вич 
поет отцовским голосом, а ХолинРВолин в упоении машет 
ему рукой, определяЯ темп властными псевдодирижерскими 
жестами. А где Я?.. А Я в стороне. Вижу свою седую 
макушку (вид сверху). Плечи. И мои руки, сплетясь на 
коленях, тихо, зло похрустывают пальцами в суставах, в 
то самое времЯ как на менЯ (слушающего пение) накатывает 
волнами счастье, почемуРто счастье. 
 
   Отвести Веню в его отделение С это,  конечно,  доверие.  Мягкий  при-
казРпросьба. Но еще и дополнительнаЯ их, врачей, доброта, мол, вот  тебе
на десерт: путь недолгий, а по пути вы, братья, сколькоРто еще  пообщае-
тесь. Двое, никого больше. (А то и попоете, если у вас принято, С напос-
лед подшутил и подмигнул не столько злой, сколько пьяный ХолинРВолин.) Я
с радостью, Я С с Веней. Коридор, казалось, длЯ  нас  и  сверкал.  ТакаЯ
весна за окнами! Не столько злой, сколько пьяный, пьяный, пьяный ХолинР-
Волин, повторял Я про себя, счастливо улыбалсЯ и был готов  любить  даже
ХолинаРВолина, хороРооРший же врач! УРумный!
 
   Стоп, Веня, лифт не длЯ нас, в обход, в обход! С мы спускаемся,  марш
за маршем, по ступенькам, пахнущим хлоркой. Венедикт Петрович ничему  не
удивляется, он рядом, покорно идет. В его  покорности  все  же  занозка,
микроскопическаЯ обида на старшего брата, который не прервал его подгип-
нозного пения, не вступился, когда пьяный Холин  показывал  свой  талант
(вынимал душу). Веня, впрочем, забыл. Незлобив.
 
   Но Я, видно, сам напомнил о моей вине. ТНе сердись. Не  сумел  ЯУ,  С
говорю ему, потому что не хочу пропустить случаЯ немного перед ним пока-
яться. (Неважно в чем.) Он кивает: да... да...  да...  Простил.  Сначала
забыл, теперь простил. њувство замкнулось на самое себя, Я  обнял  брата
за плечо. Мы даже не знаем, чего это мы оба вдруг  засмеялись,  заулыба-
лись. Так от мрамора отпадает кусок грязи, дай только ей подсохнуть.  Мы
дали. Родство.
 
   А минутой позже мы попадаем в  совсем  иные  чувственные  объятия:  в
женские. С ума сойти: обе женщины, эти выпивохи, все еще здесь! Под  ми-
гающеРиспорченной надписью выход на той же длинной скамье длЯ  посетите-
лей (в вестибюле) сидят и закусывают Бриджит Бардо и Мерилин Монро,  обе
навеселе. ТА говоришь, вас никуда не пускают! Лгун!У С прикрикивает  Зи-
наида, хмыкаЯ и обдаваЯ запахом съеденной курицы, который Я тотчас  при-
поминаю на своих усах. Женщины и не уходили. Помахав  мне  тогда  рукой,
они не ушли, а решили, что праздник и что надо же им допить начатую.  Но
тогда зачем им долго возвращатьсЯ домой или искать скамейку в парке, ес-
ли скамейка вот она и если они на ней хорошо сидят? Т...Да и чувство мне
верно подсказывало, что ты его как раз уговорил. њто уговорил  и  сейчас
приведешь!У С поясняет Зинаида, перестав наконец радостно жать менЯ  ру-
чищами и наливаЯ в пластмассовые стакашки недопитое.
 
   Ее подруга (уже подзабыл, а ведь как остро ее хотел!) разламывает ру-
ками очередную курицу, но на этот раз не вареную,  а  жареную  С  изРпод
рук, из развернутого свертка нас обдает морем чеснока и вожделенной  об-
жаркой домашней готовки. Венедикт Петрович, раскрыв беззубый рот, сронил
на пол длинную струйку слюны. ТНоРно!У С это Я ему строго.  Подсказываю:
ТНоРно, Веня!У С отираЯ ладонью еще одну набегающую его струйку и  сгла-
тываЯ две или три своих.
 
   Сидим. Подруга Зинаиды (не помню имя) доламывает куриную грудку, но и
времени не теряет: рукой она крепко обвила Венину седую голову. (Работа-
ла, возилась с курицей, но мужчину, прихватив, уже тоже не  отпускала  С
мой.) Под хруст курицы Я каждый раз боязливо взглядывал на Веню, все  ли
у него с шеей в порядке. Венедикт Петрович тоже в некотором страхе смот-
рел на меня, вернее, на мою ладонь, нагруженную четырьмЯ  пластмассовыми
стакашками, в них Зинаида бережно разливала принесенный прозрачный  дар.
њетыре стакашки покачиваютсЯ на моей ладони и тяжелеют. Я удерживаю их в
равновесии. Не знаю, как теперь объявить женщинам, что никого,  увы,  им
не привел, со мной мой брат, а вовсе не дебильноРлогический Юрий  Несто-
рович.
 
   С Не пьет. Не наливай ему, С велю Я, едва  горлышко  наклоняетсЯ  над
четвертым стакашкой. Женщины делают постные лица, какаЯ жалость!
 
   Но выпили С и просветлели. Я тоже. Мы хрустим куриными сладкими  хря-
щиками. ВенЯ ест медленно, торжественно держа обжаренное  птичье  крыло.
После каш, после каждодневной казенной ложки легкое крылышко в руке  не-
сомненно его волнует: тайники его памяти всколыхнулись (Я чувствую), и в
наше детство, в темную воду Времени, вновь отправляетсЯ маленький  водо-
лаз: отыскать и извлечь.
 
   С Неужели нельзЯ удрать? С сокрушаетсЯ Зинаида, глядЯ глаза  в  глаза
более чем откровенно.
 
   С В этих шлепанцах? В этих спортивных штанах?
 
   С Не выпустят, думаешь?
 
   С Думаю, не впустят. В метро.
 
   С Если в такси, то впустят, С вторгаетсЯ баском подруга.  Она  медли-
тельна и деловита. И спокойна: она уже не ломает Вене шею, она его поня-
ла , не мучаЯ и лишь нежно оглаживаЯ его красивые руки. (ВенЯ ценит при-
косновение.)
 
   С Я бы не против такси, С мечтает вслух Зинаида.
 
   Я молчу.
 
   С А деньги С а платить чем? С фыркает Зинаида на свою же лихую  мечту
прокатитьсЯ до самого дома с шальным ветерком.
 
   С Разве что натурой! С веселитсЯ басовитаЯ  подруга,  размышляЯ  тоже
вслух.
 
   Допиваем последние полстакашки. Зинаида прямоРтаки сильно расстроена.
Шепчет: ТАх, как бы Я тебе дала!У С шепчет мне в ухо, интим, но подруга,
как и положено подругам, слышит отлично. Она тоже  вздыхает.  Вздох  (ее
алчный выдох) случайно задевает рикошетом  Венедикта  Петровича  (тотчас
побледневшего). Но вздох направлен не ему:
 
   С Обе. Обе бы дали, С баском сожалеет подруга, глянув в мою  сторону.
То есть обе мне, тоже интим. Смеюсь. А подруга тихим шлепком мне по шее,
мол, тсРс, наш секрет...
 
   Прощаемся. Зинаида томно целует меня, то закрываЯ глаза, то открывая.
(И остро поблескиваЯ белками.) Обещаем друг другу скоро увидеться,  уви-
деться, как только менЯ отпустят... послезавтра... нет  завтра,  завтра!
Пахнет курицей от ее рта, от моих усов,  но  и  случайное  прощанье  так
стискивает грудь, душу, каждый раз женщина прощаетсЯ как навеки С  столь
острое и столь неадекватное бабье прощанье захватывает даже  мое  нынеш-
нее, водянистоРпрепаратное сердце. Не увидимся. В томРто и  печаль,  что
не увидимся! (Даже если увидимся.) Не увидимсЯ и уж, конечно, не  вернем
себе этой пьяноватой минуты, этого обвального расставания. Никогда,  вот
в чем всЯ штука, никогда, в том и жизнь. А ведь надоевшаЯ баба.  Женские
глаза при прощанье огромны и несоразмерно  напуганы,  это  еще  зачем?..
ТДай же поплакать!У С сердитсЯ Зинаида. БасовитаЯ подруга  тем  временем
тихо ласкает Венедикта Петровича, обняв одной и запустив другую руку ему
в карман. ВенЯ млеет. Ласкает его она так бережно, мягко, мы бы и не за-
метили, если б она вслух не посожалела о  нем,  не  проговорилась:  мол,
смотриРка, седой, а коленки стискивает, в нем еще мальчик осталсЯ . Бро-
саю на нее строгий взгляд. Она взглядом же отвечает: успокойся, Я с  ним
самую чуть, Я ему, как родная. Не боись.
 
 
Встали. Разделились. Я и Веня, двое, уходим. њтобы 
пройти к ТтихимУ, мы обходим корпус больницы С большой 
корпус с металлической стрельчатой оградой. 
 
   Почва бьет в ноздри: пахнет весной, землей. Мы нетРнет и оглядываемсЯ
(Веня) на наших женщин. По пути к троллейбусной остановке женщины С  обе
С тоже оглянулись, машут рукой. Издали  они  выглядЯт  старообразнее  и,
увы, не милее. Тетки с сумками.
 
   На входе к ТтихимУ остановили: ВенЯ свой, он  дома,  а  мне  пришлось
объясняться. ДежурящаЯ сестра менЯ предупреждает, чтобы Я  шел  осторож-
нее, да, да, осторожнее С в их сонных  коридорах  ремонт,  чинят  трубы,
всюду провода. Электросварка. Но ведь не чума.
 
   За вестибюлем коридор, в нем от силы метров  пятнадцатьРдвадцать,  но
коридор поворачивает, и там С вот они С три сварщика, присев на  корточ-
ки, высекают фонтаны искр. Зрелище! Три мужика в защитных масках  словно
бы сажают на полу (в своем огороде) некие огнистые марсианские  папорот-
ники, желтые и красные,  которые  прижитьсЯ  (и  живыми  расти)  в  этих
больничных коридорах никак не желают. ВенЯ испугался. Я уткнул его  лицо
себе в плечо, и вот так, слепым, веду его  через  всполохи.  Мы  идем  в
цветном сне, где все страшно, но не очень. ВенЯ не видит, только  слышит
шипение сварки. Несколько белых искр (на излете, совсем белесые)  падают
на нас, безвредно и торжественно. И медлительны С как в счастливых  снах
С наши шаги.
 
   Этих счастливых минут и хотели, ждали мои врачи (ждали и мои препара-
ты, плавающие в крови). Проводив Веню, Я возвращался. Общение  с  братом
как чудо, а чудо потрясает! Скромное, но живое,  реальное  счастье.  Мое
ТяУ в эти особенные минуты было с  легкостью  распахнуто,  открыто  С  и
спроси менЯ ктоРто, Я бы спешно (и с радостью!) тотчас бы все о себе вы-
ложил. Не стал бы ни противостоять, ни прятатьсЯ за лукавые многоступен-
чатые объяснения. Вот он Я весь. Берите. Я такой...
 
   Но минуты заготовленного, лучше сказать, заказного счастьЯ (по  зака-
зу) не удержались во мне изРза уличной случайности. Я  обходил  больницу
не с той стороны (когда вышел от ТтихихУ) и попал на проезжую улицу, где
затор, шумнаЯ праздничнаЯ пробка машин, метров на сто.
 
   Люди, тоже случайность, уже высыпали  из  разномастных  иномарок,  из
ТжигулейУ, из ТмосквичейУ, кричали, плясали, что им, что рядом с больни-
цей! Две или три машины свадебные, в первой С белый кокон невесты в  фа-
те. Свадьбы часто объединяют с майскими празднествами (используют  общий
шум под свою радость). С шарами. С цветными  развевающимисЯ  лентами.  С
флажками. И с рожами, как на карнавале. Я,  в  шлепанцах,  в  выношенных
спортивных штанах, мог бы тоже с ними сплясать, обмахиваясь,  как  белым
платочком, выпиской из больницы. Маска: псих со справкой. Я спохватился,
что стою и что по лицу ползут водянистые слезы, вот уж  непрошеные,  без
повода. Слезы, а люди пляшут, поют, орут. Рожи. Морды. Радостная, дураш-
ливаЯ пестрота. Стали в круг. Бьют в ладоши.  Баба  в  каске  пожарника,
чертРте что! Родители молодоженов пляшут кто как, нелепые  коленца  сой-
дут, мол, за пляс поРстаринному. Этакий шумный Языческий дурдом,  и  вот
апофеоз: приняв больничного человека в шлепанцах за ряженого, пьяный дя-
дЯ подталкивает менЯ к середине круга С  мол,  пляши,  раз  нарядился!..
ТОтстань!У С говорю. Ухожу в досаде С ухожу  с  ощущением  недовольства,
расплескав и оставив в толпе свое счастливое ТяУ. Но  этиРто  площадные,
Языческие минуты остерегли и выручили меня, когда Я вернулся. Я ведь  не
предчувствовал. Ни на йоту.
 
   ВернулсЯ С вошел в кабинет к Ивану Емельяновичу и (отлично помню) уже
на пороге сдержал свое чувство улицы: втянул в себя. Так мальчишка  втя-
гивает пузырь жвачки, припрятываЯ от взрослых свой кайф.
 
   Подошел ближе и стал. Вот, мол, отвел брата.
 
   Не помню, кто первый. ХолинРВолин. Сразу оба.  Все  их  заготовленные
словаРвопросы как прорвались С как посыпались! Голос справа (холодный, с
вкрадчивой интонацией), голос слева (напористый):
 
   С ... Вы не сказали нам, врачам, о задуманном убийстве?
 
   С Почему вы не сказали?
 
   С Вы были в шаге от убийства.
 
   Иван: С Вы ведь убили человека. Признайтесь?
 
   ХолинРВолин: С Вы хотели убить?..
 
   С Мы врачи С скажите нам все.
 
   С Вам будет легче...
 
   Внезапно С и рассчитано на разжиженность моей психики препаратами. Но
еще и (безусловно) расчет на расслабленность дареным мне счастьем прово-
дить брата. Помягчевший, Я вдруг встрепенусь и сам, мол, потеку водой  к
ним навстречу, как потек к ним мой брат Венедикт Петрович, запел голосом
отца, воск в их руках, заплакал. (Они рассчитывали еще и на родство С на
одинаковость слома.)
 
   Ожидали, что вдруг С и вскрикну сам, сглотнув спешно ком,  С  сам,  с
честной торопливостью:
 
   С Да. Да. Да! С и сам же онемею от неожиданности и  легкости  выпорх-
нувшего признания.
 
   Думали, что моЯ душа сейчас с Веней (так и было), а  душа  неучтенным
зигзагом оказалась в обнимку с грубой уличной толпой,  застряла  там  на
минуту, случайность.
 
   ХолинРВолин воздел руки и начал наскоро свои гипнотические пасы (воз-
можно, те же, что и с поющим Венедиктом Петровичем). ТСюда. Смотрите сю-
да!У С вскрикнул и навел ладонь на мои  глаза.  Во  мне  замерло,  но  и
только. Я молчал. Он медленно подносил ладони к моему лицу, не  сводЯ  с
менЯ взгляда. А слева (еще медленнее) ко мне приближался,  обходЯ  стол,
Иван Емельянович.
 
   С Руки. РуРки, С вдавливал в менЯ четкие звуки  ХолинРВолин.  Буравил
глазами.
 
   И удивительно: Я (против воли, сам) медленно поднял обе руки,  словно
сдающийсЯ в плен. Правда, вяло, вялыми рывками, как марионетка, а все же
Я подымал и подымал их, пока мои ладони не вышли вверх, за голову. В го-
лове стал туман. Но не сплошняком. Сквозь пелену коеРчто пробивалось.
 
   С ... Вам будет лучше, если признаетесь.
 
   С Без подробностей. Только сам факт. њтобы мы смогли вас лечить...
 
   Опять с обеих сторон. Говорили оба. Справа, слева.
 
   С Вы не выживете без признания.
 
   С Вы сойдете с ума.
 
   С Признание станет длЯ вас радостью...
 
   Но радостью стало другое: перед моими глазами возникла  (сначала  как
туннель, из туманной пелены) та улица с вереницей вставших машин, вспых-
нули краски, ленты, воздушные шары из окон машин, фата, пищалки,  свист-
ки, действо пестрой мещанской свадьбы и... та вульгарнаЯ пляшущаЯ баба в
каске пожарника. ГыРгыРгы, скалилась она. А Я высвобождалсЯ из  гипноти-
ческого тумана. ГыРгыРгы. Я медленно опускал руки. Туман ушел.
 
   А они все ждали. И тогда на моих губах стал проступать смешок (как  у
мальчишки с жвачкой, из глубины рта вовне выступает  припрятанный  белый
пузырь). Губы разошлись шире. Пузырь лопнул обоим им прямо в  лица  С  Я
улыбался.
 
   Они поняли, что момент потерян. Они поняли, что почемуРто не  получи-
лось. Не прошло. И тогда оба (неискусные фокусники) возмутились и  стали
менЯ же винить.18
 
С Где это вы ходили так долго? 
 
   С њто это вы смеетесь?.. С возмущалсЯ Иван Емельянович.
 
   А Я молчал. Смолчи Я и дальше, они были бы и впрямь  смешны,  они  бы
остались попросту в дураках.
 
   Было бы замечательно: не отвечать  и  продолжать  тупо,  поРмальчишьи
улыбаться. И ведь к этому шло. Так издалека и загодЯ (и довольно  тонко,
ведь как тянули!) подготовленное  ими  психоаналитическое  самораскрытие
пациента едва не превратилось в ничто, в фарс.
 
   Но... но они спохватились. Иван (профессионал,  ничего  не  скажешь!)
уже через несколько минут сумел, спасаЯ ситуацию (и лицо),  менЯ  взвин-
тить, сумел, как у них это называлось, С раздергать пациента. Вдруг пря-
мым текстом Иван Емельянович стал объяснять мне (объяснял как объявлял),
что любой и каждый , кто в буйном припадке вопит про окно пятого  этажа,
про нож и про Тбессловесную ночную совестьУ  (вот,  оказывается,  что  Я
выкрикивал, когда везла ТскораяУ), С  этот  кричащий  человек  либо  уже
убил, либо  собираетсЯ  убить,  готовЯ  себе  впрок  смягчающее  обстоя-
тельство, мол, он не убийца, а шиз. Но вы никакой не шиз. Вы С это вы! С
вот так нажимно винил, бросал мне в лицо (раскачивал  мое  ТяУ)  опытный
психиатр, разом раскрываЯ себЯ С но и менЯ тоже.
 
   А ХолинРВолин, весь начеку, ему подыграл:
 
   С Думали, что спрятались от нас, господин Удар!
 
   Тоже внезапно, больно. И тоже,  конечно,  рассчитано  спровоцировать.
(Про Удар они могли знать только от одного человека.)
 
   Сумели: один менЯ открыл, а второй С по знаку С сразу же ткнул и  по-
пал в больное. Т...Брата! Убогого брата выспрашивали! нашли у кого спро-
сить! Разве вы врачи? С вы стукачи! суки!..У С взвился, завопил Я в  от-
вет, тут же, увы, им поддавшись и из своей водянистости напрямую  перес-
какиваЯ в истерику. И с каждым вскриком (сказали бы шахматисты)  упускаЯ
выигрыш в хорошей позиции.
 
   Но и они оба, такие классные врачи, а  тоже  понервничали  С  и  тоже
взорвались! Раздражены были не мной С своей неудачей. Они мне  не  могли
простить своего худосочного гипнотического опыта: их пациент,  их  подо-
печный, обношенный подголадывающий старикан стоял себе и после  всех  их
усилий улыбался, как ребенок, как двум обманщикам.
 
   С Не рано ли радуетесь?!
 
   С Философа из себЯ корчит! С загромыхали они оба необязательными  длЯ
врачейРпсихиатров словами.
 
   И еще:
 
   С Гераклит из третьей палаты, койка слева! С Холин, конечно.
 
   Так и было, по смыслу впопад и про меня, но  на  сильно  понизившемсЯ
уровне человеческого общениЯ С крикливо и базарно (и, Я бы сказал, с ка-
койРто минуты совсем бездарно). Кричали, стоЯ у самых  дверей  кабинета.
Я, как вошел, там у дверей и стоял. Там они со мной заговорили,  подсту-
пили ко мне С там же Я руки поднял под их гипнозом. Там же  (теперь  все
трое) мы кричали. А с той стороны кабинета в приоткрытую дверь то загля-
дывала медсестра Адель Семеновна, то С в испуге С прятала вновь свой лик
(с родинкой) за срез двери. Страшно, когда трое мужчин кричат.
 
   С Стоп, стоп... С Иван Емельянович дал знак Холину.
 
   Тот остановилсЯ (как с разбега) С замер.
 
   Иван первый взвинтил, первый же и овладел ситуацией. Он  выразительно
показал Холину рукой, мол, хватит, хватит, закончили С все Ясно!
 
   ХолинРВолин не понимал.
 
   С Ясно же, Холин! Оформляй ему перевод в Первую палату. С После  чего
главврач Иван Емельянович отвернулсЯ от  меня,  как  поставивший  точку.
Крупнотелый, большой, он двинулсЯ тяжелыми шагами к своему большому сто-
лу и сел со вздохом, как садитсЯ человек, завершивший наконец  сегодняш-
нее дело.
 
   Он сел звонить. Он звонил по другим делам (по другим,  по  завтрашним
своим заботам).
 
   А ХолинРВолин (уже выпустил пары) пояснял мне:
 
   С ... Вам это необходимо. Вам будет лучше. Ведь сейчас главное С  ле-
чить вас...
 
   Я смолк. Но менЯ трясло.
 
   ХолинРВолин (уже совсем спокойный) повторил принятое ими решение: ме-
нЯ переводят в Первую палату. Там мне лучше...
 
   Все палаты отделения, кроме Первой, имели общий коридор (по  которому
Я так замечательно расхаживал!). ПерваЯ ни с кем не контактировала.
 
   В Первой, как Я знал со слов медсестры Маруси, находились  люди,  так
или иначе подозреваемые или уже отягощенные уголовным делом.
 
 
 
Вечером... 
 
   Вечером Я пошел проглотить манную кашу и С главным образом  С  выпить
их веселого кофе с ложкой сгущенки. Выпить горячего. Два  стакана  пойла
мне в самый раз. Дадут и три, праздники, никого нет.
 
   Редкие согнутые спины больных. На столах вожделенные горки незатребо-
ванного сахара.
 
   На уколах увидел Марусю С она уже все знала (про мой перевод  в  Пер-
вую). Ее мнение: Я попал под горячую руку. Под злую, в  этот  день,  его
руку С разве Я не в курсе, что весь день Иван Емельянович ждал (он  даже
выглядывал ее по палатам) медсестру Инну? Ждал, потому что была  догово-
ренность, мучился, исходил нетерпением, а она (такаЯ вот она!) не  приш-
ла. Не утерпел, позвонил С а Инны и дома нет! А ведь он  выискал  время,
оторвал от семьи. Он осталсЯ на праздники дежурить, на оба днЯ согласил-
ся, а она...
 
   МарусЯ не затягивала со мной разговор. (Опасно. Гнев начальства висит
в воздухе.) И все же мы со вкусом поговорили про сестру Инну,  не  очень
красивую, но высокую, привлекательную, прежде всего длиннымиРпредлинными
ногами. Иван с немалым трудом выбил ей ставку сменной ТстаршейУ медсест-
ры. Она рвалась ему отплатить, чем в таких случаях главному и платят. Но
чтоРто у них не получилось... тут МарусЯ уже темнила и  знала  мало.  Но
что знала, то знала: Иван Емельянович  не  только  осталсЯ  на  постылое
праздничное дежурство, он и старшую (Калерия) отослал в праздничный  от-
гул уже