о  ответила
мороженщица. И впрямь: до бумаг ли?..
 
   Я ведь тоже выбросил гдеРто свои бумагиРповести. Оставил  валятьсЯ  в
редакциях без обратного адреса, пусть снесут в мусор. ТикРтак. У каждого
свое. И про менЯ сказали, что уход, что тоже изощренный самообман и  что
пестовать при таком умолчании свое постлитературное ТяУ С тоже полубезу-
мие. Пишущий умолк по своей воле. Ни днЯ со строчкой.
 
   Начав, как и многие агэшники, истопником, Я вскоре перешел  сторожить
ночами в научноРисследовательский, НИИРАЗТЕХ,  суткиРтрое.  (Свой  кипя-
тильник. Свой чай в закутке. Долгие ночи и портрет Ильича на переходе  с
этажа на этаж.) Портрет был скверный: опухший Ильич, был похож на пьяни-
цу, тем и человечен. Я не мог его любить, когда его любили все и  когда,
святости ради, поэты предлагали убрать его изображение  с  денег.  Но  Я
привык к нему, как, не любя, привыкают к человеку. Как к лысенькому вах-
теру. (В зимние бесконечные ночи.) Ильич был нарисован  в  рост.  Каждый
раз, когда Я с чайником подымалсЯ по лестнице, он похмельно прищуривалсЯ
и, словно бы Оболкин, подмигивал: как, мол, жизнь С как  пишетсЯ  и  как
мыслится? все чаи гоняешь? А жаль, мол, нет пары пивка!
 
   Я пыталсЯ пристроить сюда же (себе в сменщики) Костю... как же его?..
Костя... Костя... Но опустевший многоэтажный НИИ, скуднаЯ плата и на пе-
реходе портрет вождЯ (ТТвой будущий ночной приятельУ, С представил Я  их
друг другу) произвели на Костю  удручающее  впечатление.  Даже  дармоваЯ
писчаЯ бумага и сколько хочешь, на выбор, машинок его не соблазнили. От-
казался. Сплюнул зло. Сказал мне гадостный комплимент, а ведь Я длЯ него
старался. Он попросил, чтобы жена не знала  про  Ленина,  если  всеРтаки
сторожить ему здесь придется. Странный был.  Высокий.  Породистое  лицо.
ПовесившийсЯ в конце концов КостЯ Рогов!.. С вот  и  фамилия,  вспомнил!
(Роман у него. Объемный. Изыск в композиции.) Ах, как  хотел  признания,
как хотел публикации КостЯ Рогов!.. Все мы, обивавшие тогда пороги лите-
ратурных журналов, знали его. Рогов С это мужик. Рогов С это прямой  не-
мигающий взгляд. Осанка. Сильный характер. А вот голос нет С  голос  ви-
лял. Голос был витиеват и как бы с мягкой ущербной просьбой.
 
   В библиотеке, вечером, шли в курилку, а Рогов свернул  рядом,  позво-
нить. Но вдруг заговорил там, по телефону КостЯ Рогов ничуть не витиева-
то: говорил он прямолинейно, с жесткой, чуть ли не приказной интонацией,
так что Я не удержалсЯ и позже спросил:
 
   С С кем это ты так?
 
   Он слегка смутилсЯ (оказывается, ктоРто слышал), но ответил:
 
   С С женой.
 
   Тогда Я и приметил странные белые вспышечки в его глазах, которые ка-
зались твердостью или внезапно сконцентрированной волей, а на деле  были
знаками нарастающего кризиса. Рогова убивали отказы из редакций: кремне-
вый человек, а вот ведь погибал от наскоро настроченных мягких  бумажных
листков. Тем жестче он разговаривал, общаясь с родными. С женой.  С  до-
черью. Но зато, когда у большинства из нас рухнули семьи (или  тихоРтихо
отторглись, завяли), КостЯ Рогов от жены и детей в агэ не  ушел.  Полный
крах, ноль, точка, но его семью это не развалило. Там  у  него  не  было
трудностей.
 
   Его крах и его безумие вылезли поРиному (так или иначе  взяли  свое).
Внешне ничего не случилось С помраченный Рогов не  раздавал  отрывки  из
романа людям в метро. Не пил, не скандалил с милицией.  Вот  только  дар
слова сам собой покинул его. Голый стиль, стилек. Пустые чистенькие  аб-
зацы. Как опавшие паруса. Недвижимые. Неживые... прочитав (после переры-
ва в год), Я не сдержался, спросил, глянул ему в лицо С ты  всерьез  дал
читать, Костя?.. В ответ в его глазах уже выраженно и знакомо означились
(как бы выставились вперед) светлые вспышечки духовного краха. Скоро,  в
те же дни, Рогов пригласил, настойчиво зазвал менЯ к себе домой С Я  был
голоден, ни копейки, зайдем, перекусишь, сказал он.
 
   Я зашел. Я увидел его семью. Они его обожали. Рогов  восседал  там  в
центре, с сигаретой, с газетой в руках. КрасиваЯ жена, дочь  лет  четыр-
надцати и взрослый сын С все они смотрели на него, как смотрят на гения.
(И все они, так или иначе, работали на него, перепечатывали, вычитывали,
архивировали.) СемьЯ С сплошь дяди Вани, подумал Я. Жена подала  вкусный
фасолевый суп. Был задушевный разговор. Рогов пошучивал. Они его  обожа-
ли, трепетали при его голосе. Он был настолько эгоистичен, что  покончил
с собой здесь же, в квартире, повесившись на шнуре и ввергнув их всех  в
ужасающую печаль. Я был зван на поминки. Большего горЯ в семье Я не  ви-
дел.
 
   С ... Писатель Зыков? Книга вышла. Знаете его? С врач ХолинРВолин за-
говорил со мной вдруг о вышедшей книге Зыкова, мол, наслышан и хотел  бы
прочесть. Но книга, увы, уже исчезла с нынешних  пестрых  развалов,  нет
ее, моден, жди следующего выпуска.
 
   Я не пообещал наверняка, но на имЯ Зыкова поддалсЯ и охотно кивнул  С
кивнешь, когда врач лечит твоего брата.
 
   Книга (в моих колебаниях) легла тем граммом, который перетянул, чашка
весов поползла, и вот Я уже звонил Зыкову, с  которым  вместе  какРникак
пили трудные пять или сколько там лет. И которому, кстати  сказать,  од-
нажды Я помог, когда у него болели глаза. Если  пишешь  на  машинке  при
тусклом свете, с глазами плохо (рези и вдруг боль, знакомаЯ всякому  пи-
шущему). Я посоветовал тогда Зыкову  простые,  но  эффективные  народные
средства, в частности, контрастное горячеРхолодное полотенце.  (њередуя,
прижимать к глазам. њетыреРпять раз подряд.  Глаза,  конечно,  при  этом
закрыты.)
 
   С ... Приходи. Приходи! Да хоть сейчас же и приходи! С кричал Зыков в
трубку. С У менЯ есть кубанскаЯ водка, помнишь такую?
 
   С А как же, С засмеялсЯ Я.
 
   С А помнишь, контрастное полотенце?! ты менЯ выручил в тот год!
 
   Я опять засмеялся. (Вот полотенце Я как раз не помнил столь  отчетли-
во. Но вспомнил.)
 
   С ... Если не можешь сейчас, давай сегоднЯ попозже. Когда хочешь. Ве-
чером! С звал Зыков к себе, Явно обрадованный тем, что Я наконец  позво-
нил. Он, правда, стал перебирать вслух (бормотал в нос) всякие  там  се-
годняшние и завтрашние дела, среди которых встреча  на  ТВ,  разговор  с
прилетевшим переводчиком, издательство, немец, Японец... Но вечер  всеР-
таки свободен.
   23
 
Вечером же Я и пришел в его новую квартиру в одном из 
престижных районов Москвы. Хороший дом. Тепло. МягкаЯ 
мебель. Одинокий хозяин. Нет, не женился. Вожу женщин. 
Хлопотно, но ведь надо, С с легкой улыбкой объяснил он. 
 
   Он держалсЯ рукой за шею. И спросил смеясь С вот у него напасть,  два
фурункула, черт бы их побрал, не знаешь ли еще какого дремучего  дедовс-
кого средства, вроде контрастного полотенца?..
 
   С Знаю, С и когда Зыков  спросил,  что  за  средство,  Я  пояснил:  С
Средство общеизвестно. НазываетсЯ жена.
 
   С В каком смысле?
 
   С Во всех смыслах. Фурункулы либо от грязи, либо от простуды. Либо от
долгого воздержания, как у подростков. Жена (или любящаЯ женщина)  упра-
витсЯ со всем этим букетом сразу и довольно просто.
 
   Я говорил ему нарочито педантично. Агэшник, рассуждающий о правильной
жизни С это нечто. Однако же Я не только учил жить, но заодно и прилгнул
(мимоходом, разумеется), что да, да, Я общажный сторож,  но  еще  и  даю
частные уроки, нарасхват, весь в уроках и в деньгах. (Это чтобы не ныть,
не касатьсЯ темы выживания. Я, если бедный, мог вспылить.)
 
   С Сторож С это ведь образ мыслей, С сказал Зыков раздумчиво.
 
   И тут же воскликнул.
 
   С Ты сторожишь длЯ людей и одновременно от людей! Ты  задумывалсЯ  об
этом? С Ему хотелось  поиграть  словами:  этакий  легкий  запев,  зачин,
вступление к той набегающей минуте, когда каждый из нас (он  так  думал)
обнажит свое плакучее сердце.
 
   Коснувшись пальцами шеи (потер место рядом с фурункулами), Зыков зас-
меялся, полный вперед! С и мы отправились на кухню, где тотчас обнаружи-
ли запотевшую водку и где была копченаЯ рыбка в  закусь,  сыры,  салями,
банки с джемом и даже орехи, щипцы рядом. Неплохо.
 
   Конечно, по пути, это Я настоял, мы заглянули и в ту комнату, где три
длинные полки с его собственными книгами, изданными у нас и за  рубежом.
Красивые настенные дубовые полки. Яркие переплеты. Он показывал и  расс-
казывал. Он мило жаловался. (Как все они в этой незащищенной позе  возле
своих книг. Преуспевшие бывшие агэшники.) Жалобы у них особого рода, ми-
лые, забавные и всегда обстоятельные, как рассказ. Но еще и  грубоватые,
жесткие по отношению к самому себе. Выворот скромности. Да, конгресс пи-
сателей... ХилтонРотель... номер за двести долларов в сутки, телевидение
на весь мир... Но... Но... Но... всюду но ! С восклицал Зыков.  И  торо-
пилсЯ сказать, поясняЯ с кривой улыбкой, что  да,  ХилтонРотель,  но  за
гостиничные услуги они лепту не вносили, не платили. Все платили, а  они
(русские) нет, как нищие, как беднаЯ страна, им  даже  письма  разрешали
отправлять бесплатно! Да, телевидение транслировало на весь мир, но зато
им подсказали, что и как говорить. Нет, не в лоб. Но всеРтаки  дали  по-
нять, мол, не надо, чтобы вы все хором о прошлом, о лагерях и  проклятых
коммунистах. Всем, мол, уже и без того Ясно... Однако из всех  но  самое
тяжелое (и, поверь, самое гадостное) то, что он, Зыков, должен все времЯ
суетиться:  откликатьсЯ  в  газетах,  выступать,  заявлять,  подписывать
письма протеста, С и не через когоРто, а сам! сам! С ни в коем случае не
отсиживаясь, иначе уже завтра имЯ потускнеет, заветрится, как сыр...
 
   Зыков развел руками:
 
   С ВремЯ потрясающее! ВремЯ замечательное, а Я? А что со  мной?..  Сам
не знаю, почему так гадостно на душе. Скажи мне ты С почему?
 
   Мы уже пили.
 
   Когда мы стояли у тех трех полок, он молча мне протянул, подарил свою
книгу С была уже подписана, такомуРто, в память о времени андеграунда...

   Я тотчас вспомнил:
 
   С Есть знакомый: он твой поклонник. Он врач. Подаришь ему?
 
   С Подписать? С Зыков стал серьезен; взял с полки еще один экземпляр.
 
   С Да: врачу ХолинуРВолину, с уважением от...
 
   Обе книги Я держал в руке. Добротной сумки через плечо (как у Вик Ви-
кыча) у менЯ не было. Свитер был, свежаЯ чистаЯ рубашка,  даже  ботинки,
сегоднЯ сухо, казались приличными С а вот сумки нет, не было. Он заметил
это.
 
   С Дам тебе пакет.
 
   И принес красивый, Яркий пакет с надписью AD ASTRA, на  дно  которого
книги легко, с шуршанием опустились.
 
   Водка с трудом и лишь малоРпомалу возвращала нас к  былым  словам,  к
былым временам. Но Зыков перестал нервничать. А Я перестал замечать  сы-
тое жилье, книги и развешанные картины. Конечно,  у  вьющейсЯ  веревочки
был же и кончик: Я ведь уже смекнул (это несложно), зачем Зыков  обхажи-
вал менЯ там, в своем издательстве, и зачем, собственно, Я зван  сейчас:
Я ему нужен (всего лишь) ради мнениЯ или, лучше сказать, длЯ мнения. Да,
да, как ни странно, как ни смешно, ради и длЯ моего мнениЯ  о  нем.  Ему
хотелось бы услышать напрямую. Агэшник С о Зыкове. В замысле могло  быть
и чуть больше: не только меня, мое мнение услышать, но и посильно,  хоть
на волос, хоть сколькоРто успеть его (мое мнение) скорректировать.
 
   Столь знакомое и вполне человеческое  немаскируемое  желание.  Это  и
есть мы. Место ново, ритуал стар. Зыков алчно, страстно хотел быть хоро-
шим. Хотел, чтобы и в эти новые дни, когда он стал с именем, там, где  Я
(то бишь в андеграунде), о нем тоже думали добрее и лучше, не  говорили,
мол, говно. Мол, куплен с потрохами истеблишментом. А как иначе, как еще
(помимо меня) известный писатель Зыков мог бы объяснитьсЯ с ними (с  на-
ми) и как на их подземные кликушеские обвинениЯ мог бы он ответить? С  а
никак. Как сообщить, как крикнуть андеграунду, что он хороший и что, ес-
ли куплен, то не весь же целиком! Туда (в андеграунд, так он думал)  ему
уже не было доступа; там слишком глубоко. А через менЯ С как через  зонд
С не только пощупать, поразузнать, но и, попутным  ходом  зонда,  успеть
внедрить туда койРкакую оправдательную информацию о  себе.  (Есть  такие
зонды. С начинкой.)
 
   Биологическое старение, да и само времЯ (многовариантное, с соблазна-
ми времЯ Горби) многих нас в андеграунде распылило и развело,  оглянулсЯ
С уже один, в одиночку, уже на отмели. Но даже  при  редких  встречах  с
пьяноватой командой Василька Пятова или с  кем  другими,  когоРто  же  Я
вслух называю и вспоминаю С о комРто же Я им говорю!  (Зыков  это  пони-
мал.) И Я теперь понимал. От мысли, что он во мне нуждается,  Я  повесе-
лел, водка (кубанская) стала сладкой. Явилась в памяти и та, старенькая,
притча о волке и собаке, что вдруг встретились на развилке тропы. Собака
хвастала, что шерсть ее лоснится, что теплаЯ будка и что ест она  дважды
в день, показывала газеты с рецензиями и фотографиями,  также  и  разные
свои книги в Ярких обложках, изданные в Испании, в Швеции.  Но  волк  не
позавидовал. Волк спросил: ТА что это у тебя, брат, шеЯ потерта?У С косЯ
глазом на вмятый след ошейника, столь отчетливый на  гладкойРто  шерсти.
(Каждое утро собаке в варево ложку постного масла.) ДаРаРа,  старый  мой
приятель! Никакие у тебя, брат, не фурункулы, эта напасть  совсем  иного
происхождения, и ты уже не перестанешь почесываться, потирать  шею.  Тем
более при встрече с агэшником, у которого, как дружески  ни  смягчай  он
речь, под штопаным свитером топорщитсЯ волчьЯ шерсть, а под вислыми уса-
ми клыки.
 
 
Квартира его, рыбьЯ закусь, копчености, полки с 
красивыми книгами так и остались в моих глазах, но 
дольше всего неуходящим из памяти (вялоуходящим, не 
желающим уйти) был вид изящной клавиатуры компьютера 
Зыкова. Деликатные, нежные, легкие звуки, сущее порхание 
в сравнении со скрежетом моей ржавеющей югославской 
монстрихи. МоЯ машинка и компьютер Зыкова никак не 
соединялись. Зато во сне их единение делалось словно бы 
необходимым (заигрывание с чужой судьбой). Засыпая, Я 
невольно спаривал их, и в самом разгоне сна 
(сновидческого мельканья) моЯ машинка снабжалась цветным 
монитором, то бишь экраном, ей придавалась и порхающаЯ 
легкость клавиатуры. Я спал, а гибрид нежно стрекотал, 
выдаваЯ строку за строкой. (Было приятно: уже и в снах Я 
давно не работал.) 
 
   Мои могли быть книги. Мои (могли быть) эти три Яркие полки книг,  мне
приглашения, мне разбросанные там и сям на столе  факсы  из  иностранных
издательств, вот бы так оно было, теперь знаю, думал Я с  вполне  экзис-
тенциальным чувством волка, встретившего на развилке эволюционной  тропы
пса. њеловек выбирает или не выбирает (по Сартру) С это  верно.  Но  про
этот свой выбор (Сартру вопреки) человек, увы, понимает после.  (Понима-
ет, когда выбора уже нет, сделан. Когда выбор  давно  позади.)  Развилка
пути, скажу Я проще. Развилка, стремительно промелькнувшаЯ  и  полуосоз-
нанная... вот и весь наш выбор! И живи Я, как живет  господин  Зыков,  Я
защищал бы сейчас не андеграунд (неужели?) С  Я  отстаивал  бы  в  столь
счастливо представившемсЯ случае эту его жизнь, эти книги, эти три Яркие
полки, эти разбросанные на столе факсы? Неужели так?.. Но  как  отлично,
что Я назвалсЯ богатеньким с частными уроками. Прорыв духа (порыв сегод-
няшнего самоутверждения) мог бы вылитьсЯ в наш с Зыковым спор С  в  спор
бессмысленный, возможно, безобразный. От менЯ можно ждать всего. Сторож,
приживалРобщажник, никакой не учитель с уроками (Зыков знал, знал!), ни-
какой уже не писатель, никто, ноль, бомж, но... но не отдавший свое ТяУ.
Не отдавший, вот что его царапало.
 
   С ... Понимаю. Сейчас издаютсЯ все подряд. И потому в общей  толкучке
ты не хочешь. Ты С гордый.
 
   Это он мне менЯ объяснял.
 
   С Почему?.. Я не понимаю.
 
   С Тоже не понимаю, С отвечал Я.
 
   С Как же так? С настаивал он. С Как может одаренный человек перестать
писать повести своей волей?
 
   Я отделалсЯ фразой С так, мол, вышло.
 
   С Но Я этого не понимаю! Объясни! С Зыков сердился.
 
   Так мы говорили, оба уже пьяные, оба уже отяжелевшие, но оба, не сши-
бить, умелые за бутылкой и отлично, в полутонах, друг друга слышавшие.
 
   Я и не старалсЯ ему объяснить. Как можно объяснить, что человек хочет
молчать?.. Но, вероятно, Я уже должен был выдать ему в ответ нечто суро-
вое и о себе самом горькое, вроде как последнюю правду. Вроде как поотк-
ровенничать с старым другом и раскрыться, а все только потому, что хотел
откровенничать и раскрытьсЯ он. Он. Он хотел.
 
   С ... Как подводнаЯ лодка, С пьяно талдычил Я. С Сколько есть воздуху
в запасе, столько и буду жить под. Жить под водой,  плавать  под  водой.
Автономен. Сам по себе.
 
   С Понимаю, С пьяно вторил он.
 
   Многие пишущие, Я и Зыков в том числе, ушли в андеграунд,  чтобы  вы-
жить; мы зарылись, как зарываютсЯ в землю и  крупный  хищник,  и  мелкие
зверьки от подступавшей зимы с холодами. Мы хотели жить. И ведь Я не го-
ворил, что теперь уже, мол, списком стали меж нами (меж мной и  Зыковым)
повесившийсЯ КостЯ Рогов и безумец Оболкин, Вик Викыч, Михаил  и  сотни,
тысячи подранков, как полуспившаясЯ Вероника. Они никак не были на  лич-
ном счету Зыкова, и сиди сейчас на его месте другой (из состоявшихся), Я
бы и другому не поставил в счет. Я был поразительно миролюбив. Я не пос-
кандалил, не лез с Зыковым драться, а уже сколько сидели, пили, толкова-
ли, ворошили прошлое С ночь за окнами! Более того:  Я  дал  понять,  что
считаю его, Зыкова, хорошим и что вниз (в агэ) по своим возможностям пе-
редам, пусть это погреет ему душу, пусть поможет  ему  получить  ту  или
иную нерядовую премию С да пусть, пусть! С он ведь и впрямь не подл,  не
хапнул слишком и не предавал, чего же еще!.. В меру открылись,  объясни-
лись. Можно и разойтись. Книги (одна длЯ врача ХолинаРВолина) уже лежали
в красивом пакете, на самом дне; будут шуршать там при скором шаге.
 
   Оказалось, Зыков обо мне знает С не захотел  принять  выдумку  и  мои
поддавки.
 
   С Я же слышал С ты сторож. њастные уроки давнымРдавно кончились.
 
   С Давно, С согласилсЯ Я.
 
   С Живешь при какомРто общежитии?
 
   С Ага.
 
   Мы помолчали, потом покурили С потом опять молчали.  Казалось,  обоим
стало легче. И, конечно, кубанская.
 
   В то непробиваемое времЯ Зыков, больной и спивающийся, тоже  едва  ли
не сходил с ума: он вдруг настрочил и послал письма известным писателям,
а также секретарям СП, объяснялсЯ им в любви и, конечно, с просьбой  по-
читать тексты (и помочь опубликовать их). Как дурачок, он раскрылсЯ  им,
как безумный С пишущий, мол, ваш собрат. Он так и писал  им,  мол,  брат
(вот моЯ проза, вот уровень), С Я ваш подземный брат,  который  какимРто
несчастным случаем застрял в тупике подполья... Вопль! А особых  дваРтри
письма Зыков написал талантливым, тем честным и талантливым, что шли уз-
кой тропкой, настолько в те времена узкой, что уже не до чужой судьбы  и
в тягость своя. Зыков еще долго держал в столе, среди мелких вещей (ведь
с ума сходил) веревку, то бишь электрический шнур Кости Рогова, он, мол,
комуРнибудь из них, из талантливых, этот шнур  висельника  когдаРнибудь,
придет день, покажет. Стиль как степень отверженности:  Зыков  в  проси-
тельных своих письмах не кричал, он выл, выл, выл... И пил. Так пил, что
и после опохмела тряслись руки. Те письма С пять? или шесть? С писал под
его истерическую диктовку Я, у него буквы разъезжались, кто  же  ответит
алкашу! Я писал те его письма, и можно сказать, мы писали,  потому  что,
руку на сердце, Я тоже надеялся, что, хотЯ бы рикошетом, один из них ему
(нам) ответит.
 
   С Восемь, С уточнил Зыков. С Писем всего было восемь...
 
   И спросил:
 
   С њто ты там смотришь?
 
   А Я, у чуть светлеющего окна, выглядывал во двор С выглядывал в серое
утро и считал голубей на подоконниках, что в здании напротив.  Вдруг  их
восемь. ПочтоваЯ птица голубь.
 
   Ранним утром, исчерпав встречу, мы, совсем теплые, выбрались С  вышли
на улицу.