е имеет ее шофер. И С никако-
го треугольника. Я совпадаю с ним. Я вдруг узнаю (в себе) его живые под-
робности. Нет, не пугает, но ведь удивляет. Эта остро узнаваемая, но чу-
жаЯ радость С как повторение, почти подгляд. МоЯ рука движется, как его.
Мой отдых такой же расслабленный, дремный, на спине. Притом что  во  мне
вертятсЯ его сонные желания, затребованные ее женским  присутствием  ря-
дом, ее телом. Его шоферское хриплое першащее горло, взгляд, кашель, си-
гареты, Я даже какРто купил те самые сигареты, которые он курит.
 
   Совсем удивительно: поутру у менЯ болят руки от его  тяжелой  автомо-
бильной баранки. (Никакого переносного смысла С поРнастоящему ломит  ру-
ки, тянет.) Ночью снилась полуосвещеннаЯ ночнаЯ дорога, тряско, ухаб,  и
Я вдруг сделал резкий поворот, бросаЯ грузовик вправо, к проселку, чтобы
не въехать на поломанный мост.
 
   Он привез оружие с Кавказа... мол, пригодится, когда за рулем днем  и
ночью. Заработал хорошие деньги, купил ствол, патроны, а чечнЯ из  пала-
ток подстерегла и отняла.
 
   МенЯ задело.
 
   С њто ж не постоял за себя?
 
   Он засмеялся:
 
   С Жизнь дороже.
 
   Ночь летняЯ, теплая, четыре утра. Я у окна. От полноты счастьЯ  высу-
нулсЯ из окна фельдшерицы (она в постели) С выставил на волю голову, го-
лые плечи. Курю. Ночной кайф. Отчасти Я уже выглядывал в сереньком расс-
вете корпус знакомого грузовика. Шофер иной раз прибывает  раненько  ут-
ром. Возможно, и уйти мне надо бы сейчас же, поутру. Но расслабился. Ку-
рю. Минутное счастье полезно. (Как момент истины.)
 
   Вижу у палаток С внизу С бревнышко (Я  так  и  подумал  в  рассветной
мгле, что лежит,  забыли,  выкатилось  укороченное  бревно).  Оказалось,
труп. Под окнами С меж кленов С выскакивала на свет  фонарей  узкаЯ  ас-
фальтоваЯ дорожка, вдоль нее три палатки с торгующими  в  дневное  времЯ
кавказцами. Они там ссорились, выясняли, делили сферы влияния. Они и мир
установили сами С помимо милиции. Но, как видно, небескровно. И  небесс-
ледно. (Бревнышко выкатилось на фонарный свет.) Возможно, Я и увидел его
первый. Но, конечно, и бровью не повел. Лежит и лежит. А Я  курю.  Ночь.
Тихо.
 
   Утром С позже, когда уже шел в булочную С Я его вновь  увидел:  возле
той же палатки. Мертвый кавказец. Застреленный. (Его сдвинули к краю ас-
фальта, чтоб было пройти, перекатили , лежит на спине.)  Моросит  дождь.
Газетка, что на его лице, все сползает, съезжает и все темнеет от мелких
дождевых капель. Ждут милицию. Слухи: чечены (владельцы  левого  киоска)
враждуют с кавказцами двух других киосков, уже объединившихсЯ длЯ  отпо-
ра. Одного пристрелили, двое подраненных, один в реанимации: ночные сче-
ты.
 
   Он лежал в ту предутреннюю минуту на боку, мертвый, а Я выглядывал  в
полутьме грузовик и покуривал. Светало. Я уже видел, что у  укороченного
бревнышка есть руки и ноги. Одна рука активно отброшена в сторону: будто
бы он жил, просил этой рукой у  менЯ  сигарету.  Лицо  открыто.  И  утро
встречает прохладой. Тихо. Грузовика не было. Но Я  подумал  С  всеРтаки
пойду.
 
   Когда возилсЯ с ключом в двери, фельдшерица сонно спросила:
 
   С Руку перевязать?
 
   С Не.
 
 
 
Новь. Первый призыв 
 
   Гаврила Попов, а за ним другие, рангом  помельче.  Затем  еще  и  еще
мельче, а когда калибр уже с трудом поддавалсЯ измерению С она  ,  Веро-
ничка С объявили про нее от такогоРто района города Москвы ,  демократи-
ческий представитель. Про стихи не забыли. Мол, это и есть  ее  главное.
АндеграунднаЯ маленькаЯ поэтесса. Не с огромным бантом, а со своей смеш-
ной темной челкой. Маленький звонкоголосый политик с  челкой  на  брови.
Ух, какая! Она тоже ратовала, чтобы московский люд вывалилсЯ на проспек-
ты и площади как можно большим числом С объявленный митинг, надо же  по-
казать властям, что мы и хотим, и можем! Мы С это народ, подчеркнула.
   10
 
С Ладно, ладно. Придем, С ворчнул Я, одним глазом в 
телевизор, другим в цветочные горшки Бересцовых. Полить 
цветы водопроводной водицей. ДругаЯ из моих забот у 
Бересцовых С унитаз: раз в день дернуть цепку, спустить 
из бачка воду. (Иначе у них застаивается; и несет 
тиной.) Я дернул дважды кряду. 
 
   Шум низвергающейсЯ воды заглушил на миг пламенные ее призывы. Но  сам
телевизионный овал на виду: Вероникино лицо, конопушки.
 
   С ... Мы все придем! И не надейтесь (вероятно, в адрес коммуняк) С мы
не забудем час и не забудем площадь! С выкрикнула (вновь зазвучав) Веро-
ника. Обе знакомые конопушки были на месте. Близко  к  носу.  И  Ячменек
проклюнулсЯ возле правого глаза (небось, на митинге ветрено).
 
   Но под глазами чисто. Ни кругов, ни знаменитых ее  темных  припухлос-
тей, молодец!
 
   С Ладно, ладно, приду! С вновь пообещал Я, ворчливый. Вода уже лилась
в цветочные горшки. Тонкой струйкой. Вот  такой  же  струйкой  Вероничка
вливала в себЯ вино С брезгливо; и кривЯ ротик. Но полный стакан. И вто-
рой полный. Она была пьянчужкой, прежде чем стать представителем  демок-
ратов от такогоРто района. ХорошаЯ девочка. Стихи. Возможно,  андеграунд
не настоящий, заквас на политике. Но всеРтаки стихи. ПилаРто она поРнас-
тоящему. Тем раннимРранним утром она задыхалась  и  бормотала:  ТНикакой
скорой помощи. Никаких врачей...У С А Я и не собиралсЯ ей никого  звать;
пожил, повидал и достаточно опытен (знаю, как и чем в  крыле  К  снимают
тяжкое женское похмелье). Обычно Я забирал и уводил ее от Ивановых, Пет-
ровых и Сидоровых, от приезжих из крыла К, от всех этих  командировочных
С веселых и поРсвоему бесшабашных людей, если объективно, но субъективно
(длЯ меня, длЯ моих усилий по ее вытаскиванию) С гнусных и грязных.  Мне
уже осточертело. њтобы оборвать, не точка, так хоть  запятая,  Я  какРто
взял и отвез ее (потратил время) к ее стареньким  родителям,  у  которых
она жила. Но где там! Опять Вероничка замелькала здесь  же  С  вернулась
сюда же и попивала с теми же, без особого драматизма, жизнь  как  жизнь,
серенько и ежедневно.
 
   Я ей пересчитывал конопушки, отвлекал. Стуча по скату ее  щеки  поду-
шечкой пальца, вел учет: две, три, четыре... С пока не  оттолкнула,  мои
руки воняли ей дешевым куревом. В тот памятный раз Я вырвал  ее  из  рук
среднеазиатских людей (как у смуглых детей; из их тонких, ничем не  пах-
нущих рук). Ей было плохо. (Но ей и всегда было плохо.) Она  задыхалась;
рвалась на улицу или хотЯ бы в коридор. Я не пускал С она бы  там  стала
реветь. Я подвел ее к окну, застонала. ТВот тебе воздух. Сколько хочешь!
Дыши!..У С но Вероника не держала голову, совсем ослабела. Голова  пада-
ла, по доске подоконника, по деревяшке С деревянный и звук удара. Я при-
держал ей голову, носом и ртом к небу, дыши. Обернул простыней. Как бы в
парилке, завернутая, выставилась несчастным лицом в окно и дышала, дыша-
ла, дышала. Вдохи прерывались только, чтобы пробормотать не зови скорую,
прошу... С не хотела, чтобы белые халаты слышали, как от нее разит.
 
   Мука похмелья, физиологическое страдание выказать многого ей не дали:
на лице едва пробивалась блеклаЯ и краткаЯ попытка нежности. Тем не  ме-
нее место на подоконннике в крылеРК было тем особенным  местом,  где  ее
лицо впервые пыталось выразить мне неустоявшуюсЯ еще любовь. (Фонарик  в
руках подростка: вспыхнет С погаснет,  вспыхнет  С  погаснет.)  Я  забыл
этаж, где происходило, колеблюсь, пятый ли, шестой или даже  восьмой?  С
но уже независимо от этажей и от коридоров существует  (в  памяти)  этот
подоконник, а на нем, где ее лицо, небольшое деревянное пространство  (с
ладонь, с две ладони). Как бы экраном плохого прибора, ее лицом  посыла-
лись в мою сторону невнятные промельки любви.
 
   Я не был сильнее тех восточных людей из Средней  Азии,  приехавших  в
Москву торговать дынями (их четверо, Я один), Я  не  был  крикливее,  ни
злее и не был, думаю, нравственнее их С не превосходил никак и отнял Ве-
роничку, сумел ее отнять потому лишь, что был опытнее. Так сложилось.  Я
давно в этой общаге, а они толькоРтолько. Да и понять  замысел  четверых
куда проще, чем угадать порыв одного. Именно что порыв! С  самое  прими-
тивное движение души. Боль, болевой порог. Если  рядом  опустившаясЯ  (к
тому же обиженная, жалкая) женщина, хочетсЯ тотчас не только  вмешаться,
но и быть с ней. Тяга скорая, на инстинкте С и чувственная;  можно  было
бы по старинке этот порыв назвать любовью. Я так и назвал. Я  спокоен  в
обращении со словом. Почему ты не пишешь о любви? С спросила какРто  Ве-
роничка, наивнаЯ и, как все поэтессы, спрашивающаЯ в упор, а  Я,  помню,
только пожал плечами С мол, люди не вполне знают, о чем они пишут.
 
   И Я, мол, тоже не вполне знаю, о чем пишу. (Вернее, о чем уже не пишу
.) Я мог бы объяснить человеку стороннему. Прицел, мол, да и  сама  цель
обнаруживаютсЯ далеко не сразу. Но как  было  объяснить  Вероничке,  уже
трезвой, что любовь к ней,  возможно,  и  не  существует  длЯ  менЯ  как
чувство, если не поддерживаетсЯ теми самыми подоконниками. Тем нашим по-
доконником (на пятом или на восьмом этаже, Я забыл), на  котором  в  тот
час она дышала частыми рваными вздохами, рыба, подпрыгивающаЯ на берего-
вой траве. И с которого (с подоконника) мы вместе с ней (она  постаныва-
ла) убирали следы всего того, что выпил, но не вынес ее скромный  интел-
лигентский желудок. Как на китах С на подоконниках. Не на трех,  так  на
четырех. На обычных, деревянных и скоропортящихсЯ от заоконнной сыри по-
доконниках (не вечных, Я не обольщаюсь), С на них любовь и держится.
 
   С Поэты так не думают, С отмежевалась Вероника.
 
   Я согласился. Разумеется. Я сказал, что и вообще в этом смысле  поэты
менЯ восхищают.
 
   С њем? С она мне не верила.
 
   Я пояснил С своей высотой духа, то есть своей всегдашней  готовностью
битьсЯ за постель.
 
   С Фу!
 
   Метропоезд стал притормаживать у ТТверскойУ С людей в вагоне  негусто
(все сидели, мы тоже).
 
   Тут Я вспомнил, припомнил ей, что  проезжаем  сейчас  под  стареньким
зданием, особнячок, где литбоссы взяли Платонова сторожем и подметальщи-
ком улицы. Не под С а рядом с Тверским бульваром, ответила Вероника, ря-
дом с Пушкиным проезжаем (она всегда возражала мне Пушкиным) С с  Пушки-
ным и с кавалергардами, с той, ах, ах, краткой ренессансной порой  русс-
кой жизни, что все еще нам снится, как недостижимая.
 
   Худенькая, она ежилась (в вагоне сквозило). А Я про свое:  Я  уточнил
ей, что мы сейчас как раз под тем двориком, где он скреб своей  андегра-
ундной метлой. Шаркал и шаркал себе потихоньку, растил кучу  мусора.  Но
(опять же!) и под той землей, сказала  Вероника,  которую  топтали  ноги
Пушкина. Я засмеялся. К чертям споры. Москва С великий город, всем  хва-
тит. Величие здесь как раз и припрятано, пригрето тем уникальным состра-
данием, которое одновременно и убивает тебя, и умиротворяет, шарк,  шарк
метлой (жалей, жалей, жалей всех, только не себя!). Москва растворяет  и
тем самым перераспределяет нашу боль. Тут не с кем стреляться, всем  по-
немногу нашей боли хватит. Пушкин уцелел бы, не помчись он в  Петербург.
В Москве он бы всерьез занялсЯ  (вымещение  страдания)  сооружением  не-
большого памятника няне. Хлопотал бы. Писал царю... Я дразнил ее. (Но не
только болтливость под стук колес. Я уже чувствовал, что  Вероника  ухо-
дит.) њто касаетсЯ любви, С продолжал Я Веронике, С мне (извини) хочетсЯ
любить заплаканных женщин. Но не писать же о них! Писать о любви  С  это
всегда писать плохо. СкоропортящеесЯ чувство. Платонов был особенно  хо-
рош тем, что всем им, уже одуревшим от неталантливого описаниЯ любви, он
противопоставил иное С в частности, неписание о любви  вообще.  Неудиви-
тельно, что читавшие его взвыли от восторга. (Как только он умер.)  Весь
русскоРсоветский мир пал ниц. Вот с какой силой (вот насколько) они  по-
чувствовали облегчение. Были благодарны. Их перекосившиеся,  истоптанные
бытом (плохо и натужно любящие) души нуждались в неупоминании о любви. В
минуте молчания. В паузе.
 
 
 
С Перестань же!.. С она, поэт, тщилась вновь и вновь 
окоротить, а то и повернуть к Пушкину. К кавалергардам, 
чьи кудри и бачки изрядно подзабыты (засыпал снег)... А 
если бы он (Платонов) написал о людях вообще бесполых, о 
людях, размножающихсЯ прикосновением рук С а ведь он мог 
бы под занавес и вдруг, в конце своей подметальной 
жизни! Конечно, не прямо и в лоб, а какРнибудь особо; с 
космизмом и одновременно (как топчущийсЯ дворник) с 
русской робостью перед запретной темой. Если бы он хоть 
сколькоРто написал о них (об однополых), не только 
русский, но и весь мир взвыл бы от восторга. Пали бы 
ниц. До сей поры его бы превозносили. Славили бы. (А как 
бы свежо истолковывали!) Но он предпочел неупоминание, 
асфальт на Тверской, брусчатка, каблуки проходящих мимо 
женщин, взгляд неподнимаемых отекших глаз и монашескаЯ 
работа рук, шарк, шарк метлой.... 
 
   Завернутую в простынь, Я так и положил Веронику в постель; оставил  в
тиши, пусть заснет. Запер комнату. Стоял, выжидаЯ С и  вот,  в  полутьме
коридора, мягко, кошачьими шагами ко мне подошел среднеазиатский хрупкий
мужчина (один из тех, что  попользовались  втроем,  четвертый  мертвецки
пил). Очень деликатно он спросил меня:
 
   С Не знаете ли, в какой комнате проживает  девушка,  довольно  милая,
высокая, чуть с рыжинкой глаза?.. (Однако же  наблюдательность!  Портре-
тист.)
 
   С Не знаю, друг мой.
 
   С Она, видите ли, просила нас. МенЯ лично просила: утром с ней встре-
титься. Необходимо предупредить ее о поезде... С деликатно лгал он, заг-
лядываЯ мне в самые зрачки. Карие красивые глаза.
 
   С И о поезде ничего не знаю, друг мой.
 
   Мы смотрели с ним глаза в глаза, оба честно. Он еще сколькоРто наста-
ивал. Он, видно, сожалел, что, влив в нее  спиртное,  они  спешили,  по-
пользовались в спешке (когда хорошо бы с ленцой и с негой. Жаль! А потом
расслабились. Куда она пропала?) Конечно, московскаЯ блядь длЯ них не  в
новинку. ВсеРтаки жаль упустить. А то, что в ней, в  женщине,  возможно,
плескалась еще и каплЯ еврейской крови, доставляло им, восточникам,  до-
полнительное удовольствие.
 
   С Не знаю, друг мой...
 
   Сделав наскоро по коридорам и этажам заметающий следы круг, Я к Веро-
нике вернулся. И очень кстати. Потому что пришлось опять подвести  ее  к
окну, как раз к тому подоконнику, где она дышала (блеванув на  пол  пос-
леднюю малую горстку). Когда там, щекой на подоконник, она  постанывала,
набираясь кислорода и малых сил, Я уже знал, что буду любить. Я угадывал
надвигавшеесЯ чувство. Сердце делалось  тяжелым.  (Нет,  чтобы  поплыть,
подтаять, как в молодости. И, разумеется, мне захотелось любить. Речь не
о постели, мы уже несколько раз спали до этого.) Я помогал ей умыться. Я
поругивал, выговаривал, Я укрывал простыней С ко мне пришли  (вернулись)
движениЯ рук и слова. Предлюбовь, когда любовь уже в шаге. В  такие  дни
мокрое, скользкое сердце (вот образ!) набухает, становитсЯ тяжелым,  как
от застойной воды. Сердце С как огромное ржавое болото со стрелками  ка-
мыша, с осокой, с ряской и с бесконечной способностью вбирать,  заглаты-
вать в себя. В него (в болото) можно теперь бросать камни, плевать, сли-
вать химию, наезжать трактором, загонять овец С все проглотит.
 
   Тем заметнее, что повестей Я уже не писал. Слова, колодезнаЯ  привыч-
ка, скапливались, достаточно много точных и залежавшихсЯ нежных слов, но
нацеливались они не на бумажный лист, а на это пьющее,  утратившее  себЯ
существо. ХуденькаЯ пьянчужка, не умеющаЯ за себЯ  постоять.  (Стихи  ее
мучали? Или их непризнание? С она так и не сумела в этом  определиться.)
Пала духом. Командировочные, водочка в розлив, ну,  темнаЯ  ночь,  выру-
чай!.. Я отыскивал ее в крыле К, иногда в ужасающих своей заплеванностью
и грязью местах, в жутких компаниях. (Им она и объясняла, какой она  ге-
ний. њитала стихи.) Однажды была совсем голая. Уже в дым. На кровати ле-
жала и в самом дальнем (от их застолья) полутемном углу. А они продолжа-
ли пить. Мужики С предполагаю С нетРнет к ней  наведывались.  Во  всяком
случае, если пока что не произошло, не было в полной мере (одинРто  был,
ктоРто же ее раздел), то должно было произойти неминуемо. Они ее, понят-
но, не отдавали. Тњто лезешь?! Мы тут без тебя... Мы ее поили! Она наша,
отвали!У С кричали командировочные (волгоградские на этот раз), но Я то-
же уже кричал, матерился. В конце концов опыт общажника помог мне  зате-
ять драку, столь необходимую в типовой ситуации, когда они всеРтаки  бо-
ятсЯ шума и огласки, а ты нет. Я ее еле одел. Один  из  ублюдков  (была,
видно, с ним еще не совсем пьяна и не давалась) развалил надвое ей трусы
бритвенным лезвием, открыв длЯ всех скромное женское лоно, курчавый  над
ним хохолок. Теперь с этими трусами, как Я ни прилаживал, как ни придер-
живал их, не получалось. (Пока не сообразил, что они разрезаны.) Все это
времЯ Я заслонял ее, а левой рукой когоРто отталкивал; сзади менЯ  стоял
ор, крик. И ктоРто из них, из волгоградских, суетясь и возбужденно подп-
рыгиваЯ за моей спиной, тыкал пустой пивной бутылкой мне в лопатку. (А Я
вдруг ощутил лопатку как часть тела. Я понял, как это близко. Так  приб-
лижаютсЯ к нам наши завтрешние дни С набегают, как по небу тучки;  и  не
меняетсЯ ветер.)
 
   Взял ее на руки, но нести  невозможно,  голова  закидывалась,  отчего
внутри Веронички начинало опасно булькать, и чуть что С рвало.  Поставил
на ноги. Вел, обнимаЯ ее и удерживая, именно что алчно, неуступчиво (как
свою, наконец, долю в чужой, в их добыче). Вел,  а  командировочные  все
материли меня; один из них особенно загораживал мне дорогу.
 
   Помню, Я возопил злобным криком:
 
   С Да вы уже все отметились по разу! њего вам еще надо?
 
   С Не твое дело! С орали они. С Она пришла с нами! Она пила с  нами  и
уйдет с нами.
 
   Мужчина и женщина бывают, скажем, умны, настороженны, а вот отношениЯ
меж ними С наивны. Или даже так: оба злы, а отношениЯ меж ними  нежны  и
слезливы. њувство, возникнув, имеет свой стойкий,  но  подчас  случайный
рисунок С можно его отличить и можно даже какРто предугадать (исходЯ  из
ситуации), но не переделать. њто получилось, то получилось. Прими С и не
сетуй. ОтношениЯ с Вероникой получались сентиментальны  и  доверительны,
независимо от того, какими людьми мы были оба. Жалковатое чувство; но  у
людей сейчас нет лучшего. Я жалел ее С она давала жалеть себя. Тут  тоже
крылась взаимность, угаданнаЯ обоими как обязательнаЯ сердцевинка. Я жа-
лел. ОхРах. ВсеРто она, маленькаЯ Вероничка,  ошибалась  в  подробностях
жизни. Разбила коленку на улице С или вдруг отравилась в столовой котле-
тами, съела две. Или ее оскорбила мороженщица. (ТИ ведь ни  за  что!..У)
Или она высказала милиционеру (прямо на улице С замечательный  оппонент)
все, что она думает о служках уходящего тоталитарного режима. А он вовсе
даже не свел ее в отделение, а так дал в ухо, что ухо воспалилось и  две
недели текло, пришлось пойти на процедуры. Записывал и перезаписывал  ее
к врачу Я (разумеется!). Сам с ней в поликлинику днем, а вечерком сам же
ей компресс, вата да пригоршнЯ водки, да лоскут целлофана С мне не труд-
но, ей приятно. Вероничка не была сексуальной, но мы оба и в этом  обна-
ружили, пусть с запозданием, достаточную друг в друге  новизну.  Ей  так
кстати пришлась (приспела) постельнаЯ страсть С со стонами и с веселящи-
ми менЯ ее вскриками (и с милым ее смехом). Смеялась в постели, это уди-
вительно. И так чудесно смеялась! ВсЯ эта бытовуха запойных ее  отклоне-
ний (общежитскоРкомандировочноРводочных) не свелась ни к страданиям,  ни
к надрыву; за все наше времЯ одна короткаЯ истерика, скорее женская, чем
ночнаЯ С пустяки! Да ведь и ТпадшейУ Вероника  была  лишь  номинально  и
внешне: падшей, но не несчастливой. Напротив С  на  ней  были  оттиснуты
четкие следы прошлых отношений, Ясных и неущербных; когоРто она  любила.
До меня.
   12
 
За окнами огромный, на семи холмах, город. Мы в п