опник, затем наемный ночной  сторож  (НИИ  с
Ильичем), затем склад (с пустым торцом) С и вот наконец общагаРдом,  где
поначалу Я лишь приткнулсЯ к кочевью командировочных в крыле К, на  одну
из их матросских (шатких) коек. Койка шаткая, а оказалось надолго:  сто-
рожение, как и все на свете, сумело в свой час пустить корни.
 
   В это же времЯ (параллель) ВенЯ рассталсЯ с  женой  и  определилсЯ  в
психиатрическую лечебницу, где он и поныне. Тоже надолго, навсегда.
 
   Но квартиры жильцов (уезжающих на время) Я пока что не  сторожил:  не
знал идеи. Приглядеть за квартирой впервые попросила моЯ знакомица  Зоя,
экстрасенсорша ЗоЯ Валерьяновна. Как раз в то лето она  уезжала  на  юга
греть своими исцеляющими руками спины и почки номенклатурных людей.  ЗоЯ
уже и в то времЯ жила на  Фрунзенской  набережной,  в  престижном  доме.
Квартира с первым длЯ менЯ запахом. Целое лето. Жара.
 
   Собаку (не воющая, ко всему готова, дворняжка) один раз в день накор-
мить и на пять минут вывести С вот были все мои дела. Да еще  с  субботы
на воскресенье (раз в неделю) ночевать, чтобы горел уикэндный свет, мол,
жизнь идет; мы дома. Помню падающие деревьЯ ,  окруженные  строгим  каре
стен.
 
   Это были тополЯ С во внутреннем дворе дома они (мало солнца)  вытяну-
лись до той чрезмерной высоты, когда корни уже не могут держать. Не спо-
собные жить столь высокими, деревьЯ стали падать. Каждое падение  разби-
вало жигуль или москвич (тогда еще не было мерседесов и опелей), а иног-
да сразу две машины. Сбегались зеваки, а Я шел мимо с собакой на  выгул.
Дерево распиливали, рубили ветви, растаскивали по  кускам.  По  счастью,
падали деревьЯ ночью, часа в четыре, в безлюдье. Каждое утро (пока маши-
нам не нашли срочно стоянку) лежало новое, только что рухнувшее  дерево,
все в свежей зелени листвы, поперек придавленной несчастной машины.
 
   С...В особенности к ночи. Он стонал. А они ему каждое утро записывали
С негромко выл. Вой тоже вид стона.
 
   С Понимаю.
 
   С Скорый консилиум тотчас навесил Венедикту Петровичу то безумие и ту
агрессивность, какую лечат, блокируЯ серией  инъекций,  С  объяснял  мне
врач Иван Емельянович.
 
   С А ВенЯ уже ни на кого не бросалсЯ С он всего лишь стонал?
 
   С Всего лишь.
 
   Теперь (прошла четверть века) можно  и  по  душам  поговорить,  можно
рассказать родственнику правду С можно и поподробнее. Да, все три  серии
уколов ВенЯ получил тогда же сполна. Они охотно его кололи.  Три  серии.
њтобы без промаха. Он стонал...
 
   ВрачРпсихиатр Иван Емельянович, меж больных и их  родственников  поп-
росту Иван , пришел в больницу заведовать уже в нынешние времена,  стало
быть, человек новый. Главный. И понятно, что, как бы  отвечаЯ  (комплек-
суя) за закрытость психиатрии брежневских  лет,  он  старалсЯ  длЯ  нас,
родственников больных, быть по возможности открытым и доступным С откры-
тость льстит обеим сторонам.
 
   Особенно доверителен и откровенен Иван Емельянович был с неким Шевчу-
ком, преподавателем МГУ; Шевчук не таилсЯ и в свою очередь откровенничал
с двумяРтремЯ из числа приходящих родственников, после чего волна разго-
вора устремлялась еще дальше и шире С к нашим берегам. Обмен информацией
меж родственниками совершалсЯ чаще всего в той толкотне больничного  ко-
ридора, когда все мы с сумками и набитыми едой пакетами ждали часа  сви-
даний. КлючРотвертка с той стороны клацает, и С наконецРто! С  так  мед-
ленно открываются, отползают тяжелые оцинкованные  двери.  Шевчук  лечил
здесь жену. Этому Шевчуку Иван куда подробнее рассказывал будто бы  и  о
жертвах былых лет, и о врачах. (МенЯ интересовало.) Он будто бы поименно
характеризовал Шевчуку врачей, слишком активных в деле, а ныне уже  уво-
ленных или просто ушедших на заслуженный пенсионный покой. (Притихли. На
дачах закапывают свои ордена. Возле Яблоньки. Шутка.)
 
   Психиатр, так уж водится, более  открыт  длЯ  людей  интеллектуальных
профессий. (Я шел за писателя. И Я еще сколькоРто надеялся.) Но  сравни-
тельно с Шевчуком мои разговоры с Иваном Емельяновичем были много скром-
нее. Я, увы, несколько запоздал, замешкалсЯ и уже не входил  в  элиту  к
нему приближенных, а мог бы!
 
   По слухам, преподаватель университета Шевчук однажды сказал,  не  без
той же лести, Ивану Емельяновичу С хорошо, мол, именно вы пришли  к  нам
заведовать, совесть чиста и руки ваши не запачканы. Иван ему ответил:
 
   С Это как смотреть на руки. Я шприц тоже держал в руках: колол  таких
больных.
 
   Шевчук замялсЯ и несколько обалдело посмотрел на него (на его  руки).
В растерянности спросилРуточнил:
 
   С Но... вам предписывали старшие врачи. Вы были... просто врачРассис-
тент, проходили практику?
 
   С Верно. Но всеРтаки Я колол.
 
   Конечно, и этот короткий пересказРлегенда работал  не  против,  а  на
Ивана. Мол, вот он какой. Прямой. њестный. И весь современный,  весь  на
виду. Пусть даже это всего лишь имидж. В конце концов современность С не
более чем рамка. (Как в театре. Модные роли приятно играть.)
 
   Я, увы, с некоторым подозрением отношусь к людям, которые слишком  уж
точно совпадают с ориентирами времени. То есть  не  спорю,  может  быть,
Иван Емельянович и впрямь был таким: прямым и честным С а может быть, он
таким стал, оттолкнувшись от  прошлого,  что  длЯ  нас,  длЯ  приходящих
родственников, в общемРто одно и то же.
   30
 
Вопрос о том, как или каким образом залечили моего 
брата, не мог не всплыть. Притом что Иван Емельянович 
сам же и назвал словом залечить (в другой раз, на миг 
задумавшись, он варьировал так: интеллект взрослого 
человека насильственно погрузили в детство). Психиатр и 
тут не стал отмежевыватьсЯ от прошлых лет, что делает 
ему честь. Он не стал перекладывать С мол, кажется, они 
лечили так, а может быть этак. Он все назвал. Когда 
человек профессионал и к тому же (не одно и то же) 
достаточно беспристрастен, он умеет объяснить и назвать 
просто, точно. 
 
   Иван Емельянович сидел за своим столом С  человек  физически  заметно
сильный. Моих лет. Даже, пожалуй, за пятьдесят  пять.  Крупный,  большой
мужчина, с громадными руками. А речь словно струитсЯ С медленна и точна.

   Возможно, в эти дни Я навязывалсЯ и слишком уж лез к нему в  душу  (в
близкое, душевное знакомство) С хотел быть как Шевчук.
 
   С А вот Гамлет? Принц Датский?.. Болен ли он с нашей, с нынешней точ-
ки зрения?
 
   Получилось, пожалуй, глупо. (Я сам от себЯ не ждал, то есть про прин-
ца.) Но ведь Я философствовал, приставал именно что в одеждах  писателя,
выспрашиваЯ больше, чем допускали рамки беседы с врачом.
 
   Но тем заметнее, насколько Иван Емельянович  был  со  мной  терпелив.
Участлив. Тут ведь в игре был не только Я, но и Веня. Венедикт Петрович,
хоть и не числилсЯ диссидентом, всеРтаки, вне сомнений, мог быть отнесен
к пострадавшим. В общении с ним всякому врачу (врачишке!  С  ЯрилсЯ  Я),
даже и главврачу, следовало всеРтаки быть и чувствовать себЯ виноватым.
 
   С њто Гамлет! Гамлет молод... У Венедикта Петровича  сейчас  проблема
биологического старения. Болезни ведь тоже стареют. Вместе с человеком.
 
   С Это же хорошо?
 
   С Как сказать. Возраст и возраст. Тут есть существеннаЯ разница: наша
болезнь, стареЯ С не дряхлеет.
 
   А Веня, конечно, дряхлел. (Без свежего воздуха. На  больничном  пита-
нии.) Не только врачу, но и родственнику тоже следовало слышать за собой
вину, если за эти десятилетиЯ он живРздоров. Так что, возможно,  мы  оба
сейчас виноватились, каждый поРсвоему.
 
   И не делал Иван Емельянович из больных ангелов,  вот  что  подкупало.
ПсихическаЯ болезнь страшна. њаще всего неизлечима. Когда вдруг, по ходу
нашей беседы (сидели в ординаторской),  из  отделениЯ  буйных  донеслись
крики, он мне сказал:
 
   С...Слышите?.. Там буйные. Это Сугудеев. Без нейролептиков  не  обой-
тись. БросаетсЯ на людей. Калечит их, если зазеваются.
 
   Развел руками:
 
   С Выхода нет.
 
   И рассказал, как ловко Сугудеев, уже в рубашке,  сумел  притвориться:
попросил воды и, высвободив руку, ухватил медбрата  за  волосы  (сколько
раз говорено: по одному в таких случаях не подходить!) Ухватил за волосы
и бил его головой о пол. Медбрат не мог ни кричать, ни позвать. (В  сог-
нутом положении звуки нечленораздельны.) Медбрат выл, и второй  медбрат,
покуриваЯ в конце коридора, полагал, что воет сам Сугудеев, и пусть!..
 
   Поминутный микрокивок головой, означавший полное и честное согласие с
жизнью: да... да... да... Шли на укол вместе, ели и  пили  вместе,  и  с
жизненным итогом своим тоже соглашались все вместе. Здесь тихие.
 
   Здесь никто не кричал. Зато всЯ палата кивала. Сидели на  кроватях  и
тихо кивали. (Лесок, шевелящий листьями в безветрии.) Я у Вени, сидим на
его кровати рядом, и вот сколько нам, сидящим, теперь лет С 54 и  51.  В
больничной палате, кажется, и нет других перемен. А чуть раньше было  53
и 50... Я поРпрежнему чуть впереди, в университете на три курса,  а  те-
перь на эти три условных единички, уже незначащие, слившиесЯ в ничто. Мы
так и идем: не спеша пересекаем наше столетие.
 
   Седина все же напоминает, что деРфакто Венедикт Петрович менЯ  обошел
С его голова бела.
 
   С Хочешь чаю? С спрашиваю.
 
   И, уловив тихий братский кивок: да... С добавляю ему в радость:
 
   С С сушками, Веня!
 
   Сушки, хвала небесам, есть и были в продаже всегда,  Я  приносил  пя-
токРдесяток, сушки это ему из детства.
 
   Иду к медсестре С организовать наскоро маленький чай. Сестра не  про-
тив, знает меня, приходящего нечасто, но уже много лет. Порядка и профи-
лактики ради она все же повторяет мне их заповедь: нет сгущенному  моло-
ку. (На сгущенку запрет из основных С острые краЯ банок.)
 
   С Ясное дело! С улыбаюсь ей. И забираю хранимый у нее наш чайничек.
 
   Тихо в палате, а мы с Веней похрустываем сушками. Кусочки сахара тоже
идут под хруст.
 
   И тут Я привычно ему говорю. Вспомнил: С Ах, Веня!  И  почему  ты  не
ударил его тогда...
 
   То есть того, из тех далеких лет, гебиста, что восседал напротив Вени
за столом во времЯ спроса, когда ВенЯ его дразнил. Кто знает, вся,  мол,
жизнь человека могла сложитьсЯ иначе. (Не затянись  та  сидячаЯ  дуэль.)
Эх, упущен момент! С Я даже вздохнул с сожалением, сказав так.
 
   И захрустел еще одной полсушкой. Верил ли сам Я, вздохнувший, в  воз-
можную Венину жизнь как жизнь иначе? С трудно сказать.  Слова,  терявшие
раз от разу часть своего смысла, остались с тех давних лет, как  повтор.
Как о жаркой погоде или как привычное бытовое заклинание, в котором, ко-
нечно же, мало пользы, но ведь и вреда нет. Как вздох:  кто  знает,  как
оно все обернулось бы С кто знает, Веня! (А кто знает?) Но с  человечес-
кой стороны, с нашей, как не вздохнуть и о чем еще говорить, когда посе-
щаешь тихого больного. О чем говорят все они С те,  кто  с  визитами,  с
апельсинами на вес (мелкие, зато их побольше), с Яблоками, с  булочками?
Вот и стремишься, пытаешьсЯ хоть сколькоРто не  совпасть  по  времени  с
родственниками других больных. Ведь мы стремимсЯ не совпадать не из  бо-
язни многоголосиЯ и шума меж собой, то есть не потому, что  мешаем  друг
другу и не из интимности родственных чувств. А потому лишь, чтобы другие
не услышали наших чудовищных (длЯ чужого уха) повторов, нашей  непреодо-
лимой, раз от раза, пустоты и исчерпанности родственных отношений.
 
   Но Я старался. И про удар ему объяснял не совсем уж впустую, не прос-
то гнал слово к слову, как засидевшийсЯ родственник. Я все еще хотел (не
очень верил, но очень хотел) вырвать Веню усилием из его тихого  помеша-
тельства. Подумай, подумай, Веня. Напрягись! Твое усилие  (усилие  внут-
реннее) С это тоже удар, С твой, может быть, главный сейчас  удар...  Но
сначала мысль. Сначала было Слово, разве нет, Веня? СтарайсЯ же! њеловек
внушаем: а значит, зависим от слов и мыслей. СтарайсЯ и думай.  А  ты  с
усилием думай. Люди думают, не чтобы расслабиться, а  напротив  С  чтобы
наткнутьсЯ на слово, чтобы как в сумерках С  чтобы  споткнутьсЯ  и  даже
ушибитьсЯ о слово. Только с усилием, Веня!..
   31
 
ПодталкиваЯ брата к самоисцелению случайным словом, Я 
ничуть не обольщался: Я слабо надеялсЯ С как на один из 
ста. Быть может, на талант надеялся, на его гений, что 
так процвел в юности, а сейчас даст ему хотЯ бы какуюРто 
божью сдачу, двадцать копеек с неба. Даст шанс С даст 
ему тропочку в обход. Овражью, или хоть овечью тропу, 
чтобы вырваться, выйти из растительного бытия, один из 
ста, но, конечно, длЯ овражьей осыпающейсЯ крутизны 
нужно усилие, удар, Веня. 
 
   ВенЯ молчал, но вот он чуть кивнул: да. И тотчас  в  палате  на  всех
кроватях закивали тихие идиоты: да... да... да... уколы в зад, санитары,
ночные горшки, клизмы и мухи, да... да... нам бы всем заполучить  помощь
с неба, обрести этот чудоРудар, пробить двери, стены,  выйти,  выбежать,
выползти, выковылять вон... Возможно, они ничего не хотели и  лишь  при-
вычно притворялись. Несчастные лживы, как и счастливые. Они просто хоте-
ли соглашаться: да... да...
 
   Были ли их поминутные кивки таким уж сплошным страданием (как думает-
сЯ в первый приход посетителю из числа родственников) или  же  это  было
привычное их отключение от реальности? их забытье?.. Или даже  напротив:
кивки и растянутое во времени согласие были длЯ больных этого рода особо
желанным покоем: изысканным отдыхом от страданий.
 
   У них новенький С бывший солдат. Ничего особенного:  тихий.  Говорят,
после очередных отличных стрельб он вдруг из части  исчез  и  только  на
следующий день был обнаружен на опушке. Сидел он в  высокой  траве,  где
только тихо хихикал, когда ему капитан  и  сам  товарищ  майор  кричали:
ТВстать!..У В больничной палате солдатик еще не вполне как все. Он кива-
ющий изредка. Но и его подбородок уже мягко, все легче опускается,  сог-
лашаясь со случившимся: да...
 
   С Хочешь еще чаю? С спрашивал Я, понижаЯ до шепота голос и  отгоражи-
ваясь в палате (этим шепотом) с Веней вместе от других  больных.  Не  из
жлобства, разумеется, чаю ли жалеть с сушками, а ревниво,  из  ревности.
Мол, мы вдвоем, Веня, пусть нам не мешают.
 
   Нам не мешали. Нам уже давно не мешали, забыли, не трогали с той  са-
мой поры, когда ВенЯ перенес на себе (как переносят груз) шизоидную лом-
ку ТяУ С и ведь он не погиб, хороший, счастливый финал, говорили  врачи,
еще раз детство. Могло быть хуже. Могло быть хуже,  чем  детство.  Врачи
уточняли, что, если ВенЯ иногда улыбаетсЯ и говорит мне несколько тихих,
но вполне разумных (отмеченных несомненным умом) слов, это, конечно,  не
значит, что мой седой брат поправляется, С это  он  так  живет,  тянетсЯ
листком к солнцу, как всякое живое. Как растение.
 
   Зато он умел припомнить. ДлЯ стареющего Венедикта Петровича в  припо-
минании из детства содержалась некаЯ труднаЯ игра С в этом был,  возмож-
но, последний оставшийсЯ ему по силам интеллектуальный поиск. (Вспомнить
и тем свести личные счеты с Временем.) Брат словно  бы  пускал  корни  в
детские годы, продвигаясь туда, как в загустевший  земляной  пласт  С  в
глубокий слой, где глина и уже камень. Там времЯ начиналось. ГдеРто  там
подталкивалсЯ изначальный первый вагон, а с ним второй, третий,  которые
в свой черед, удар в удар, подталкивали четвертый и  пятый.  И  вот  уже
весь состав тихо содрогался, полз, переходЯ из дробного  в  постепенное,
сороконожечье, плавное движение бытия. Из прошлого С к нам, из детства С
в нашу нынешнюю жизнь, как скромнаЯ попытка: осторожный,  Ящеричный  вы-
полз Времени.
 
   С...Почему ты его тогда не ударил? Ах, Веня, Веня! С повторяю Я,  как
повторяют от нечего сказать. Повторяю с чувством, но  как  уже  уставшее
(от лет) заклинание.
 
   Запоздавшие слова, лишившиесЯ и малоРмальского реального смысла в па-
лате тихих дебилов.
 
   А седой Венедикт Петрович неожиданно пугается. Он  вжимает  голову  в
плечи. Молчит. Он испугалсЯ послышавшейсЯ ему  укоризны  (в  моем  вдруг
зазвучавшем голосе).
 
   С НуРну, С спохватившись, Я успокаиваю, ободряю. С НуРну, Веня. Расп-
рями спину. Я вовсе тебЯ не браню. Рассуждаю.  Рассуждаю  вслух,  просто
слова, Веня...
 
   С Да, С он кивает; услышал.
 
   С Просто слова... Болтаю. Становлюсь поРстариковски болтлив. Сейчас Я
рассуждаю о том, что удар С это суть мироздания.
 
   С удачно подвернувшейсЯ фразы Я развивал ключевую мысль: удар С вовсе
не агрессиЯ и не боксерскаЯ перчатка, целящаЯ в чужую рожу; нет  и  нет,
Веня; мир удара бесконечно богат жизнью. Мир удара безбрежен  и  пласти-
чен, удар и есть собственно жизнь, молниЯ правит миром. (МолниЯ  правит!
С сказал еще когда  Гераклит.)  УдарыРоткровения,  когда  человек  вдруг
прозревает. Когда прозревает последний С самый распоследний и пришиблен-
ный. Духовный прорыв, Веня. Тебе нужна мысль. Тебе  необходимо  взрывное
напряжение духа...
 
   Так, присев на больничной кровати, говорил Я брату, старший младшему,
стареющий стареющему, С мы словно бы в ту минуту вдвоем. (В палате тихо.
Убогие улеглись: дремлют.) Венедикт Петрович слушает. Он всегда  слушает
и так щемящеРпокорно смотрит, посматривает на менЯ С он не  понимает,  о
чем Я говорю. Но ему хорошо. Ему тепло. Когда родные  говорят,  понимать
не обязательно.
 
   Лишь на какуюРто секунду былой интеллект оживает (секундаРдругая,  не
больше), и вот ВенЯ поднял глаза, с  набегающей  в  уголках  губ  робкой
улыбкой С набегать набегала, но на лице не возникла. (Улыбке страшно са-
мой себя. Своей былой гордыни.)
 
   С этой вот мягкой недоулыбкой Венедикт Петрович вновь глянул на  менЯ
и осторожно берет мою правую руку (ударную) С  берет  в  свои.  Проводит
тонкими пальцами по жилам, по тяжелой моей кисти, как бы рисуЯ мою руку,
С он в нее всматривается.
 
   Потом тихоРтихо произносит:
 
   С ГосподинРудар?.. С и тут же смирнеет С гасит ее, еще и не возникшую
робкую улыбку.
 
   Я рад ожившей его мысли. Хоть на миг. Хоть на  один  еще  малый  миг!
Напрягись, Веня...
 
   А меж тем замечание его из особых (замечаньице!), да  и  шип  из  его
прежних, острый. Дескать, молниЯ правила и будет править миром, но чело-
векРто и править не правит, а подражает.
 
   њеловек не есть Удар, а всего лишь господинРудар , двуногий миф, сле-
пок, отражение, образ, сведенный с горных круч себе на потребу, С  нечто
сочиненное, а значит, придуманное самим человеком себе же  в  цель  и  в
угоду. (Как сразу он мой духовный взлет  осадил.  Указал  место.  Еще  и
прикнопил.) Недоговорил, а ведь по сути он сказал еще жестче: рукосуй  .
О моей жизни. Я слишком долго рассуждал и  (пусть  невольно)  подсовывал
ему себЯ в пример, вот и он тоже (пусть невольно)  добавил  к  портрету.
Штришок.
 
   ПробудившаясЯ мысль была точна, но  настолько  же  и  жестка.  Удиви-
тельно: едва ожил его полуспящий ум С на миг С на полмига! С как  тотчас
ожило и юношеское Венино высокомерие (высокаЯ мера?). Я бы  усомнилсЯ  в
качестве реплики, даже и факту ее существованиЯ не поверил бы, не услышь
Я ее в больничной тишине собственными ушами. Жил ли его гений  всегда  и
только в сплаве с присущей ему надменностью. Неделимый вообще С  неотде-
лимый и от надменности. (С ней в сплаве и умер?)
 
 
ВенЯ сам же и напуган (потрясен) своей ахнувшей 
смелостью, заморгал, заморгал глазами С и вжимает голову 
в плечи. 
 
   С Скажи чтоРнибудь еще, Веня.
 
   Качает головой: С Нет, нет...
 
   С Веня. Ну, попытайся! Прошу тебя. Скажи еще.
 
   С Нет...
 
   Он не отпускает мою руку. Задержал. Прикосновение? НетРнет, он  вовсе
не настаивает на антиномии: прикосновение С удар. Это  уж  слишком!  (Он
вовсе не сравнивает наши две жизни.)
 
   Или предупреждает он менЯ С о чем?.. Из страха или, как мне  кажется,
из какогоРто еще, опережающего  этот  страх  чувства  Венедикт  Петрович
просто хочет прижать к своей щеке, к лицу мою руку С но (весь в сомнени-
ях) С столь пещерного проявлениЯ родства он тоже