у Я хотел обжечьсЯ вкусом горячей каши. ПыталсЯ читать в сортире
старые грязноватые обрывки газет. Я хотел  сам  переживать  младенческие
вскрики дебила Сесеши (так болезненно переносит уколы).  Я  медитировал,
внушаЯ себе сначала его детскую панику и  следом  его  взрослую  боль  С
чувства, связанные с его, а значит, с чужими страданиями. (ПоследняЯ моЯ
мысль, но не последняЯ ли мысль и Русской литературы? Я и тут был выуче-
ник.) И само собой Я хотел ждать позволенные двадцать  минут  похода  на
укол: Я хотел чувствовать, когда смотрю на вздымающуюсЯ грудь  медсестры
Маруси. Я хотел хотеть, лучше не скажешь.
 
   За минуту до инъекции, словно нечаянно, Я столкнулсЯ с Марусей,  тело
о тело. њувство в отклик оказалось слабое, а всеРтаки различимое:  похо-
жее на подзабытый юношеский стыд.
 
   Так и поддерживалсЯ гаснущий огонек моего ТяУ. Казалось бы С мало, но
столь простенькие и упорные, а главное,  ежедневные  мои  усилиЯ  делали
свое незримое дело: затягивали их время. Из покаянного графика нашей па-
латы Я, поРвидимому, уже насколькоРто выбилсЯ С  Я  выскочил,  вышел,  а
лучше сказать, малоРпомалу выполз из их красиво смоделированной  научной
картинки. ТоРто они (мой лечащий Пыляев) вдруг обеспокоились:
 
   С ... њто это, Петрович, вас сюда перевели? А что, собственно, у  вас
там случилось?
 
   Я молчал.
 
   С Вы профильно С не из моих больных. Я же вижу: интеллигентный  чело-
век. њто вы там натворили? С вот так заговорил вдруг со мной врач  Пыля-
ев. Возможно, уже был слегка озадачен. Всматривался.
 
   С утра перенакачанный химией и слезливый, Я молчал. Я  ждал  подвоха.
Но более всего ждал (и боялся) доброго жеста; тронь он любого из нас  за
плечо, тот расплачется.
 
   Тронуть Пыляев в эту минуту не сообразил.
 
   С ... А не пробовали дать взятку С ну  тому  следователюРмилиционеру,
что на вас капнул? хоть бы посулили, пообещали ему!
 
   Я пожал плечами: какому милиционеру?
 
   Он смеялся:
 
   С Ну как же так, Петрович! Интеллигентный человек обязан  заблаговре-
менно думать, как всучить взятку милиции. ЕдинственнаЯ наша теперь защи-
та...
 
   Я молчал: да что же ты, врачишка, менЯ так мелко спрашиваешь С Я  ра-
зучилсЯ думать, Я придавлен, Я слезлив, но не глуп же! Но, возможно, сам
Пыляев был глуп. Никак во мне не заинтересованный, он попросту  выжидал.
Он ждал. Вместо него работали нейролептики.
 
   ЗаканчиваЯ разговор, Пыляев пожал мне руку (тронуть плечо,  погладить
по голове так и не догадался). С важностью в голосе врач  констатировал,
что психика моЯ ему в общем и целом уже нравится. Психика мягчеет,  хотЯ
и медленно.
 
   С ... Может, и неплохо, что вы здесь. У Зюзина длЯ вас был дом отдыха
С а зачем?.. Зато в нашем отделении ход болезни высвечен. Болезнь на ви-
ду. Ваша боль сама из вас выйдет.
 
   С Вы добры, С нашел в себе отваги ответить Я.
 
   Пыляев несколько вспыхнул:
 
   С А вы слишком потаенны, мой милый. Старенький,  а  какаЯ  целка!  До
свиданья!..
 
   ОбострилсЯ голод. (Тоже, возможно, от  моих  усилий  хотеть  чувство-
вать.) Оба солдата умудрялись еду раздобыть, но как? Не знаю. Видел, как
они, торопливо жевавшие, выходили из туалета (спугнул их, придЯ по  нуж-
де). С набитыми ртами они прошли мимо меня. Тени,  готовые  плакать,  но
жующие. Я настолько оголодал, что пожаловалсЯ Пыляеву, и тот заверил ме-
ня, что при случае передаст мои слова министру здравоохранения; шутка, С
однако в препаратах произошла небольшаЯ подмена, и в тот же день, к  ве-
черу, Я вдруг перестал хотеть есть. Только сухость во рту.
 
   В тот день раскололсЯ Шатилов, его койка у самого  входа.  Грабитель,
заодно с ограблением уложивший наповал сонного охранника в  подмосковном
магазине. Первым же выстрелом. (Теперь мы все о нем знали.) МарусЯ  шеп-
нула, что Шатилов держалсЯ три месяца, а выложил все за три минуты.  Ша-
тилов и дальше хотел о  себе  рассказывать,  не  только  про  грабежи  и
единственное убийство: он хотел поведать всю свою жизнь. Когда врач ушел
(записав слово в слово С и тут же, небось, звонок следователям!), граби-
тель Шатилов все еще рвалсЯ к общению как к раскаянию. Теперь он расска-
зывал медбратьям, рассказывал соседям по койке,  за  ужином  рассказывал
мне С до такой степени ему, натерпевшемуся, хотелось. Палата все  знала,
все видела. НельзЯ было не увидеть: Шатилов на своей койке  сидел  среди
нас, единственный счастливый и один единственный улыбающийсЯ (уже  отме-
нили инъекции, кровь помалу очищалась). њерез день он исчез.
 
   Шатилов первым в палату поступил, первым и раскололся,  что  говорило
само за себя: человек не мог им и их препаратам  противостоять  С  белый
халат дело знает. Мы, упиравшиеся, лишь тратили время, каждый свое. Сле-
дующим за Шатиловым покаялсЯ насильник Вася. Его уже оформляли, то  есть
избавлялись от него. То есть наскоро, но по всей форме строчили следова-
телям, мол, наш подопечный С ваш подопечный: вполне вменяем,  можно  су-
дить. Признание врачу не ЯвляетсЯ юридически значимым,  его  губительнаЯ
суть, однако, в том, что к врачу, заодно с признанием, сами собой  попа-
дают подробности (на какой скамейке поджидал жертву С кто помог?  С  как
помог? С на какой чердак заброшен , допустим,  пистолет  ?).  Даже  если
больной, спохватившись, станет все отрицать С поздно. Когда факты и фак-
тики такой россыпью просеиваютсЯ к следователю, ему и признание ни к че-
му; можно судить. А ВасЯ отрицать и не думал. ВасЯ  рассказывал  подроб-
ности уже сверх. В частности, еще об одном  недавнем  своем  насилии:  в
парке С насилие из неизвестных. Жертва не захотела огласки. Женщина  лет
тридцати.
 
 
 
Вася, не он первый, оформлялся, ничуть не сожалеЯ и с 
улыбкой С с минуты признаниЯ человек улыбаетсЯ стенам, 
даже медбратьям, так ему легко. Зато Вася, здоровея, уже 
не хотел, как все мы, на корточках подпирать спиной 
стену в сортирной курилке. Курил он в углу, сам по себе. 
Его уже сняли с питания, он смело крал у нас куски 
припасенного хлеба. Обрек себЯ на тюрьму, на срок, 
однако ходил меж нашими кроватями тудаРсюда и смеялсЯ С 
был легкий, как шарик в руке мальчугана, не утаил 
ничего. Раньше или позже это ждало других, ждало меня. 
 
   Когда препараты проникли в подкорку, во сне (в самый пик  сновидения)
стала накатывать остраЯ к самому себе жалость. Как рыба, Я начинал  хва-
тать ртом воздух С ух... ух... ух!.. С выныриваЯ из воды мутных  захими-
ченных снов. И наутро хватало отравленности: даже  кашу  на  завтрак  мы
глотали с той же непреходящей к себе жалостью. Не знаю, кто так системно
(Пыляев?) сбавлял или вдруг резко к ночи увеличивал дозы. Иван  поРпреж-
нему никого из нас не замечал. Лишь однажды, если  не  галлюцинация,  на
возвратном пути из инъекционной в свою палату Я увидел Ивана Емельянови-
ча (вернее, его лицо) за стеклянной перегородкой тихого  отделениЯ  (где
Веня). Лицо смотрело на меня. Нет, не следило. Просто смотрело.
 
   Но когда на другой день во времЯ вечерних уколов (все как в  полусне)
МарусЯ запоздало менЯ захотела, ее женскаЯ  щедрость  тоже  казалась  ее
хитростью и его уловкой. В тот вечер коридоры опустели: карантинное  оп-
рыскивание, обязательное во всех углах. После укола МарусЯ  попросила  С
останься, помоги прибраться. Да, Пыляеву она про эти лишние минуты  ска-
зала. Пыляева, кстати, уже нет: ушел домой!.. Я  подавал  ей  препараты,
она их прятала в шкафы, запирала. Потом вытирали пыль.
 
   Мы убирали ампулы и бились с пылью минут двадцать.  И  еще  минут  на
двадцать, Я думаю, мы задержались. Усадив менЯ на  диванчик  (прямо  под
решеткой С дверь заперта), МарусЯ со слезой мне  выговорила  С  как  так
случилось! как же ты, Петрович, умудрилсЯ сюда попасть,  такой  рассуди-
тельный и приятный человек?!. Она уверена, она убеждена, что Я попал сю-
да случаем. (Но попал. Вот уж кусай пальцы.) Коснулась  пухлой  ладошкой
моего плеча, шеи. Минута или эти двадцать ее лишних минут  были  выбраны
точно и чутко. Впрочем, Я уже каждый день был на сносях С  был  в  столь
расслабленноРразжиженном состоянии, что простое и участливое как ты, та-
кой хороший , приятный, сюда попал , пухлаЯ ладошка, плюс легкое объятье
тотчас вызвали на глазах обильные слезы. Водянистые, мои или не мои,  не
уверен. Но слезы. Я спешно поцеловал и уткнулсЯ лицом ей в плечо. Я рас-
кололся. Уже и рот открыл, чтобы  начать  торопливый,  с  подробностями,
искренний пересказ, вероятно, всей моей жизни. Однако остановился.  Инс-
тинкт всеРтаки заискрил. Насторожило одно неточное  ее  слово:  приятным
менЯ не называли даже в шутку. Этой словесной  мелочи  (чутье  к  слову)
хватило, и С так взлетает спугнутаЯ птица С Я спохватился.
 
   Я легко скорректировал и пустил свой (все еще искренний) рассказ,  но
не через боль, а поверху: да, одинок и родных никого, С да, старею!
 
   Старею С а с возрастом, как известно, надежды  на  семью  и  домашнее
тепло все меньше, а в общежитии, Маруся, живут наглые, хочешь не  хочешь
собачишьсЯ с ними, ссора за ссорой. ТСам убить когоРто хотел?У  С  ТГлу-
пости, Маруся! Это Я защищаюсь. Во сне защищаюсь от  наглых...У  С  ТКак
так?У С ТА так...У С Я шепотком пожаловалсЯ ей, что иногда вечерами про-
гуливаюсь с молотком в кармане: на случай коридорной драки. Пусть не ле-
зут, дам по балде. А в снах (не в жизни, Маруся) С в снах у  менЯ  мечта
нож купить. Просто попугать их. Нож бы мне хороший, с перламутром,  вид-
ный!..
 
   Я остановился. Нехитрого и чуть приземленного объяснениЯ (версия, что
и врачам, но в бытовом соусе) ей хватило.
 
   С Ну, ладно. Тогда давай. Только быстро, С сказала она  и  откинулась
на диванчик.
 
   Пока Я возилсЯ со своими штанами, МарусЯ спросила, не сильно ли  при-
душили мою кровь химией? С расстегнула белый халат, а с  ним  и  блузку,
оголив груди, это чтоб лучше встал, пояснила. Ее щедрое общение со мной,
возможно, и не было хитростью Ивана Емельяновича, а просто  минутным  ее
желанием. Работаешь, работаешь С скучно.
 
   Я и кровать стали одно. Мои бока по ощущению переходили, перетекали в
мой жесткий матрас С слияние было удивительно, и сначала приходила на ум
мягкость слияниЯ с лодкой на реке. С лодкой, в которой лежишь, когда  ее
вяло несет медленнаЯ река, с чуть заметным дрейфом к берегу. А к  вечеру
ощущение слияниЯ становилось еще на порядок мягче и изначальней: это бы-
ла мягкость материнской утробы.
 
   Думать Я уже не умел, но Я и кровать, о чемРто же  мы  с  ней  вдвоем
размышляем. Тихо... Вот возникает белый халат, врач. ПоявляетсЯ его  ли-
цо: Пыляев. (Я и кровать, мы под чужим взглядом начинаем на времЯ  отда-
лятьсЯ друг от друга.) Ага. Врач Пыляев. А сзади маячит с помятым  лицом
Иван Емельянович.
 
   Я сел. (Это мы так вскакиваем при появлении  начальства.  Выслушиваем
их слова. Строго вытянувшись, но сидя.)
 
   С Лежите, лежите.
 
   Ложусь. Валюсь. Это тоже обычно С больной лежит, а Пыляев, присев  на
край постели, то отодвигается, то нависает над тобой (над лежачим) своим
жестким лицом.
 
   С Ну что, голубчик? как дела?
 
   От ласкового ТголубчикУ сейчас захочетсЯ плакать.
 
   Но всему своЯ минута. Как ни близко, как ни рядом они подступили  (их
слезы) С еще не текли.
 
   С њто ж вы плачете?
 
   Ага. Значит, уже текут.
 
   Пыляев не надоедает, не спрашивает и не давит словами С просто  ждет.
Не хочет пропустить момент признания, час, когда Я наконец дозрею.  При-
шел и сидит, играЯ тесемками своего белого халата. Так к парализованному
приходят перед ночью с судном. (Должен отлить в  его  абстрактное  судно
хотЯ бы несколько слов. Пусть не все, сколько скопилось.)
 
   Ему ведь и правда менЯ жаль.
 
   С њто же вы плачете, голубчик...
 
   С Это не Я. Это они, С всхлипнув, Я притрагиваюсь ладонью к  намокшим
глазам.
 
   От слабости у менЯ пропал голос, скоро вернулся, но совсем сиплый.
 
   Пыляев уже на соседней койке, так же сидЯ и  нависнув,  он  распекает
бывшего буйного рецидивиста С тот сегоднЯ почемуРто не  пошел  курить  в
сортир. Накачан препаратами, подавлен, покорен, всегда  послушен,  но...
курил в палате, почему?! С Уголовник жалко, слезливо оправдывается: ведь
в палате никого в ту минуту не было! один!..
 
   Ведь оставшись один, он вреда никотином никому из  людей  не  принес;
себЯ за человека он давно не считает.
   26
 
С њто за глупости! С сердитсЯ Пыляев. 
 
   И спрашивает строже:
 
   С Это почему же вы С не человек?
 
   С Не знаРаю, С мямлит перенакачанный рецидивист.  Он,  и  правда,  не
знает. Он хочет плакать.
 
   Он хочет (и просит), чтобы ему уменьшили дозу его препарата. Таблетки
бы выбросил, но иглы, то бишь уколов, не  миновать,  медбратьЯ  тут  как
тут, зафиксируют и сами же уколят С грубо, с синяками.
 
   Пыляев (готов уменьшить дозу, но и здесь вопрос взаимных зачетов):
 
   С Не пора ли чтоРто рассказать. Не пора ли открыться, голубчик?
 
   Ловит?.. Зашел и спрашивает. У лежащего, вялого, полусонного  челове-
ка. Да что ж он с ним (с нами) так просто! И при людях.  Рядом  больные.
Рядом медбрат копошится. Простота спроса менЯ особенно поражала.  њто  ж
он так походя?
 
   Пыляев и сам уже зевнул С устал. Вот такРто, походя, все дела и дела-
ются, вдруг понимаю Я. Не в кабинете же. Не в позе же роденовского  мыс-
лителя, не знающего, куда деть свой кулак. Именно  так  С  походЯ  и  на
среднедоступном профессиональном уровне. Пыляев не торопит, даже не нас-
таивает, а увидев, что больной пока что держитсЯ и молчит, доктор Пыляев
лишь потреплет больного дружески по плечу и уйдет,  ничуть  не  огорчив-
шись. Зевнет еще раз.
 
   Вот он уходит из палаты, а вот и тень заботы появилась в его  честных
глазах С он заглянет, пожалуй, сейчас в столовую, чтобы взять кусок рыбы
длЯ больничной кошки Мани, орет, мявкает ведь под окнами...
 
   Ночной сон разбилсЯ на пятьРшестьРсемь кусков, С Пыляев еще и там (со
стороны снов) сколько мог, выматывал меня, вычерпывал. Сон  давил.  Один
из принудлечившихсЯ солдат уже остерег (шепнул), что ночью Я стал  сипло
покрикивать и проговариваться. Я понимал, что  приближаюсь  к  развязке.
њто осталось немного. Как все. Не Я первый.
 
   ТПосторонись!..У С Сестра, нас ненавидит и боится, везла  на  каталке
кастрюлю с бледным супцом. Она подталкивала каталку, и половник  колоко-
лом гремел в кастрюле. (Половнику не обо что задержатьсЯ в жиже.)  Но  и
нам, больным, уже все равно, что черпать или не черпать в  тарелке.  Нам
не хочетсЯ есть С нам хочетсЯ рассказать комуРнибудь о себе; и при  этом
не поплатиться. Я видел, как слезливый рецидивист скоренько  похлебал  и
поспешил в сортир, пока там никого нет. Уголовник, превращенный в полуи-
диота, царапает ногтем, спичкой сортирную стену, но всеРтаки  без  слов,
без единого, стена испещрена, это рассказ. Птички, звери, нити, столбы и
длинные провода, знаки, рожицы, человечки, С рассказать, но не  прогово-
риться.
 
   Наутро очередной слух о сломавшемсЯ уже не удивил (њиров...  њиров...
њиров уже!..) С удивило, пожалуй, то, что тем настойчивее  Я,  самый  из
них старый, продолжал свои сострадательные усилия.  Мне  не  отказать  в
упорстве. Я пытался: Я вызывал в себе чувство чужой боли.
 
   Неизвестно, раскололсЯ ли и в какой степени њиров на самом деле. Ско-
рее всего, Иван Емельянович сам, своей волей  определил  и  означил  его
вменяемость (а Пыляев тотчас легким дымком пустил опережающий и  поддер-
живающий слух). Иван все, что надо, увидел, Я думаю, на лице њирова  уже
в день его поступлениЯ (Иван ли не опытен!). Все видел, все знал и  дав-
нымРдавно решил сдать его под пулю; Иван, а с ним  и  Пыляев,  они  лишь
страчивали времЯ С тянули по необходимости, чтоб было  солиднее  и  чтоб
было похоже на медицинское заключение. В параллель Иван Емельянович мог,
разумеется, провести спецанализы, кровь, пункция, энцефалограммы  С  мог
так и мог этак. Мог как угодно. Но не верю Я в выводы. Не верю в их обс-
ледованиЯ и исследования. Я никому из них, служивых, не верю С  они  это
они, вот и все. И, значит, они на все сто  в  государственно  оплаченном
сговоре. Дурачат друг друга латинскими терминами. А  видят  все  русским
прищуренным глазком.
 
   И суровые молчуны уголовники, и солдаты с принудлечением, и оба идио-
та с раскрытыми ртами (один из них Сесеша) уже знали, что бандит  раско-
лолся: уже оформляют. Возможно, сболтнули санитары. Шепнули.  КакРто  же
становитсЯ всем известно. Даже подсмотрели уже заготовленную на него бу-
магу, будто бы с особо ответственной печатью и с веером подписей.  (Кон-
верт запечатан, но ведь некоторое видят сквозь.) Тњиров! њиров... Уводят
!У С ктоРто комуРто шепотом. Свистящим (от долгого молчания) шепотом. Уж
если он раскололся. Уж если такой раскололся!.. ТПошли!У С крикнул њиро-
ву один из медбратьев.
 
   Второй медбрат прямо и весело смотрел њирову в лицо. Знал, что теперь
ему (наконецРто) выстрел в затылок. Его пулЯ уже не в Ящиках лежит,  уже
тепленькая, подмигнул медбрат. Уже в обойме. Уже в стволе, поправил вто-
рой. Ну, не щас, конечно, а только  вечером.  Может,  его  через  неделю
только. А прямо бы у выхода и шлепнуть, жаль, что не щас . Они подошли к
нему ближе. њиров все понял.  По  интонации.  Можно  крикнуть,  вызывая:
ТПошли!У С и можно ТПошли !..У На его багровом лице С на лбу С вспыхнуло
белое круглое пятно. (На щеках нет. Только на лбу.) Это њиров  так  поб-
леднел. Вот он оглядываетсЯ на свою кровать, на тумбочку, из мелкого ба-
рахла брать ли что С понадобитсЯ ли? может, его всеРтаки  на  анализы  в
другую больницу?.. њиров понял. Но он спрашивает: ТВ какую?У С  то  есть
куда, в какую больницу его переводят. ТА угадай с трех разУ, С  отвечает
медбрат. Теперь все Ясно. њиров идет к выходу. Я, как и другие, зачемРто
жду его взгляда, жеста. Идет мимо. Так и не глянув на  нас,  он  уходит,
несЯ к дверям на лбу свою белую смертную печать.
 
   Ночью Я слышал, как принудлечимый солдат  с  кемРто  разговаривал.  Я
прислушался. Таких голосов у нас в палате не было. Я еще вслушался: сол-
дат беседовал сам с собой на два  голоса.  Спрашивал  С  отвечал.  Слова
громки, но сонно невнятны. Под его дундеж проснулсЯ седой, в шрамах уго-
ловник, что прислан в палату на место (на койку) насильника Васи,  С  он
прикрикнул, как на двоих:
 
   С Вы, падлы, заткнетесь?
 
   Подошел черед расслабления, и Я стал почти как Сесеша С Пыляев и  по-
добрал менЯ с ним в пару. (Уже добивали.) По  ощущению  мое  тело  стало
аморфно, вялотекуче, как один длинный кусок мяса с мелкими костями. Тело
сделалось никаким, ничьим. (МенЯ можно было, как полотенце, повесить  на
крючок.) С Сесешей мы часами лежали рядом. Нас перевели в сортирный  от-
сек С в особый угол, весь пропитанный вонью. (Ниша, где кровати и унита-
зы рядом.) Обоим делали синхронные укол за уколом, один  на  полную  вя-
лость психики, другой на испражнение и, выждав едва  ли  четверть  часа,
сначала меня, затем Сесешу подымали к унитазу, чтобы  ТпрочиститьУ.  Три
раза в сутки, последний, самый слабящий и опустошающий укол С вечером.
 
 
Я спросил; Я успел его спросить в оставшийсЯ нам 
двухминутный просвет времени (нас уже ТпрочистилиУ над 
унитазом, но нас еще не бросило в сон) С как тебЯ зовут? 
 
   С Сесеша (Сережа)... С ответил он разбитым ртом. И только тут Я  вяло
его припомнил: ведь это сосед по палате, это он, его  кровать  рядом  (в
такую провальную расслабленность они вогнали мой ум).
 
   Сережа был лет тридцати, не больше. Несчастный  парень,  подверженный
сильным припадкам, становилсЯ вдруг агрессивен, буен, когоРто  из  родни
ударил утюгом С он так и не вспомнил кого. Родные  от  него  отказались,
жил пока здесь. От припадка к припадку  забиваемый  кулаками  санитаров,
шаг за шагом, сколько выдержит...
 
   На период расслаблениЯ мы все становились ронявшими дерьмо, но Сесеша
временами превращалсЯ в совсем дурака и хватал свой  кал.  Я  видел:  он
вдруг пристально уставилсЯ в