже тогда сверкала высокаЯ  мысль  о
юродивых и шутах, независимых от смены властей. Андеграунд как сопровож-
дение С Божий эскорт суетного человечества.
 
   С њему улыбаешься? С спросил Зыков.
 
   Оказывается, Я улыбался. А Зыков как раз хвалил мою прозу, нет, он не
льстил, он и прежде ценил. Но, конечно же, много больше, чем мои тексты,
длЯ него сейчас значила моЯ репутациЯ  Петровича  ,  матерого  агэшника.
Значило то, что Я осталсЯ в агэ и С стало быть С  в  недрах  андеграунда
имел влияние. (Так, вероятно, Зыков думал.) Заблуждение многих.  Заблуж-
дение всех их, ушедших наверх. Миф.
 
   Впрочем, Я ведь могу и не знать, насколько прислушиваютсЯ к моим сло-
вам, может, их и впрямь гдеРто на бегу запоминают. Может, их  повторяют.
(Есть эхо.) Да, да, на Тверхних этажахУ литературного мира ему,  Зыкову,
не по себе. ПотомуРто и хочетсЯ ему выпить со мной, побыть со мной...
 
   Зыков предложил приехать к нему домой, что и означало  бы  выпивку  с
длительными, изнуряющими друг друга объяснениями, как водилось прежде  у
российского андеграунда. Ты да Я. Ты,  Я  и  Литература.  Наш  разговор,
пристрастный самоотчет, пойдет о нас и лишь бегло заденет прочих  смерт-
ных. Мы и не вспомним тех пишущих стариков, что сидят сейчас в складском
помещении на плитках с птичками, обжигаЯ зад холодом.
 
   С ... Поговорим хоть.
 
   Я пообещал, но вяло. Он понял, что Я не приду.
 
   С Но ведь Я прошу тебя, С он вдруг назвал менЯ по имени. Как  бы  ок-
ликнул в лесу давних лет.
 
   Еще и стал мне говорить, мол, поможет издать повести. Именитый  Зыков
поможет издать мне книгу С и здесь, и на Западе. У него влияние  в  Шве-
ции, во всеядной Германии. В Англии с Зыковым тоже  считаются,  он  даже
назвал издательство, но какРто сбивчиво, спешно, жалковато назвал и  все
торопился, блеял чтоРто.
   Я спросил:
   - Зачем тебе это?
 
 
   Он смутился.
 
   Возможно, писателю Зыкову попросту хотелось показать старому приятелю
свои книги, полку с двумяРтремЯ десятками красивых западных изданий. По-
казать и заодно (чужими глазами, как водится) самому заново посмотреть С
увидеть едва ли не в километрах расстояние, нас разделяющее. Яму,  кото-
рую он перепрыгнул. Гору, которую одолел. Это было понятно. И чтобы дос-
тавить ему удовольствие (мелкое, но человеческое и поРсвоему честное), Я
бы к нему всеРтаки пришел, притащилсЯ бы, если бы не затеваемый,  ты  да
Я, разговор С если бы не его бесконечнаЯ пьянаЯ  исповедь  о  потерянном
лице. Плач о погибели агэшника. Вот разве что хорошо накормит.  (А  ведь
он накормит.) И все же вечер целый с Зыковым не выдержать. Меж нами сто-
яло уже многое. Нас разделило.
 
   Я колебался. ОбщатьсЯ с ним С это как считаться, сводить забытые нео-
бязательные счеты. А зачем? (А два рассказца Вик Викыча он и так издаст.
Обещал.) Но всеРтаки чтоРто еще ему от менЯ нужно С что? Мне стало любо-
пытно. Видя, как продолжают набухать страданием устремленные  в  прошлое
его серые глаза, Я пообещал заново и уже всерьез: да, да... приду.
 
   Помню Зыкова опустившимся, в пиджаке, под которым не было ни рубашки,
ни майки, только койРгде седеющие заросли волос. Пьяный Зыков  бежал  по
улице за уже закрывшим двери троллейбусом. Левый ботинок на его ноге был
без каблука, ботинок с такой дыркой, что  поблескивала  на  бегу  пятка.
Упал. Я вдруг увидел: он упал. Я (Я покупал сигареты) поспешил  к  нему,
но Зыков уже поднялсЯ с асфальта и исчез на многолюдном проспекте  Кали-
нина. В тот самый год он поднялсЯ и с пьяного дна, к погибающему писате-
лю Зыкову пришла чьяРто жена. (Так началось.) Он ожил.
 
 
Запой еще длился, но вот, наконец, валом С книги за 
рубежом, книги здесь, журналы, признание, поездки, 
выступления, а также, крылом к крылу, его как бы 
случайные изящные эссе, где он побивал соцреалистов и 
замшелую совковую профессуру от литературы. 
 
   Внешний вид победителЯ и внутренняЯ несвобода, а вскоре и тайнаЯ  за-
висимость (скрываемая, но тем большаЯ удручающаЯ зависимость от  литера-
турного процесса) С в этом теперь весь Зыков, это и пролегло. Ах, как он
иллюстрировал. (Самим собой.) Уже состоявшийся, уже холеный, он стоял  у
входа в некий клуб, арендованный на один вечер длЯ писательской встречи.
Зыков стоял, как общий любимец и как вахтерРинтеллектуал. Он не обслужи-
вал С он соответствовал. Поджидал своих. Он не спрашивал пропуск,  поло-
жим, но с легкостью вглядывалсЯ в лица, как вглядываетсЯ человек,  служ-
ка, уже вполне (уже вчера) приобщенный к их клану. ВотРвот и, выйдЯ  на-
верх, они станут истеблишментом от Горби.
 
   Попросту сказать, Зыков встречал у входа  разношерстную  литературную
братию. А Я, двойник, стоял меж тем в пяти шагах. ОказавшийсЯ там, Я то-
же ждал, тоже у входа; Я ждал по  договоренности  Михаила,  чтобы  везти
чьиРто писательские чемоданы в Шереметьево С тоже служка, но вольный, не
внайме.
 
   Сначала критики. Шли критики, мужчины и женщины, и Зыков их встречал.
Да, да. Они самые. Шли даже те, по чьим статьям, как по интеллектуальной
наводке, Зыкова и многих других когдаРто таскали в КГБ, спрашивали, дер-
гали, присылали повестку за повесткой. (Из мелкой гнусности Зыкова еще и
лишили права пользоватьсЯ поликлиникой С за чтение вслух  неопубликован-
ного рассказа!) Был стресс. Был запой. Был горд,  тщеславен  наш  Зыков.
Стоило ли тогда жить так , чтобы теперь жить так? С  вопрос  навязчивый,
вопрос меры за меру. А критики все шли. Рецензенты. Редакторы.  Их  было
много. Те же самые люди. Зыков встречал, жал им руки. Участливо  спраши-
вал, как прозвучала та статья. Не напали ли в ответ из другого лагеря? А
кто именно? Ах, гниды. И как ваши планы? Надо , надо ответить. Дать  бой
... Он был взволнован. Он участвовал. И даже  заметно,  легко  трепетал.
Зачем ему нужно? С думал Я, не понимаЯ в ту минуту, что нужно не  ему  С
нужно его имени. Оно (имя) вело его и повелевало им, заставляЯ, как  ма-
рионетку, пожимать руки, умно спрашивать, распахивать  удивленно  глаза,
важничать или, вдруг затрепетав, себЯ умалять.
 
   У входа появились писателиРэмигранты; поРевропейски  сдержанные,  они
пришли вовремя, одеты скромно, добрались на метро. Клуб называлсЯ  ТКау-
чукУ. И наши, и эмигранты будут выступать на равных, сидеть  и  свободно
пикироватьсЯ за одним общим столом, великолепно, чудесно, вот уж  време-
на! њуткий Зыков, сместившись теперь в фойе (не топтатьсЯ  же,  встречаЯ
эмигрантов аж на улице!), выступал из тени вперед,  здоровался,  спраши-
вал:
 
   С ... А как вам из Парижа виделась  наша  литературнаЯ  реальность?..
Ну, скажем, ощутили ли вы там, как теряла зубы наша цензура?
 
   Седовласый эмигрант надувал щеки и мило отвечал на эти невопросы. Зы-
ков и сам знал, как они там в Париже видели, и отлично знал, что ощутили
относительно цензуры; все знал. Но спрашивал. И не было  тут  подмахива-
ния. Не на эмигранта трудился: трудилсЯ на себя. Лоб был напряжен усили-
ем, выступившими мелкими капельками С в поте лица.
 
   Стоял и спрашивал:
 
   С А наши жрецы во храмах, Я имею в виду наши толстые журналы С  оста-
нутсЯ они в русской традиции?
 
   И еще:
 
   С А наши колкие молодые философы?..
 
   Я заскучал. Михаил так и не появился. Заждавшись, Я всеРтаки  протис-
нулсЯ в каучуковый клубРговорильню, вошел к ним внутрь, но не далее фойе
(не левее сердца). Вошел, чтобы слегка перекусить и как  следует  прило-
житьсЯ (обещали) к дармовому немецкому пиву. Я пил и пил.  Вернувшись  в
общагу, сразу заснул и проснулсЯ  среди  ночи  с  разрывающимсЯ  пузырем
(давненько не пил столько хорошего пива). И вновь  засыпал  в  баварском
хмелю, все еще добрый, исполненный давнего юношеского счастья. В  глазах
С мягкий вечер, мелькали лица, весь этот бомонд. И думалось: бедный, су-
етный, талантливый Зыков, Я ему сочувствовал...
 
   В каучуковом клубе (в фойе возле бочкового пива) Я пил какоеРто времЯ
не один, а с безумцем Оболкиным.
 
   С Пей пивко. Бесплатное, С говорил ему Я.
 
   С Пью! Пью! С давилсЯ он глотками, счастливый, что пьет  и  что  хоть
ктоРто его, неряшливого изгоя, слышит.
 
   C Оболкиным всегда было трудно общаться, философичен и болтлив. Но  в
тридцатилетнем возрасте это было интересно С Оболкин  был  поРнастоящему
взрывной, гениальный. Заметь и раскрути его наши умы, он прогремел бы на
весь мир своими немыслимыми Языковыми формальными поисками. Только  сей-
час стало видно, как откровенно и сильно этот безумец оспаривал Витгенш-
тейна. Говорил он странно и много. А писал столь куцо, кратко, от напря-
женного осмыслениЯ его строчек ломило в висках. Так  и  не  прочли.  Был
погребен уникальный духовный опыт. (Зима. Засыпал снег.)
 
   Воспаленное воображение Оболкина, ища себе путь  и  освобождаясь  (от
своих же текстов, высвобождаясь из них), уже к  сорокаСсорока  пяти  его
годам трансформировалось в болезнь, в бред. њтобы  пробитьсЯ  на  Запад,
Оболкин посылал с моряками торговых судов свои сочинениЯ в ООН. Был  из-
вестен случай, когда безумец пыталсЯ переночевать в Центральной  библио-
теке, прячась в час ее закрытиЯ за шторами (его и увидели  с  улицы).  В
пятьдесят его женила на себе мороженщица с тремЯ  детьми.  А  едва  дети
подросли, женщина затеяла семейную склоку и скоро, в расплюйный час выс-
тавила Оболкина из его же квартиры. Зимой он забралсЯ  на  чьюРто  дачу,
грыз сухари и в морозы спал в ларе в обнимку с собакой; рукописи  теперь
отсылались в ЮНЕСКО, в добрую старую Францию, так как ООН продажно,  за-
висит, мол, от американского капитала. Я встретил его, больного, в пере-
ходе метро, с шапкой в руках, с несколькими там блеклыми рублями.  Зави-
дев меня, Оболкин значаще подмигнул. Еще и гордец, он сказал:  ТВживаюсь
в роль нищего. Я вовсе не беден. Мне необходимо  новое  знаниеУ.  С  Вид
жалкий, Я думаю, он не ел с утра. Я объяснил, что тоже ищу новое  знание
и как раз вживаюсь в роль подающего нищим. Бросил ему в шапку чуть ли не
последние рубли, а он зашипел: ТС ума сошел!.. Люди же догадаются!У С Мы
постояли с ним рядом, поболтали о семантике, о Ромке Якобсоне, в то вре-
мЯ как над нами трудилсЯ огромный вентилятор. (С шумом подкачивал воздух
в метрополитен.)
 
   Оболкин был в строгих и одновременно мистических отношениях с  Словом
С слова длЯ него Являлись неким уже бывшим в употреблении пространством,
местом б/у и одновременно святым местом. Как Голгофа.  Каждый  приходит.
Мы все туда приходим  на  время,  чтоб  там  поклониться,  но  жить  там
нельзя... Когда пили в клубе баварское (в розлив  и  на  халяву)  пивко,
Оболкин спросил меня, как пишется? как мыслится? С любимый вопрос безум-
ца, глаза его бегали, брови играли. А Я не ответил, только усы  поглубже
в пиво.
 
 
Самому Оболкину писалось и мыслилось до 55 С до 
инсульта. До того часа, когда однажды вошли и увидели 
заросшего, грязного старика, лежащего лицом вниз (отток 
крови от мозга, инстинктивнаЯ попытка спастись). 
 
   Эти люди, спасибо, похоронили его, а весь рукописный хлам  потихоньку
(стыдливо) вынесли на свалку. КтоРто  из  агэшников  суетился,  спросил,
мол, Я не укоряю, но должно же  было  остаться,  ведь  работал,  на  что
родственники мороженщицы ответили: Оболкин перед смертью все  уничтожил.
Бумаги свои. Фотографии. ТЗастеснялсЯ он...У С сказали.
 
   Как удивительно удачно, звучно находят они (находим мы) слова,  когда
человек толькоРтолько умер. Великий сюжет дает красно заговорить и самым
бездарным. Тњто ж бумаги, когда человек умер!У  С  афористичн