постсоветскую встревоженную жизнь, а На-
та, исполнив очередной номер, выходила и возвращалась (пила  тайком  ва-
лерьянку). И С снова за флейту. МилаЯ и дебильная, она не понимала в но-
вой российской жизни (не понимала и в прежней).  ТихаЯ  и  ненавязчивая,
длЯ чего и длЯ кого она живет? Кому интересна? Неудивительно,  что  они,
пятнадцать отъезжающих человек, не увезли ее во Францию. Ее просто  спу-
тали с вещью, с предметом. Из вещей ведь увозили только ценное, все про-
чее оставляли, бросали здесь.
 
   Но Я тоже побаивался, что флейтовые жалкие звуки будут менЯ преследо-
вать всю оставшуюсЯ жизнь. (Будет с тобой, С подшептывал голос. С Она из
тех, кто не подымется. Вот кто никогда не  поправит  своих  дел.  Всегда
внизу и с тобой...) Единственный наш телесный контакт  был,  когда  Ната
мыла чашки. Она перемывала после чаепития, разбила две чашки кряду, сле-
зы на глазах, неумеха. Продолжала однако мыть, а Я,  покуривая,  подошел
сзади и, чтоб успокоить, приобнял за плечи. Руки ее, дрожащие, были  за-
няты клятыми чашками. (НебольшаЯ грудь легко доступна;  да  и  всЯ  Ната
беззащитна.) ШеЯ ее густо покраснела. Розовые ушки запылали. Но Я только
отложил сигарету в сторону, стал помогать мыть чашки, забираЯ их  из  ее
рук.
 
 
СтараЯ тетка, что из русской родни, приходила к Нате 
разРдва в неделю. Тетка не давала Нате ни копейки (жила 
на нищенскую пенсию), но зато убирала Нате жилье. Варила 
на три днЯ суп и кашу. И поплакав с часок, уходила. 
Плакала каждый раз с одними и теми же словами: мол, вот 
умру, и Ната погибнет. 
 
   С И проследить некому. ОхРох. И в грязи зарастет, С стараЯ ОхоРхонюш-
ка роняла слезу, уставившись в осеннее окно. Похоже, она слегка пробова-
ла пристроить Нату ко мне, к интеллигентуРвдовцу; старуха упорно считала
менЯ вдовцом. (Так ей хотелось. Я даже прикрикнул на нее какРто.)
 
   В бомжатнике в тот вечер ссора на первом этаже у вьетнамцев. За  сте-
нами волна кошачьих взрыдов и стенаний (невыразимой  тональности  вскри-
ки). Может, какой праздник у них?.. ТБоюсь безобразийУ, С говорит с  ис-
пугом тетка.
 
   И спрашивает меня:
 
   С А ты чо перестал к нам ходить?
 
   Беседуем.
 
   А Ната тихоРтихо дует во флейту. Среди шумного и  пьяного  бомжатника
она, казалось, только и живет, охраняемаЯ свыше своей настойчивой жалоб-
ной флейтовой молитвой. Ведь женщина, мила лицом,  боюсь,  С  рассуждает
вслух тетка.
 
   С МеняРто вам, может, больше других надо бояться, С засмеялсЯ Я.
 
   Тетка испугалась:
 
   С Да ты чо! ты чо!.. С перешла на шепот. С Ты  проколешь  ее,  она  ж
станет несчастной. Как узнает про это дело, уже не удержишь. День и ночь
будет хотеть С и что за жизнь длЯ нее начнется?
 
   С В этом гадюшнике как уцелеть! КтоРнибудь да сумеет.
 
   С ИРи, милый. А вот и не сумеет. Бог милостив.
 
   Помолчали.
 
   С Бог милостив, С повторила она. С Тридцать годков прожила.  Еще  де-
сять проживет, а там и заритьсЯ на нее не станут... Забрала бы ее к  се-
бе, да больна уже хлопотать и съезжатьсЯ С сосудами болею. Больна!  ста-
ра!
 
   Она заплакала.
 
   Ната вышла менЯ проводить. У самых дверей, у входа в бомжатник Я про-
вел ладонью по чуть вспыхнувшей ее щеке. Минута расставанья.
 
   С Спокойной ночи.
 
   Сказал ей, мол, больше вряд ли приду С и еще повторил, не приду, Ната
удивилась:
 
   С Почему?..
 
   Я только пожал плечами. Еще минута.
 
   Заглянул гостем к медсестре Марусе. Мы оба обрадовались С  зачем  бу-
тылка? зачем принес? у менЯ же спирт! С бранила Маруся, толстенькаЯ  бо-
чечка, такой она оказалась дома, без белого халата.
 
   Однако радость радостью, а на стене, прикнопленная, уже висела фотог-
рафиЯ (с ладонь) С лицо знакомое. Я пригляделся: так и есть. Больной Ша-
шин! МенЯ сильно опередили, пока Я сращивал свои два ребра. Жаль.  Приш-
лось и здесь смиритьсЯ С первый же мой приход к Марусе оказалсЯ  расста-
ваньем, бывает.
 
   В моем запоздании к ней было чтоРто пародийное, сколок, чтоРто от об-
манутого героя, вернувшегосЯ с войны. Можно  сказать,  честно  сражался,
бился! (С санитарами С за всех за нас.) Воевал, бился, был в меру  пока-
лечен. ГероРоой! С всплеснула руками Маруся. Мы вместе посмеялись. Жизнь
как жизнь. МарусЯ и не думала свое скрывать: ТЖду его!..У С и  подмигну-
ла. То есть Шашина из больницы. Ждет и даже надеется: так хочется,  чтоб
все хорошо!.. А Я, конечно, поддакнул: ТБог в помощь!У (Хоть бы  повезло
ей. Хоть бы не наркота.)
 
   МарусЯ выложила и все прочие интересные больничные новости: Иван  уже
высоко, в верхах С перевели его; а главный в больнице  теперь  ХолинРВо-
лин. Это Ясно. Это предвиделось давно, разве нет? Да, ожидали. А что Ин-
на?.. А что ей! Она ТстаршаяУ, нос кверху,  воображает,  что  красавица.
(Ноги стали еще длиннее!) А в общем больница и есть  больница,  все  поР
прежнему... Порассуждали о том, что Иван Емельянович потому и забыл менЯ
так легко, потому и простил , согласилась Маруся, что ушел в верха. Ухо-
дЯ на хлеба, люди легче прощают. А ХолинРВолин, как все молодые и Ядови-
тые, в начальниках оказался, представь, прост.  И  такой  легкий,  общи-
тельный! Да, укусить любит. Укусит с удовольствием. Но  не  добивает,  а
сразу делает шаг навстречу С и сам же, с тобой вместе посмеется.  (Знаем
таких. Весь их Яд С Яд самоутверждения.) Мы с Марусей славно поговорили.
И славно выпилиРзакусили. Все, кроме постели.
 
   Это Я вдруг впал в ступор, мой промах С едва обдало узнаваемой  терп-
костью ее тела, как на менЯ хлынули парализующие запахи психушки. Я оде-
ревенел, даже пальцами шевелил плохо. НаходчиваЯ МарусЯ извлекла  ампулу
с надписью вроде триРсульфатРпистон, сейчас, мол, жизнь  станет,  как  и
прежде С не робей, родной. Она заколдовала над бычьей смесью, но при ви-
де знакомого огромного шприца у  менЯ  и  вовсе  упало  все,  что  могло
упасть. Я даже слюну сронил. И, как дебил Алик, с приоткрытым ртом расс-
матривал обои на стене, их повторяющийсЯ рисунок. (Алик искал там  линию
горизонта.)
 
   МарусЯ совсем разделась. Удивленная, она  походила,  потерлась  около
менЯ пышка пышкой и снова захлопотала: на этот раз не пожалела и вкатила
мне какойРто особый и очень дорогой триРсульфатРтриРпистон , но, увы,  и
этот без пользы. Мы только и попили чайку с  вареньем.  Еще  поговорили.
Еще посмеялись. И скоро простились. Когда Я  уходил,  МарусЯ  недоуменно
качнула головой и даже сунулась посмотреть в холодильник к ампулам, про-
читала еще раз С то ли она мне вкатила?..
 
   Она вкатила то. Ночью от перевозбуждениЯ Я долго не  мог  заснуть;  Я
мог лежать только и исключительно на спине, так менЯ разнесло. Я ночевал
в бомжатнике (койРкак туда проник, выцыганил койку на ночь, ах, эти кой-
ки с облупленными белоэмальными спинками!), и всю ту долгую  ночь  едва-
Редва спал, а одеяло стояло горой. Там, правда, легкие общажные  одеялки
(купленные у вьетнамцев). И утром без перемен: лежу на спине, одеяло го-
рой. Я не ценил и не ценю секс как таковой,  милаЯ  безделушка,  но  тут
вдруг прочелсЯ некий утренний знак. (Стояла горой моЯ жизнь. Жизнь  обе-
щала.) МилаЯ чувственнаЯ безделушка, однако же Я в  голос  засмеялся:  Я
жив.
 
 
 
Другой 
 
   ИзвестнаЯ Н., тогда  еще  молодаЯ  и  работавшаЯ  в  почвенном  изда-
тельстве, возвращала мне в восьмой, что ли, раз мою рукопись  с  отрица-
тельными рецензиями С то бишь с отказом.
 
   Н. сказала, что сочувствует мне. Она сказала  больше:  она  понимает,
как и почему мне будет сложно опубликовать повести.
 
   С Вы С другой, С сказала молоденькаЯ Н. Потому, мол, так тяжел и над-
рывен в вашем случае процесс признания.
 
   Н. была умненькаЯ и чуткая. њто, кстати, уже обещало ее  переход  как
критика от почвенников к либералам. (Дело житейское.) Ее глаза  увлажни-
лись. Она была из тех, кто хотел чувствовать в писателе С человека. Сло-
ва ее звучали искренно, а увлажнившиесЯ глаза еще и заблистали.
 
   Другой С было философское словцо, еще не модное, но  с  недавних  пор
известное, толькоРтолько проникшее к нашим интеллектуалам. Применительно
к автору другой было лестным наградным отличием С было как орден,  пусть
маленький. Уже не медаль. Я вышел из издательства  с  улыбкой.  Хотелось
даже взять за правило С уходя, улыбаться, раз уж Я другой.
 
 
Полтора десятилетиЯ Я мог бы теперь в будущем улыбаться, 
пятнадцать лет тотальных отказов, год за годом. Заодно Я 
пережил тогда отчаянное безденежье, уход из семьи. Не 
скажу, что, как Зыков, Я тоже в той полосе непризнаниЯ 
пережил попытку самоубийства в метро С это не было 
попыткой, это было лишь мыслью о нем. (Мысль о 
самоубийстве.) А метро с той поры стало местом, где мне 
особенно спокойно. 
 
   Отдельный (от моего ТяУ) истеричный всполох, вот что это было,  когда
Я вдруг почувствовал зябкое бесстрашие (и одновременно желание) кинутьсЯ
под колеса приближающегосЯ поезда. Подумалось,  что  просто,  потрясающе
просто, как озарение С и полный вперед! С Я  почти  не  сомневался,  что
бросок станет длЯ менЯ как некое преддверие и что под  колесами  еще  не
финал, а там посмотрим...
 
   С НуРну!.. Отвали в сторону! С грубо оттолкнула баба в красной фураж-
ке и с жезлом. Приняла менЯ за пьяного. Рука ли у нее была литая,  плечо
ли увесистое (рука сильна плечом), менЯ отбросило шага на полтораРдва. А
дальше уже сам, инстинктивно, сделал еще и третий  шаг  ближе  к  толпе,
сторонясь от рельсовой беды.
 
   Просто миг, случай, запятая, поехали дальше С Я даже не  успевал  ду-
мать...
 
   Отказов (из редакций, издательств) собралось уже много,  не  круглая,
но симметричнаЯ цифра С 121. Отказы были  по  большей  части  примитивно
лестные, то вежливые, то хамские, издевательские, смешные, тупые, натуж-
ные, остроумные, почвенные, либеральные , какие угодно С  и  всеРтаки  в
них свыше торжествовала симметрия, 121!.. Я вдруг решился. Я снес их все
разом женщине, торговавшей у метро (давно просила  бумагу,  заворачивала
пирожки). Мешок.
 
   Но перед действом выноса Я положил их, отказы, один на один. Вместе с
черновиками повестей получилась кипа бумаги в мой рост. Мы в  ту  минуту
как бы общались: автор, повести и отказы. ТЯ С другойУ, С сообщил Я бас-
ком рослой кипе бумаг. ТЯ антиконцептуаленУ, С сообщил  Я.  Кипа  бумаг,
покачиваясь в предуличном (в предпирожковом) волнении, смотрела на меня.
Кипа хотела остаться.
 
   А в одном из самых либеральных журналов еще лежала последняЯ моЯ  по-
весть, надо забрать! К тому времени прошел уж год,  срок  длЯ  прочтениЯ
более чем достаточный, однако в редакции, вместо того чтобы выдать  оче-
редной отказ, мне сказали: рукопись на отзыве.
 
   Я засомневался. њтоРто тут нечисто. (Такое  затяжное  чтение.  У  ко-
го?..) Нет, назвать имЯ они не могли. РедакционнаЯ тайна. Автор  не  мо-
жет, да и не должен знать. Иначе на рецензентов  давят.  АРа,  иначе  им
взятки дают, сказал Я улыбаясь и, конечно, с иронией. (Я бы сто раз  дал
взятку, если бы взятка значила.) В том и тайна необъяснимой, тупой,  ме-
тафизической непробиваемости брежневских времен С взятки в редакциях  не
значили! деньги не значили, подарки не значили, талант не значил и  даже
вечнаЯ валюта, женскаЯ красота поэтесс почти не значила... Все было  де-
шевкой. Пять копеек. Хорошо, сказал Я, фамилию рецензента вы мне назвать
не можете (понимаю), но назовите, подскажите мне число или  хоть  месяц,
когда рукопись отправлена рецензенту на отзыв. њисло С дело  конкретное.
њисло С дело чистое. Почему бы вам не назвать число?.. Да, сказали  они.
Разумеется, сказали. Сейчас назовем. Теперь им пришлось поискать на сто-
лах уже всерьез. И выяснилось, что рукописи нет.
 
   Ее не существовало. То есть числитьсяРто она числилась  С  вот  дата,
вот название, автор принес, зарегистрирована, но  живьем  рукописи  нет.
Даже и с какимРникаким отказом вернуть автору было нечего.
 
   Искали вновь С призвали в помощь секретаршу, младшего редактора, при-
бежал взмокший курьер, а затем (моЯ минута!)  появилась  умнаЯ  и  влия-
тельнаЯ Н., известнаЯ своим  свободомыслием  в  московских  литературных
кругах, С приятнаЯ лицом и манерами женщина. Та самаЯ Н., теперь она ра-
ботала в этом всем известном журнале и была уж немолода. (Мы  оба  стали
немолоды, пятнадцать лет отказов!)  Под  ее  бдительным  приглядом  были
просмотрены шкаф за шкафом, Ящик за Ящиком.
 
   Н. времЯ от времени мне повторяла:
 
   С Не волнуйтесь. Присядьте. Мы найдем... С Обыскали  решительно  все.
Рукописи не было. Посовещались. Я ждал.
 
   ВлиятельнаЯ Н. наконец объявила мне, что рукопись, конечно же, на ре-
цензии и она, пожалуй, даже припомнила, у кого именно (но  назвать,  ко-
нечно, не может, на рецензентов давят ) С так что мне следует  еще  чуть
подождать и позвонить лично ей через две, скажем,  недели.  Я  кивнул  С
ладно. Я повернулся, чтобы уйти, уже двинулсЯ к дверям, как  вдруг  один
из младших редакторов, вдохновленный несомненно свыше, сказал  неожидан-
ные слова. Он произнес медленно, в  меланхоличном  раздумье:  ТВ  шкафах
нет. За шкафами нет. А на шкафах смотрели?..У С принес стремянку, сам же
с ловкостью юнца взобралсЯ и достал из десятка залежавшихсЯ там  рукопи-
сей мою в немыслимой паутине. Паутина лежала слоем,  мощная,  густая.  А
сбоку, где завязаны тесемки, слой лег совсем недавний: паутинка  нежная,
меленькаЯ и кудрявенькая. И С никогда не забыть! С там, в  кудрявенькой,
притаилсЯ встревоженный маленький паучок, живое существо, кого заинтере-
совали тексты.
 
   Я машинально обмел, обтер папку рукой. Оглаживал края. И, помню,  за-
мер ладонью, не зная, как быть с паучком.
 
   Сотрудники тем временем выясняли, почему и как случились неотрецензи-
рованные нашкафные рукописи С ктоРто винил,  ктоРто  припоминал,  ктоРто
оправдывался. А сама Н., милаЯ лицом и в гневе, строго  распекала  млад-
ших. Я сказал Н., что забираю рукопись. Нет, ждать не стану. Нет,  ника-
ких отзывов не надо. Они все, чуть не греческим хором, менЯ уговаривали,
но Я уже не слушал С Я бережно снял паучка, отторг вместе с  частью  его
теплой паутины и на ладони, осторожно поднимаясь шаг за шагом  по  стре-
мянке, перенес его на шкаф, место постоянного пребывания. Когда Я  спус-
тился, Н. мне объясняла:
 
   С ... Убеждена. Я убеждена, Я помню, что рукопись была  на  рецензии.
Она как раз вернулась от рецензента.
 
   С Не верю, С Я покачал головой.
 
   С Да, да. Рукопись вернулась. И рецензент отметил, что повесть совсем
неплоха. Но автору надо...
 
   Я коротко повторил С нет, уже не верю. И, снимаЯ с рукописи последние
паутинки, пошел к выходу.
 
   Я уходил по коридору. Вслед, в спину мне (Н. за мной поспешила, но не
догнала) неслись ее вещие слова. Она кричала:
 
   С Верьте мне. Верьте!..
 
   Не забыть ее голос. Искренний,  взволнованный,  готовый  менЯ  и  мои
тексты любить, бессмысленный крик из пустоты в пустоту.
 
   Мне сто раз отказывали, но этот раз был последний и особенный, благо-
дарЯ удивительному ее крику. Сам мир людей, наш огромный человечий  мир,
кричал и умолял ее голосом, просил менЯ поверить, что не пришел мой час,
не пришло времЯ моим текстам. Они, люди, просили. Они, люди, винились  С
они пока что ничего не могли.
 
 
Не стоило и носить рукописи С ни эту, ни другие. К 
каждому человеку однажды приходит понимание 
бессмысленности тех или иных оценок как формы признания. 
Мир оценок прекратил свое существование. Как 
просветление. Как час ликования. Душа вдруг запела. 
 
   Казалось, человек все еще шел по коридору (Я шел по долгому  коридору
жизни) С шел к свету, который узнал издалека.  Ни  носить  рукописи,  ни
создавать тексты уже необязательно. А сзади (чтобы Я не забыл свое  отк-
рытиеРоткровение) мне кричали. Все длился, звучал в ушах крик:
 
   С Верьте мне...
 
   Следовало знать и верить, что жизнь моЯ не неудачна. Следовало  пове-
рить , что длЯ какихРто особых целей и высшего замысла необходимо, чтобы
сейчас (в это времЯ и в этой России) жили такие, как Я,  вне  признания,
вне имени и с умением творить тексты. Андеграунд. Попробовать  жить  без
Слова, живут же другие, риск или не риск жить молчащим, вот в  чем  воп-
рос, и Я С один из первых. Я увидел свое непризнание не  как  поражение,
не как даже ничью С как победу. Как факт, что мое ТяУ переросло  тексты.
Я шагнул дальше.
 
   И когда после горбачевских перемен люди андеграунда повыскакивали там
и тут из подпольЯ и стали, как спохватившись, брать,  хватать,  обретать
имена на дневном свету (и стали рабами этих имен, стали инвалидами прош-
лого), Я осталсЯ как Я. Мне не надо было чтоРто наверстывать.  Искушение
издавать книгу за книгой, занять пост, руководить  журналом  стало  лишь
соблазном, а затем и пошлостью. Мое непишущее ТяУ обрело свою  собствен-
ную жизнь. Бог много дал мне в те минуты отказа. Он дал мне остаться.
 
   Тысячи нынешних мелких и крупных (теперь вовсе бесцензурных) журналов
и издательств уже ничего длЯ менЯ не значили С отзвук длящегосЯ  абсурд-
ноРпотустороннего крика: ТВерьте мне С верьте!..У
 
   Даже в бомжатник, с вьетнамцами на первом этаже и с крысами  на  всех
остальных, менЯ пустили на одну только ночь. (Выбросили со своего  воню-
чего склада мой чемодан. Отнесу на Курский.)
 
   У Михаила зацепитьсЯ не удалось: в его квартире проживал целый  выво-
док, кто раньше, кто позже, уезжавших в Израиль наших людей (на этот раз
даже отдаленно не похожих на евреев). Разумеется, помочь  отъезжающим  в
их хлопотах и бедах С дело благое. Иногда Михаил звал меня, мы оба помо-
гали им снести в Шереметьево чемоданы и малых детей.
 
   С Не останешься? С спросил Михаил.
 
   С Нет. С Если считать с детьми, этих перевозбужденных евреев, со сла-
вянскими и мордовскими физиономиями, крутилось в его двухкомнатной чело-
век десятьСпятнадцать. Как бы Михаилу самому вскоре не пришлось  искать,
где ночевать. Отъезжающие С его крест.
 
   К Зинаиде или к комуРто еще не смог даже заглянуть. На час и то в об-
щагуРдом менЯ не пустили. Не походил, не подышал даже пылью моих коридо-
ров, где так долго сторожил и жил.
 
   Помимо прочего, там стали опасатьсЯ воров (веяние времени) С на входе
соорудили длинную дубовую стойку, а за ней посадили, плечо к плечу, сра-
зу двух вахтеров, бывших солдатРафганцев в грозной пятнистой форме.
 
   Один из них мне и пригрозил кулаком С не пропущу, не суйся!..
 
   Денег было совсем мало С копейки.
 
   Я пробовал; Я искал. Курский вокзал, ничего иного длЯ жизни пока  что
не нашлось. (Снес в камеру хранениЯ машинку, чемодан с бельем.)
 
   Я проснулсЯ (в полувьетнамском бомжатнике) с  нехорошей  мыслью,  что
времЯ вышло, что койка на одну только ночь и что надо теперь уходить.
 
   Уходить в ничто и в никуда, когда тебе 55 лет, С не так просто. Когда
тебе 55, не хочетсЯ думать, что начинаешь опять с нуля. И мысль, что  ты
антиконцептуален, не становится, увы, опорой и утешением.
 
   В гнусном этом бомжатнике тоже сидел теперь на вахте бывший  вояка  С
бравый парень в пятнистом. Зевнув, он повторил, что мне  была  разрешена
всего лишь одна ночь: больше здесь не появляйся, понял?.. С Он еще разок
зевнул. (С ленцой возвращал мне паспорт.)
 
   На столе перед ним темнела (краснела) стопка в пятьРшесть  паспортов.
Он держал в руке мой паспорт, сличаЯ блеклое фото; и спросил С как фами-
лия?
 
   А Я ответил с нечаянным утренним вздохом:
 
   С Другой.
 
   Он отшвырнул мой паспорт и стал рытьсЯ в стопке паспортов, заглядываЯ
в них поочередно.
 
   С Нет, С сказал Я. С Паспорт как раз тот. Это Я С другой.
 
   Он озлился.
 
   С Я те щас пинка дам в зад. Старый козел!
 
   Он думал, что Я провел ночь с женщиной. (ДлЯ того, мол, и рвалсЯ  пе-
реночевать в бомжатнике холодной осенней ночью.) ТБабца  захотелось?У  С
съязвил он. Я кривенько улыбнулся. Вспомнил, как запоздало и бессмыслен-
но стояло горой поутру мое одеяло.
   часть пятаЯ
 
њерный ворон 
 
   В