С Перестали печатать?
 
   Это мог быть знак (оттиск пострадавших от нового времени). Он  увидел
менЯ как одного из бонз бывшего Писательского Союза, притом не  из  пер-
вых, а тоже, если считать, какогоРнибудь сытого, нетщеславного  третьего
зама. Мол, в доску наш и тоже на подхвате, с полотенцем и с чегоРизволи-
те, и само собой (как и он) с дачей, с машиной и с детьми в  Цюрихе.  (У
него были в Аргентине, но ведь не разница). Он почти приветствовал меня:

 
С Перестали печатать? 
 
   А Я, конечно, ответил:
 
   С Нет. Не начали.
 
   Он засмеялся, даже гоготнул:
 
   С Да ну?.. Это любопытно! С И словно бы переволновавшись от того, что
рядом с ним, в шаге от него существуют такие вот,  не  способные  присо-
сатьсЯ к жизни людишки, люди ни длЯ кого , он схватилсЯ (с  извинениями)
за живот и помчалсЯ в туалет. Мы с Лесей затеяли беседу. А он долго  ос-
тавалсЯ там. Его, видно, прижало уже раньше (возможно, и суетен  не  так
станет, когда облегчится). Запершись, стал постанывать. ОоооРо.  ОСоооо,
гггоссРсподи... АааРаа! И так далее.  Конечно,  негромко.  Но,  конечно,
слышно. Не прежняЯ, увы, огромнаЯ квартира Леси и ее покойного мужа. Оо-
Сооо! АааРаа!..
 
   ЛД и Я, мы переглянулись с улыбкой. С домашней милой улыбкой ЛесЯ мне
пояснила, что у ее старинного друга (шутЯ говорила, но другомРто старин-
ным он был всерьез) С у ее друга давняЯ и особаЯ диета,  которую  только
особый спецмагазин мог удовлетворить. А теперь вот страдает. Блага, увы,
отрезали. ЛесЯ иронизировала. (Но поРдоброму.)  Заодно  она  открыла  на
кухне кран, громкаЯ сильнаЯ струЯ воды, чтобы не слышать. Мы с ней пере-
сели к окну. Я подсказал, вода не поможет, тут бы телевизор. ЛД согласи-
лась С да, да, но телевизор за времЯ ее болезни  сел,  трубка  села.  Но
звукРто работает! С настаивал Я... и вот, включив звук без  изображения,
мы вслепую слушали перестроечные заботы. КтоРто требовал зарплаты, грозЯ
забастовкой, комуРто митинг можно, митинг нельзя, разрешение дали, снова
не дали. (Вспомнил на миг Вероничку, сердце шевельнулось.) Вышел из туа-
лета со слезами на глазах старинный друг и кисло (на вопрошающий  взгляд
Леси) махнул рукой С мол, так себе, мол, разве это жизнь!  А  Я  мельком
(тоже снисходительный) подумал, что БВГДЕЖЗИЙКЛМНОПРС Т
УФХЦњШЩЪЫЬЭЮяабвгдежз‚їклмноЉ‹ЊЌ Ћ
Џ„‘’“”•–—АБВГДЕЖЗИЙКЛМНОПРСТУФХЦЧШЩ Ъ
ЫЬЭЮяабвгдежзийклмнопрстуфцэяяячшщъыь э
юяпрощу, пожалуй, демократам их неталантливость во  власти,  их  сует-
ность, даже их милые и несколько неожиданные игры с недвижимостью С про-
щу не только за первый чистый глоток свободы, но еще и за то, что не да-
ли так сразу облегчитьсЯ этому господину С пусть, пусть, но не так  сра-
зу.
 
   Надо признать, он был добр к ЛД и участлив. Его правильно  послали  к
ней первым.
 
   Он спокойно спросил меня. (Когда ЛД вышла на звонок в комнату С к те-
лефону.)
 
   С Ешь ее? (такой, видно, замРзавовский сленг).
 
   С Нет.
 
   С МРм... А как же?
 
   Я как бы пояснил:
 
   С Она С меня.
 
   В моих глазах, видно, мелькнуло недоброе (агэшник!).  А  он,  конечно
же, человек социумный и с интуицией, тут же все понял С понимал в людях!
(Всю жизнь сидел за большим столом и слушал  упрашивающих  и  умоляющих.
Отказывал. Но понимал их.)
 
   Он важно и весомо сказал:
 
   С Наши интересы совпадают. Надо помочь ей...
 
   Мол, что же сейчас нам ссориться, если и ты, и Я за Лесю. Я кивнул  С
разумеется.
 
   Из кухни, где мы с ним сидели, Я слышал, как ЛесЯ говорила по телефо-
ну еще с одним из ТбывшихУ. Тот тоже был С за. Они все о ней теперь оза-
ботились: ведь ЛД поработает, если ее посадить на нужное им место; и еще
как поработает! (Но они послали вперед этого лакеяРзама, старинного дру-
га, мол, посмотри, как там она, осталось ли хоть что, не сплошные ли ру-
ины?..) В тот день Я ушел раньше. Я ушел, а бывший третий зам  (или  кто
он там С звали Андрей Андреевич) задержался. Я стоял на лестничной клет-
ке, ожидаЯ лифт. Дверь ЛД обита, хорошаЯ и прочнаЯ дверь. Но все же  че-
рез толщь двери Я расслышал, как они смеялись С схожий с чемРто  прошлым
и очень счастливый был ее смех. Этакий забытоРдевичий смех Леси.  Незна-
комый мне смех. Нет, нет, не любовь, не секс, а просто их общее. ПрежняЯ
жизнь, прежний смех. Во мне аукнулось и сразу же заныло,  заболело.  Вот
где (в том смехе) она жила. Вот где (в  том  смехе)  мягко  лежалось  ее
сердцу. СмеятьсЯ бы ей вечерами, а не рыдать, стоЯ  на  четвереньках.  Я
позавидовал этому бывшему заму, этому запорнику, этому  чегоРизволите  с
дачей и с детьми в Цюрихе (пардон, в Аргентине). Кольнуло острым  не  за
его, конечно же, детей (пусть! ради бога!), не за сытую былую  жизнь,  а
за тот тучный пласт памяти, который счастливо срастил, сроднил его с Ле-
сей.
 
   Значило и время: демократы, первый призыв, уже линяли, не сумели они,
так и не дотянулись, косорукие, до тех рычагов и рычажков, колес, шесте-
ренок, какими делаетсЯ в России  реальнаЯ  власть.  Держались  пока  что
инерцией, но себе в помощь (к ржавым рычагам) они уже звали койРкого  из
сросшихсЯ с прошлым. Конечно, не звали  отпетых.  Но  середнячки,  сред-
ненькие бонзыРпартийцы уже пошли в гору. Уже было не обойтись.  Поначалу
их звали, конечно, в помощники на подступы, на пятые роли. Но скоро  се-
реднячок из пятого ряда выдвигалсЯ вперед, выпихиваЯ демократа (честного
говоруна) на престижную отмель, полежи там, дружок, отдыхай!  Справимся.
Ты полежи (а мы посидим в кресле). Ты выступай по телевизору.  (А  мы  в
кресле.) Пришел их час: ползучее возвращение,  когда  новое  обновлялось
старым.
 
   Это к тому, что друзья, приходившие  к  Лесе  (зачастившие  теперь  к
ней), уже не были ни обиженными, ни бедными. Сидели в креслах. Пока  что
не в былых своих, но уже в мягких. И теперь (это им в плюс!) они  вспом-
нили о друзьях, что тоже из ТбывшихУ. Они ожили. И каким серебром  заиг-
рала благороднаЯ проседь в их головах! Некоторые из них преотлично усво-
или и свежую тональность, легкий колокольчиковый звук речей демократов С
серебрясь теперь во всем, были уже неотличимы.  Жизнь  сращивала;  жизнь
сращивала и не таких!
 
   КакРто придя, они увидели, что Я торопливо чищу картошку  С  да,  да,
всего лишь торопливо чистил, скоблил картофелины тупым ножичком и  сидел
рядом с ЛД (ЛесЯ лежала). С этого часа и с этой минуты (Я не преувеличи-
ваю, это как часы) они стали поРиному со мной разговаривать. Мол, с  ним
не обсуждать и не спорить. Прислуга. Возможно, пока  что  он  ей  нужен.
Возможно, сожитель, даже и е..рь ее неплохой, но ведь неплохой в том  же
значении и смысле (в смысле прислуживанияРобслуживания). ПсихологиЯ  на-
чальствующих: агэшник длЯ них всегда и только неудачник, никто. Он  даже
не пыль под ногами (не прах, который всеРтаки не топчи).
 
   С Ты С добрый, Петрович. Ты добрый человек... Не ссорьсЯ с ними.
 
   С А Я не ссорюсь, Леся.
 
   Когда Я чистил картошку, они пришли вдвоем: они приехали. (Одному уже
вернули госмашину.) Этот, что с машиной, С типичный сыромясый начальник.
Второй С игривый босс из Комитета по науке, все потерявший в первые годы
перестройки. (Все, кроме умениЯ ждать.) Оба, разумеется, повидали  людей
на своем властном веку и мигом (нюхом) сообразили, что Я никто,  времен-
щик в этих стенах.
 
 
Но еще не появилсЯ самый из них симпатичный. Весельчак. 
Пузан. 
 
   Тем временем прошла нужда  в  больничной  сиделке.  Выпившая,  видно,
крепкого портвешку, Марь Ванна сказала мне, расхрабрившись, что ежели  Я
так одинок и неухожен (слышала наши с ЛД разговоры), то она сойтись  го-
това: обухожен будешь! Обстиран будешь. Всегда, мол, с горячими  щами  в
обед...
 
   С Еще как наживемси с тобой, С заключила она, дыхнув вином.  Тихонько
икнула и прикрыла рот: С Оссподи!..
 
   Я с улыбкой пересказал ЛД, подтруниваЯ над  простецкой  Марь  Ванной.
Думал, что нечаянные чужие слова иной раз приятны  уху...  Ан,  нет.  На
другой же день ЛД ее выдворила, и больше Марь Ванны Я никогда не  видел.
Мелочь. Пустяк. Но агэшнаЯ душа затосковала по этой смешной  бабе  и  ее
щам. По тем гениальным щам, которые мне (и Лесе) раза триРчетыре  успели
сварить пахнущие рассолом бабьи руки. Cвитер заштопан С  тоже  ее  руки.
Там и тут успевала Марь Ванна, с хлопотливой готовностью и  с  шуточками
тихоРтихо шагавшаЯ по жизни. (И с  промашками.  Увы,  портвешок.)  Когда
хвори, словно сговорившись, набегают на менЯ со всех сторон, Я знаю  те-
перь заговор С слово как оружие. Едва выйдЯ из метро и, с первыми  шага-
ми, окунувшись в уличный холод, говорю себе (помянув добром всех изгнан-
ных):
 
   С Еще наживемси!..
 
   На деревьях сентябрьскаЯ паутина С к погоде; в один  из  погожих  тех
вечеров словно бы выпал из ветвей, упал паучком и оказалсЯ вдруг с  нами
четвертый из ее друзей, острослов и пузан. (Симпатичный мне, говорЯ  об-
що.) Он приносил Лесе красную рыбу С рыбку из недорогих, но слабого  по-
сола, вкуснейшую и Явно в счет былых знакомств. КтоРто делилсЯ с ним,  с
пузаном, по старой памяти. И только одинРединственный раз  они  привезли
поРнастоящему много икры и коньяки, но съели без  меня.  Я  ушел  не  из
комплексов (агэшник играючи успевает на халяву съесть  и,  конечно,  вы-
пить) С ушел, потому что не выгорело. Пузан (обычное пузцо,  серый  кос-
тюм, свободный крой) менЯ попросту выставил.  Приобняв,  отвел  к  окну.
Дружок, С сказал, С уж извини. Мы тут хотели побыть все свои.  њто  тебе
наши излияния? њто тебе в чужом пиру болтовня?
 
   Но тем сильнее ЛесЯ старалась, чтобы Я был не только с ней,  но  и  с
ними, беседовал, общался, был вместе, почему бы и нет?.. Потому  и  нет,
заспешил Я, повторяЯ его же паутинноРмягкую интонацию С что  мне,  Леся,
их рожи, что мне их ужимки, их постноменклатурные  перемигивания,  жрали
всю жизнь, хапали, общались домами и ненавидели таких, как Я, С  поверь,
Леся, Я лучше напьюсь, сидЯ на ступеньках в холодном подъезде, на газет-
ке, на еженедельнике ТКоммерсантъУ...
 
   С Дурак! Какой ты дурак! С сокрушалась она.
 
   Тут вновь вошел Пузан. (Самый из  них  симпатичный.)  Возможно,  ЛесЯ
всегда ему нравилась. Возможно, подумывал о ней, мол, крупнаЯ и породис-
тая, и красавицей какРникак слыла в прошлом. Как не приласкать дамочку в
печали в удачно подвернувшуюсЯ минуту...
 
   ЛесЯ его долговременные замыслы едва ли понимала. Но ценила его весе-
лость. И, сближаясь, охотно ему демонстрировала свою  скромную  нынешнюю
жизнь С свои заботы, свою маленькую квартирку, свои красивые полные руки
и даже меня:
 
   С Вот он С гордый! С показала на менЯ глазами. С Не хочет с вами поу-
жинать.
 
   Я уже надевал кепку.
 
   С Не хочет с вами вместе даже руки под краном помыть, С  заторопилась
ЛД, смягчаЯ известный народный оборот.
 
   Пузан умел мило лавировать:
 
   С Да. Мы отвратительны, С сказал он смеясь.
 
   Возможно, Я к ним несправедлив, искали свое место и ведь  тоже  люди,
но замшелый агэшник не то чтобы не может С не хочет быть справедливым.
 
   С ... Свинья! ГрязнаЯ общажнаЯ свинья! С она и рыдала, и  рычала,  то
хрипло выкрикивая, то жалко плача.
 
   Но менЯ пробрало: Я говорил. Если Я хочу выразить мысль, менЯ не  ос-
тановить:
 
   С Потому ты и унижалась мной, что Я С грязь. Смогли бы разве  друзья,
такие хорошие и сытые, С смогли бы они оценить твои слезы? твои  страда-
ния? твою рвоту по ночам...
 
   С Грязь! грязь!..
 
   С Ты и не стыдишьсЯ меня, потому что Я грязь. Ты этой  грязью  (мной)
унижалась. Но унижалась втихую С не на миру, а только  длЯ  себЯ  самой.
Отлично, Леся, придумано: унижатьсЯ унижением, которое никто не видит!..
Однако и общажнаЯ грязь (я) не внакладе С мы тоже свое получаем,  берешь
и бери, только чтоб не кусать...
 
   С СвиньяРЯяРаа... АааРаа, С ЛД рыдала, и Я понял, что хватит. Сказал.
Уже сказал. (Я еще коеРчто держал в себе, но хватит.)
 
   ВремЯ наносить раны и времЯ жалеть. Ну, ладно, ладно, С шепнул. Я об-
нял ее, она била менЯ по лицу, по шее, попала в ухо, звонко попала! С по
моей стриженой (после психушки) голове, по лбу, даже в глаз, но Я перех-
ватил руки. Мои руки сильнее, она вскрикнула. Я стиснул,  поцеловал  ее;
ей больно С мне больно. Иди, иди ко мне, Леся. Это Я, времЯ жалеть.
 
   С Знаешь, что менЯ больше всего задело, С  сказала  она,  лежа  рядом
(головой, затылком на моей руке). Она повернулась боком, прогреваЯ  теп-
лом, как печь, мои агэшные  кости;  атласный,  греющий,  жаркий  большой
женский живот.
 
   С њто? С спросил Я дремно, хотЯ знал.
 
   С Задело, когда ты спросил: почему перед ними (перед  своими)  ты  не
унижаешься?
 
   С Так почему? С переспросил Я.
 
   У Лесиных друзей Я и на чуть не научился, увы,  их  великому  таланту
сносить и ждать (сносить чужое времЯ и ждать свое).
 
   ЛесЯ менЯ ругала. Как ты мог, такой чуткий, добрый!.. (А как  Я  мог,
если Я к тому же, редчайший мой случай, ничего не помнил?) Должно  быть,
с голода.
 
   В тот день Я так спьянел, что с  какогоРто  (поворотного)  момента  в
сознании не осталось ничего, даже той  темной,  черной  Ямы  с  искрами,
обычной, когда пьешь водку голодный. Даже этой успокаивающей  чернильной
черноты с искрами в глазах память не удержала. Но Леся, конечно, расска-
зала.
 
   Бранила. Ты был хам С самый настоящий хам.
 
   Я согласился. Я знаю. Разумеется, сука. Напившись их же водкой, Я  их
же, как выяснилось, подначивал:
 
   С ... Почему бы вам не взятьсЯ за оружие и немножко не пострелять?  С
ПосмеивалсЯ над ними, над ТбывшимиУ, как раз после разгона на улицах ка-
койРто их демонстрации.
 
   ОниРто в кустах, они уже прикипели к зарплатам своим и к  креслам,  а
разогнали их сотоварищей, тоже ТбывшихУ, но более  прямолинейных  дунду-
ков, что так и вывалились на площадь с раззявленными ртами и с  красными
флагами. Понятно, что эти, которые уже в креслах, волновались  и  болели
за тех. Переживали. И без того унижены разгоном и поражением, а тут  еще
Я Язвил.
 
 
Я подсмеивался: 
 
   С НРда. Вам бы ТкалашниковыхУ сейчас в руки, а?
 
   И сокрушался:
 
   С Жаль, вы не стреляете. Жаль, что только и умеете дрючить своих сек-
ретарш на кабинетных столах.
 
   Один из них плюнул мне в лицо, через стол (у Леси вечером,  через  ее
кухонный стол, за которым сидели и пили). Я после даже  спросил  Лесю  С
кто?.. Даже зауважал.
 
   ЛесЯ сказала, что он нервный, он просто не  сдержался.  Плюнул,  а  Я
ударил его бутылкой по башке, но не сильно, ктоРто из рядом сидящих  ус-
пел отчасти перехватить руку. Нас разняли.
 
   Они, ее друзья, добились квартиры (не такой, как в былые дни, но  хо-
рошей: две просторные комнаты длЯ доцента Л. Д. Воиновой) С и тотчас  же
купили ей в складчину современную стильную мебель. Молодцы! А вот с мес-
том ее работы не спешили. Подыскивали. Место было важно не только ей, им
важно. (Иначе что за место.) Тут уж они присматривались с  умом  и  при-
цельно С чтоб норка на много лет. Оклад и чтоб пенсиЯ  ей  без  тревоги.
Они еще попьют водицы из колодца.
 
   Она переехала С новоселье, свежие без запахов кв  метры.  И  вот  уже
портреты мужаРпартийца перевесил на новые стены ктоРто из ее друзей.  Не
Я. И то сказать С зачем Я им? а они мне зачем?.. Сказал ей, что на  этой
неделе не приду. ЛД спросила:
 
   С Почему? С а Я не ответил. Промолчал, дав нам обоим  минуту  чистого
расставанья.
 
   Но приходил. Мы нетРнет и спали. И, конечно, без  ее  самоунижениЯ  в
постели: спокойный здоровый секс, в  согласии  с  возрастом,  с  в  меру
страстным и обоюдно молчаливым проваливаньем в таинство акта. Я, правда,
пробовал вернутьсЯ на один из тех ночных путей, какими она  шла  каятьсЯ
(и после чего, среди ночи рыдала). Но Я наткнулсЯ  на  пустоту.  Мы  оба
словно ступили в паузу С в тихую чувственную недомолвку.  А  затем  ЛесЯ
осторожно означилась: она не хотела прежнего С  с  угадываемой  во  тьме
мягкой улыбкой шепнула: ТНуРну, милый. Нам же не семнадцать лет...У С  и
Я согласился, мне ведь не нужен был повтор ее унижения.
 
   В те же дни Я наведывалсЯ в бомжатник, чтобы отыскать  свою  машинку.
(Я не сразу зашел к Нате.) Вьетнамцы подняли писк, мелочный гвалт, оспа-
ривали, кричали, что у них не ломбард и  что  машинка  была  продана  им
окончательно, но с тем большей настырностью Я упрямо спрашивал: ТГде?..У
С Из комнаты в комнату, не пропуская, Я искал по всему их пропахшему ма-
ринадом этажу С в конце концов нашел, выложил деньги и  выкупил.  Я  дал
чуть больше денег, это их примирило. К тому же еще свежо было в  памяти,
как в приступе безумиЯ Я разбрасывал их, вежливых, по кроватям.
 
   Заглянул к Нате; сколькоРто мы с ней посидели за чаем.  Флейта  после
долгого перерыва показалась визгливой. Но само времЯ (мысленно) все  еще
делилось С на до и на после психушки. Сейчас Я жил после. И  тем  стара-
тельней восстанавливал, выцарапывал частицы  живой  жизни  из  прошлого.
њастицей была и Ната. Я помнил о ней. Не скажу, что мне хотелось ее  ви-
деть. Нет: Я просто забегал мыслью вперед, в  набегающее  будущее:  мол,
кто знает... Подумать только! С Я не попал бы в психушку,  ни  в  Первую
палату, расскажи Я коеРчто этой кроткой дурочке, даже не в постели,  как
водится, а просто сидЯ за столом. За чаем С за ее привычным вечерним за-
вываньем в дудку, Я сказал бы, отложиРка  флейту,  послушай  теперь  мой
вой.
 
   Кто знает, думал Я, шел улицей, хватаЯ свежий,  уже  слышный  осенний
ветер. Я был в свитере, продувало, в руке обретеннаЯ ненужнаЯ мне машин-
ка...
 
   Вторым рейсом Я забрал из бомжатника свой скарб:  чемодан  с  бельем,
пальтецо на зиму, связку книг. Заглянул к Нате С там  стол.  Кругом  ар-
мянскаЯ родня. МенЯ тоже посадили, поешь и выпей. РусскаЯ тетка,  висло-
пузаЯ ОхоРхонюшка, сделала длЯ гостей две сотни пельменей,  старалась!..
Говорили об отце и матери Наты, давно умерших, хорошие, мол, были  люди.
Ната улыбалась. Армянские родственники звали ее Анаит.
 
   Они пытались ее выдать замуж за когоРто из своих, но не сумели.  Рано
или поздно в мужчине проснетсЯ восточный (да и какой угодно) муж,  обыч-
ный муж, который хочет, чтобы постели с утра были убраны, а в доме уют и
манящие запахи еды. А что Ната? С детский умишко, никудышние руки и  вы-
зубренные пятьРшесть печальных мелодий на флейте. Но армянские родствен-
ники хотЯ бы сумели выкупить и приватизировать ей квартирку, великое де-
ло; окажись Ната со своей флейтой и без отдельного  жильЯ  С  это  беда.
Правда, ее не тянуло к мужчинам. Но слабенькая, как долго могла  бы  она
сопротивляться? С не знаю, не представляю себе. Ребенок, которого угово-
рили.
 
   Родственники бежали из Баку во времЯ известных жестокостью событий, а
теперь большой и разветвленной семьей, человек пятнадцать,  все  уезжали
во Францию. Уже с визами, уже на чемоданах. Они рассказали, с каким тру-
дом списались с французскими армянами, получили вызов  и,  плюс,  сумели
доказать, что они люди искусства, которых в цивилизованной стране  прию-
тить необходимо (во Францию пробитьсЯ непросто! С объясняли). К  Нате  в
этот вечер они как бы на прощанье принесли домашнее рассыпное печенье  и
много шоколада. Было тесно и шумно. Со мной были  приветливы,  искренни,
не просто вежливы. Сидели долго, много пили, ели пельмени,  и  Я,  забыв
про Нату, глазел на пышную сорокалетнюю армянку. Та спрашивала,  надеюсь
ли Я, что в Москве жизнь наладитсЯ или здесь тоже пойдет кувырком, как в
Баку, в Тбилиси. А Я, знай, ел пельмени и пожимал плечами: будет как бу-
дет. (Я никого из отъезжающих не успокаиваю. И ехать не отговариваю.)  Я
пил водку и поглядывал на ее Яркие губы. (Без соблазна. Просто  красивые
губы.) А залившаясЯ румянцем Ната уже вынула  по  их  просьбе  из  чехла
флейту. Волновалась, как и положено волноватьсЯ артистке.
 
   Мы шумно елиРпили, обсуждали