рат промолчал.
 
   Михаил был задет. Он вернулсЯ обиженным.
 
   И теперь спросил меня:
 
   С Как ты думаешь: брат имел в виду (он ведь сказал вы) евреев, остав-
шихсЯ в России?
 
   Я пожал плечами: разговор братьев понимать трудно,  еще  труднее  ин-
терпретировать за глаза.
 
   С Возможно, он имел в виду вообще всех наших либералов...
 
   С НачинаЯ считать, скажем, с Герцена? с Петра Великого?..
 
   Я засмеялся: некоторые начинают отсчет с отшельников С со святых  от-
цов, убежавших от мира в пустынь.
 
 
Я попыталсЯ импровизировать (не умеЯ объяснить). 
 
   Вы С в контексте упрека! С могло и впрямь означать всех вообще возму-
тителей и без того нескучного российского спокойствия: волна за  волной.
Отшельник С как внутренний эмигрант. Едва кончаютсЯ отшельники, как  раз
и начинаютсЯ эмигранты. Эмигрантов сменяют диссиденты. А когда испаряют-
сЯ диссиденты, заступает андеграунд. Прочтений (интерпретаций)  русского
отступничества достанет на всякий вкус. И прекрасно. Это С мы. В России,
как нигде, новизна любой идеи оборачиваетсЯ через времЯ своим выворотом.
Мы мученики не идей, а их мучительно меняющихсЯ прочтений, еще когда за-
метил мой насмешливый брат Веня.
 
   Вы С это и есть мы. Вы С это ты да Я, да Вик Викыч, вот кто не  оста-
вит Россию в покое, мы не оставим ее в покое, Миша, не волнуйся,  сказал
Я уже с вдохновением. (Я впал в экстаз!) Мы С  подсознание  России.  Нас
тут прописали. При любом здесь раскладе (при подлом или даже самом свет-
лом) нас будут гнать пинками, а мы будем тыкатьсЯ из  двери  в  дверь  и
восторгатьсЯ длиной коридора! Будем слонятьсЯ с нашими  дешевыми  пласт-
массовыми машинками в надежде, что и нам отыщетсЯ комнатка в бесконечном
коридоре гигантской российской общаги.
 
   њто до светящегосЯ окна в самом конце коридора (Я показал Михаилу ру-
кой в торец), оно не означает, кстати сказать, выхода:  не  означает  ни
выхода, ни конца туннеля, ни путеводной звезды,  ни  даже  знака  С  это
просто наша физическаЯ смерть, износ тела. Просто конец нашей жизни, Ми-
ша. Слабое пятнышко света, которое дает нам отсрочку; но  с  ней  вместе
дает и своеобразное счастье жить в этом гениальном российском коридоре с
десятками тысяч говенных комнат.
 
   Вот и господин Смоликов, уже обретший литературную известность, сооб-
щил Михаилу, что хочет поностальгировать. По былым  временам,  по  нашей
молодости С по андеграунду.
 
   МенЯ он побаивался, а Вик Викыч в  отъезде,  так  что  Смоликов,  ища
встречи, звонил Михаилу С хочется, мол, Миша, посидеть Тглаза в  глазаУ,
пообщаться. ХочетсЯ обменятьсЯ нашими Тсгорбленными от подземностиУ  че-
ловеческими чувствами. (Все его словечки, стиль.) Ему ведь действительно
хочется, это правда!
 
   Но правда еще и в том, что уже через самое  короткое  времЯ  господин
Смоликов, словно длЯ этого и встречался, живо и с подробностями переска-
жет наши разговоры в очередных интервью на телевидении, на радио и в га-
зетах. На голубом глазу он продаст все эти наши Тсгорбленные чувстваУ  в
розницу (в розницу дороже). Или он думает, что мы совсем  уж  ничего  не
знаем? (Нет, он думает, пропускаем мимо, прощаем С забываем,  поддавшись
каждый раз чувству встречи.)
 
   Он, собственно, пригласил в Дом литераторов только  Михаила,  Твыпить
вместе злой водчонкиУ, но Михаил тут же вспомнил обо мне, мол, двое нас.
Смоликов помялсЯ и согласился. Существует определенное неудобство, когда
ему со мной надо пить водку (не задеть, не ущемить менЯ ненароком!)  Но,
может, ему хотелось посмотреть, что со мной сталось. (њто может  статьсЯ
с человеком, который был и осталсЯ каменеть в агэ.) Риск, как Я понимаю,
Смоликов свел к минимуму: встречу устроили не в ресторане (где  межблюд-
ное томление), а как бы случайно и на бегу С в проходном затоптанном за-
ле, где шум и галдеж, где скорые бутерброды, а водка в  розлив.  Короче:
напились легко и быстро; и без скандала. (МенЯ подмывало, но  не  каждый
же раз Я срываюсь.)
 
   С Пришли?! С уже в самом начале Смоликов спрашивал нас, сияЯ  глазами
и подчеркнуто волнуясь; ему, мол, важно.
 
   Как не прийти, он С наш ужин, он подвалил к нам,  с  руками,  полными
сыров, и с палкой салями, и с водкой, кофе опосля! Нет, нет, мужики,  не
шикуем, все наскоро С садитесь же, садитесь! И вот он поит нас и говорит
об искусстве. (И уже сразу, мимоходом вбирает наши новые словечки,  жес-
ты, повадки. Ему пригодится.) Он выспрашивает, кто из агэшников погиб, и
просит припомнить, как, каким образом С  повесилсЯ  или  спился?  а  что
слышно о Вик Викыче? живРздоров? Молодец!.. И вновь С  всем  по  полной!
Смоликов наливает, пьет. Он дышит нами. Он стараетсЯ рассмешить нас. (Он
любит нас.) Он даже припоминает взахлеб строчки наших  текстов.  Он  как
сучонка, котораЯ всю неделю трахалась с кем попало, а теперь приползла к
мужу в клинику с двумЯ апельсинами, поешь, бедный больной.
 
   Худ, как и прежде. Но в лице, в очерке скул Смоликова появилась холе-
наЯ пригожесть, красивость  человека,  которого  потребляют  уже  каждый
день. (Похорошел, как пугливаЯ семнадцатилетняЯ, зажившаЯ наконец в бра-
ке.) Но осталсЯ потаенный испуг Смоликова С испуг  всякого  нынешнего  с
именем, понимающего, что его слова, тексты, имЯ (и сам он вкупе)  зыбки,
ничтожны и что только телевизионный экран, постоянное мелькание там  де-
лает из ничего нечто . До глубокой старости Смоликову хватит теперь вол-
нений. Ведь люди беспечны, люди могут забыть. Телеэкран  как  гигантскаЯ
лупа, нависшаЯ над мошкой.
 
   С ... Расскажи о конгрессе интеллектуалов в Милане, С просит Михаил.
 
   њуть позже:
 
   С Расскажи об Испании.
 
   Михаил старательно помогает Смоликову, помогаЯ  тем  самым  всем  нам
вместе С общению и миру за столом.
 
   С Да, да. Испания... С И, набираЯ свежего воздуху  в  грудь  себе  (и
рассказу), Смоликов вновь искоса бросает глазок на нас: а  не  будет  ли
он, Смоликов, при звуках своего вкрадчивого испанского каприччио  выгля-
деть (рядом с чужими судьбами) слишком счастливым С  обидно  счастливым?
Не будем ли мы с Михаилом (в особенности Я, бойцовый старикан) во  времЯ
его каприччиозного рассказа корчиться. То есть от боли. То есть от позд-
ней нынешней горечи навсегда отставших. Если да С он,  Смоликов,  уже  в
зачине своего рассказа постараетсЯ и, в особенности мне (косвенно и тон-
ко), посочувствует. И слегка воздаст. Мол, думал о тебе.  Мол,  думал  и
помнил о тебе, старый пес Петрович. Талант, мол, и какаЯ проза!..
 
   И пусть; пусть он посострадает хотЯ бы внешне, хотЯ бы лицом С Я пой-
му, потому что тоже знаю, как тяжело Являть (выявлять) сочувствие  чело-
веку, от тебЯ уже давно отчужденному; сочувствие С  бездоннаЯ  Яма.  По-
сострадай, Смоликов. Мы ведь сострадаем всем и всему. Детям в  больнице.
Старикам. Забиваемым животным. Я иногда сочувствую, смешно сказать,  по-
ломанной под ногами былинке. Мне больно, куда ни глянь.
 
   Смоликов сострадал мне, а Я ему. Как знать, может, это  он  сейчас  С
как забиваемое животное. Как сломаннаЯ былинка...
 
   СостоявшийсЯ Смоликов не меньше менЯ (и не меньше  Михаила)  все  про
боль понимал, но состраданиЯ преуспевшего всегда  сомнительны  С  скорее
кривлянья, чем корчи. Он очень аккуратно, гуманно корчился. Он мог гово-
рить нам о ТзасасывающемУ небе Италии и об Испании (нет, на  корриде  он
не был; нервы), об Англии, о своих выступлениях в Питере (появилсЯ лите-
ратурный салон с шикарными блядЯми), о финише Горбачева, о наших  демок-
ратах, о новых русских С о чем угодно, но, конечно, не о себе. Такого он
не позволит. Говорить о себе С это раздеться. Это ведь наголо;  это  уже
не молитва, мил человек, а мольба. А как раздеться,  если  он  весь  бе-
ленький. ВесьРвесь. Как он откроетсЯ и как признается, что был в  андег-
раунде только потому, что при брежневщине не воздали за его  тексты,  не
сунули в рот пряник. Теперь пряник занимает весь его рот, пряник торчит,
и Смоликов бегает с ним, как вернаЯ собака с потаской С служка Славы.
 
 
А ведь как ему не можетсЯ С как не хочется, чтобы его, 
Смоликова, считали сытым и занимающим посты. (Слыть 
одним из перелицованных секретарей перелицованного Союза 
писателей.) И потому повсюду, и особенно выезжаЯ на 
Запад, господин Смоликов кричит, что он агэ, он 
андеграунд, он подземен по своей сути, а пряник во рту 
случаен, застрял сам собой, ибо таким, как Смоликов, 
ничего не надо, кроме искусства. Он искренен, мил, 
остроумен и даже к людям добр, но он С сука. Он 
зарабатывает на подземных писательских тенях, как 
зарабатывают на согбенных мудаках шахтерах, на их 
тягловых спинах. Общаясь с нами за водкой и 
ностальгируя, Смоликов берет белой ручонкой нашу 
андеграундную угольную пыль, грязь, гарь. Он 
прихватывает и какогоРникакого уголька, въевшегосЯ нам в 
кожу С собирает, соскребывает и быстроРбыстро обмазывает 
свои висячие щеки, но еще и лоб, шею, плечи, руки, чтобы 
почернее и чтобы посверкивающими белками глаз (хотЯ бы) 
походить на тощего горняка, толькоРтолько вылезшего из 
забоя. 
 
   После того как выпили в память наших мертвых, Смоликов тут же вновь С
по полной.
 
   њтоб всем нам, оставшимся, и дальше ходить по траве, дышать...
 
   С По полной?!
 
   Водка кого хочешь подталкивает к щедрости, и Смоликов не  забыл,  как
не забывают запятую, сказать, что он поможет нам с Михаилом  С  нам,  то
бишь нашим текстам (такие слова всегда говорятся). Он, мол,  готов  быть
длЯ нас лестницей на литературном  плоскогорье  ,  хотЯ  бы  ступенькой.
ОбычнаЯ ступенька, мужики.
 
   С Ступенька... Но длЯ кого? С раздумчиво спросил Смоликов,  затягива-
ясь сигаретой. Но тут же и  смекнул,  что  невольно  проговариваетсЯ  на
вдруг заскользившем слове.
 
   Замел следы.
 
   С Словесность! I love It! С выкрикнул (уже в сторону и как бы  совсем
пьяно) Смоликов.
 
   Но именно плоскогорье смирило менЯ С зримый образ  всеобщего  взаимно
настороженного равенства. Смоликов хорошо слукавил, талантливо: человеку
за водкой приятно, когда нет выпендрежа. Когда нет выпирающих тщеславных
гор и когда уравнивающее всех нас великое плоскогорье помогает людям за-
терятьсЯ С дает им жить жизнь каждому свою.
 
   С Ностальгируй. Ностальгируй, сука, С шепчу Я  мысленно;  шепчу  ему,
чокаясь с ним его водкой; и на один скорый миг наши глаза встречаются.
 
   Михаил, мирЯ нас, перепил. А Я все закуривал сигарету  с  фильтром  С
старательно, но не с того конца. Смоликов мне, пьяному, и подсказал  про
сигарету; помог. Посмеялись. Уже вставали  изРза  стола;  посошок,  и  Я
всеРтаки плеснул ему водкой в лицо. Но ведь не ударил.
 
   Ближе к полуночи все трое, уже сильно набравшиеся, стояли у продувае-
мой ветром троллейбусной остановки на Садовом С все трое, помню, покачи-
вались. Михаил слегка блевал; а Смоликов, уже не обидчивый и под занавес
осмелев, менЯ выспрашивал.
 
   Выкрикивая, господин Смоликов спрашивал то самое, что давно поди жгло
ему Язык (а может, и сердце; был ведь и этот орган):
 
   С Почему?.. Почему тебе не печататься? Почему пишущий и  таРланРтлиР-
вый человек не хочет печататься?!. Не поРниРмаю! С пьяно,  полуистерично
(и, конечно, пережимая, переигрываЯ в своем недоумении)  выкрикивал  он,
Смоликов, вполне состоявшийсЯ писатель, стоЯ лицом к пустой шири Садово-
го кольца.
 
   Смоликов повернулсЯ к Михаилу. И спрашивал (строгий  судья)  обо  мне
уже в третьем лице:
 
   С Скажи: почему он не публикуется?
 
   Михаил тяготел к столбу. Только махнул рукой С иди ты  с  расспросами
подальше...
 
   В полуночном метро Я удачно сел в углу вагона и, не вставая, ехал се-
бе и ехал кольцевой линией. Однако и кольцевой поезд  (как  ни  парадок-
сально) имеет конечную станцию: погнали вдруг в запасной туннель. Облая-
ли там.
 
   С матерком, с шуточками, с издевками (пригрозив милицией) посадили  в
обратный поезд вместе с несколькими заспавшимисЯ пьяндыгами. Неужели бы-
ло видно, что Я сильно пьян? Но ведь не падал. (Если агэшник падает, это
конец.) Ах, как на менЯ кричала, изгоняЯ, женщина в красной фуражке и  с
жезлом.
 
   Но вот уже опять еду; сижу; зад угрелся. В позе кучера, то есть  соб-
рав плечи и свесив голову (не набок, а прямо себе  на  грудь),  Я  ехал,
ехал, ехал... мой отдых. Не думаЯ ни о чем. МоЯ нирвана. (И ведь в любую
погоду. Не надо зонта, не бывает дождя.) Стоит только спуститься,  нырск
под землю, и Я успокаиваюсь в этой гудящей на рельсах расслабухе, в тол-
кучке этих людей С их усредненный социум (и  здесь  плоскогорье)  тотчас
принимает всякого человека, растворяЯ в себе. Главное  успеть  до  метро
добраться. Если угодно, здесь драма минуты, столь любимаЯ  в  перипетиях
кино. Не успевает человек перейти мост (мост уже взлетает на воздух). Не
успевают удрать за границу (их арестовывают). Не успевают уехать из оте-
лЯ (а там бубоннаЯ чума). Не успеваю иной раз и Я нырнуть в  метро,  где
первый же гудящий поезд, как гигантский многорукий экстрасенс, дает мяг-
ко сесть, укачивает и малоРпомалу снимает мою боль в висках...
 
   њеловек с собакой. В метровагоне было не много, но и не  так  мало  С
человек пятнадцатьСдвадцать, а псина вдруг уткнулась в мои колени. Не  в
чьиРто, в мои. И стихла. И не взлаяла больше ни разу, вот до какой  сте-
пени под землей Я удерживал в себе покой и мир. Даже и  люди  в  вагоне,
эти пятнадцатьСдвадцать, эти озленные, один за одним вдруг смолкли и  на
хозяина собаки перестали кричать. Хозяин собаки (должно быть,  в  полной
растерянности) шепнул мне: ТСпасибо. Большое спасибоУ. С Он вышел из ва-
гона на станции ТПарк культурыУ, собака за ним.  Скоренько  семенила  за
хозяином по платформе. Шла, подобрав хвост, вновь боясь пинка  или  кри-
ков. Лишившись моей ауры, собака вернулась в мир страхов.
 
   Другой Смоликов шел ко мне той давней ночью С три остановки метро  он
шел пешком, курил на ходу, спешил, может быть, бежал. Талантливый,  вих-
растый, пылкий, наивный и неуемно шумный.
 
   Тогда появилсЯ возле нас эмигрирующий важный господин; он сказал  нам
как объявил (отрывистый голос, резкий) С лечу в  Мюнхен,  готов  помочь,
самолет во вторник, давайте тексты. Все забегали. Нас всех,  заржавевших
в агэ, вдруг взволновало и всполошило. Вот тогда Смоликов и сообщил  мне
С прибежал среди ночи, пришел, три остановки метро.
 
   Дать знать в ту пору было и значило куда больше,  чем  дать,  скажем,
денег С дать знать было больше, чем помочь. ДлЯ наших повестей и расска-
зов (еще был и роман) тем самым наметилась торнаЯ тропка С ход к  дисси-
дентуре, а там, глядишь, и к качественному Самиздату.  (Туда  тоже  было
непросто попасть.) Непризнание стояло  стеной.  ОтчаяннаЯ  попытка  выр-
ватьсЯ (одна из самых радужных) была связана в тот год с новой идеей С с
микрофильмованием андеграундных текстов. Именно Смоликов, а  еще  больше
Юра Ачиев, недосыпаЯ ночами и портЯ зрение, научились загнать любой  наш
текст в объем, вполовину меньший спичечного коробка. Были,  помню,  мик-
ропленки, столь истонченно легкие, что длЯ вывоза за кордон их можно бы-
ло подсунуть под переплет любой советской книги. Были микропленки Тводо-
защитныеУ, в поезде следовало бросить в  свой  стакан  с  крепким  чаем.
(Стакан при досмотре на самом виду. На столике.) ТМикропленки в  эласти-
кеУ, это чтобы проглотить или сунуть в задний проход,  если  на  границе
начнут потрошить до белья. ОсобаЯ техника была, когда пленки подгонялись
одна к одной С называлось Тсобрание сочиненийУ.
 
 
Надежда на оказию, что ктоРто свой внезапно уедет, а 
ктоРто полетит С или же вдруг сам собой встретитсЯ 
рисковый человек из западного посольства, мало ли где и 
как! В ожидании случаЯ к Смоликову и к героическому Юре 
Ачиеву хлынули дурно слепленные пленки (их переделывали) 
из Оренбурга, Калуги, Саратова, Астрахани С пошла 
микрофильмовать губерния! Совпало еще и то, что вдруг 
повесилсЯ КостЯ Рогов, а Алик Зирфель, в белой горячке, 
был отправлен в психушку. (Привязали к кровати, Алик 
мотал головой так, что слюна летела в обе стороны, 
пенные кружева на больничных стенах.) Потому и 
торопились в тот день, в ту ночь. Сошлись, собрались 
вместе, молчали, зажав микрофильмы (каждый свои) в 
потных кулаках. И как же скоро вновь разуверились... 
 
   Некоторые, впрочем, надеялись на этот посыл еще и год, и два.
 
   В тот день, отправив за бугор микропленки, счастливые  тем,  что  вот
оно, свершилось (теперьРто Слово отзовется!), мы были немыслимо  возбуж-
дены, взвинчены и, конечно, хотели отметить событие, но ктоРто суеверно-
Ропасливо сказал, что сегоднЯ нам нельзЯ ни пьянки,  ни  драки.  А  было
слишком легко на душе, был легок шаг, легко было смеяться, бежать,  пры-
гать (тяжелы были невесомые микропленки, пока зажаты в руке).
 
   С Парни! Ребята! С выкрикивал Смоликов. Да, это он  выкрикивал.  Пыл-
кий, шумный, как сумасшедший! Впрочем, мы все кричали: С Парни!  Ребята!
(тогда не говорили мужики). Только без срывов, без проколов С все к  фе-
не, к едрене фене, победили, молодцы, ура, но сегоднЯ  без  срывов!..  С
кричали, перебиваЯ друг друга.
 
   Решили всеРтаки выпить, середина дня, а самолет улетел в  одиннадцать
С выпить хоть пивка, хоть винца, но гдеРнибудь на  отшибе,  подальше  от
центра.
 
   Мы поехали на пляж в Серебряный бор (в те  годы  далеко  от  центра),
плавали там, висли на буйках и даже перевернули бакен. Приставали к жен-
щинам в пестрых купальниках, пили пиво, били мяч, а потом попадали в пе-
сок, разомлевшие от жары и внезапного спада душевных сил. В песок  лицом
и спали, спали. Самолет тем часом улетел, а с ним и  наши  надежды  С  в
черную дыру. Разумеется, проверка, контроль, микропленки попали в чейРто
зад и долгоРдолго там лежали. Думаю, они все еще там.
 
   В общаге нетРнет и появлялсЯ по разным квартирным  делам  высоколобый
Анатолий, интеллигентный, лет 35-ти С Анатолий Юрьевич. Деловой.  Денеж-
ный. Был здесь известен.
 
   С ... Надо бы посторожить койРкакую квартирку, Петрович.
 
   С Какую?
 
   С 706-а.
 
   Я, конечно, спросил С а кто жилец?
 
   С Жильца пока нет.
 
   Но чтоРто Я таких интересных 706-а квартирок на примете не  знаю.  Не
помню. њто еще за ТаУ?.. Убогие углы заманчивы длЯ кого ни  попадЯ  С  в
этом и проблема. Стеречь такую нору хлопотно. (НетРнет и  вскроет  замок
слесарьРжэковец, заночевать с новой бабенкой.)
 
   Но высоколобый Анатолий вполне серьезен, солиден: предлагает мне под-
нятьсЯ на седьмой С он все покажет! Да и Я кстати припомнил,  что  очень
скоро ко мне ввалятсЯ пьяноватой ватагой художники (после  демонстрации,
в известном мне состоянии и с жаждой погулять). Пустить их  шастать  ту-
даРсюда по квартире Бересцовых, где финскаЯ мебель и  сыто  благоухающие
добропорядочные кв метры, не хотелось. Ладно: посмотрим нору!.. набросив
куртку (Бересцовых, она мне впору) и поеживаясь от прохлады, иду с  Ана-
толием на седьмой.
 
   706-а оказалась бывшей подсобкой, где хранили лом  стульев  С  теперь
она выглядела как небольшаЯ квартиркаРкомната.
 
   Стулья, конечно, выброшены вон. (Я  тотчас  вспомнил:  гора  треногих
стульев горела во дворе, большой костер, Я еще подумал, откуда столько?)
Проведен водопровод. КойРкакой ремонтишко. Беленые стены. Побелка грубо-
вата...
 
   С Кто будет жить?
 
   С Посмотрим, Петрович. Твое дело стеречь. Твое дело, чтоб  соседи  не
захватили.
 
   Он прав. Узнав про такую комнатушку, соседи С хоть справа, хоть слева
(кто первый успеет) С проламывают стену и спешно присоединяют комнатушку
к своим двум. А входную дверь в эту комнатуРподсобку попросту  забивают.
А то и замуровывают. Придешь на другой день, а на тебЯ смотрит  чудеснаЯ
голаЯ стена, свежепокрашенная.  С  ТНо  здесь  была  (должна  быть)  моЯ
дверь?У С спрашиваешь. Только пожимают плечами. Не знаем. Не помним. ТНо
не могла же дверь исчезнуть?У С А ловкач, тот козел, кто  ее  замуровал,
соединив комнату со своими, тебЯ еще и переспросит  (нескол