гастрономе заправляла маленькаЯ мафиознаЯ  группа  сибиряков.  Дали
поработать на Ящиках только три дня: получив деньги, помню, Я тут же ку-
пил черного хлеба и два плавленых сырка. Купленное сразу же и съел,  бо-
же, как Я ел, С вкусно! и как сытно!.. Квадратный  в  плечах  сибирячок,
увидев мою оголодалость, плеснул мне полстакана портвейна длЯ согрева. Я
выпил. И еще ел. До конца. Когда отряхнул крошки с куртки,  отер  рот  и
встал, Я был просто счастлив. Я не озлобляюсь от мытарств, это жизнь. Но
устаю: уже тикают часики. Уже их слышно. Зима еще впереди, а меня,  сла-
бого в тот год (после психбольницы), пугала даже осень С холоднаЯ и вет-
реная. Ночевал на Курском вокзале; это несладко, если каждую ночь. Спал,
свесив голову. Сидя.
 
   Не скажу, что шаг за шагом прибило к верующим, менЯ попросту потянуло
(сквозняками и голодом) к теплу московских церквушек, что  на  окраинах.
Среди осени ударил снег. Даже вьюга была, но  легкая,  холод  чепуховый,
Тминус одинУ. Голоса церковных певчих вызывали сладкое ликование,  слезы
сами ползли по щекам. Однако Я помнил о слезливости  религии,  сдерживал
мысль и чуть что вновь отшатывалсЯ назад (вперед?) к пушкинскому Возрож-
дению, как Я его понимаю. (К согласию с величием  Бога,  но  без  обяза-
тельности истовой веры в него.) Слезы ползли, а скулы были обтянуты  го-
лодом. ИзРза голодных скул на менЯ уже косились нищие, но до конкуренции
с ними не дошло. На паперти у них крепкие позиции, не сбить, да Я  и  не
хотел милостыни. ПройдЯ в церковь, Я грелсЯ телом, грелсЯ и умиротворен-
ной душой, чтобы только пережить холодную осень, не дольше. Тактика неб-
лагодарных.
 
   И Я тут же забыл благость, как только однажды  по  выходе  из  церкви
(прямо на улице) наткнулсЯ на пожилую женщину, на старинную свою  любовь
С она ахнула, узнала меня! Назвала менЯ по имениРотчеству, а Я,  смеясь,
поправил, сказал, что теперь уже просто Петрович. Она, кажется,  решила,
что Я маскируюсь. ДлЯ нее Я все еще был непризнанным писателем,  скрытно
изучающим, как она считала, людей и их нравы. Людей, перенесших в  пожи-
лом возрасте болезнь. Или переживших смерть своих близких.  (Людей,  что
стали в наши дни посещать церковь. ТДа.  Я  такая.  Хожу  теперь  и  мо-
люсь...У С сообщила со вздохом.) Она, и точно, не была таким уж исключе-
нием. Еще пять лет назад она и ее стареющие сверстницы воевали в разного
рода советских комиссиях, в профкомахРместкомах, но чем ближе к  пенсии,
тем ближе к болезням и к молитве. Зато ее читательский интеллект навсег-
да там и застыл С в прошлом. (КогдаРто давно она читала  мои  рукописные
повести, одну или две.) Так что, бедная, все еще думала, что менЯ  вотР-
вот напечатают, признают. Я тут же сел на ее хлеб и пригрелся.  Вечерами
к ней приходил взрослый сын, меня, понятно,  невзлюбивший  (за  бомжовые
ботинки) и выставивший ТписателяУ из дому недели через две. Но две неде-
ли морозной осенью С это четырнадцать дней!  Я  успел  взбодриться.  Так
много лет помнившаЯ менЯ и верившаЯ в мой талант милаЯ женщина не  захо-
тела (не решилась) со мной спать, сказав, что ей  пятьдесят  семь  (чуть
старше меня) и что постель уже не волнует. Это удивило. Но упростило на-
ши отношения, сделав ее хлеб длЯ менЯ не горьким, не жестким. ДобраЯ ду-
ша. Когда ее сын менЯ выставил, Я уже смотрел орлом.
 
   Окрыленный тем, что менЯ могут любить за прошлое, Я теперь припоминал
на жесткой скамье Курского вокзала не людей, не их лица, а номера их те-
лефонов. (Нет записной книжки. Жаль.) На последней страничке ТБесовУ об-
наружились сразу семь или восемь номеров, случайных, наспех  записанных,
и Я стал названивать. Вокзальное развлечение! С  старые  знакомцы,  увы,
припоминали менЯ коеРкак, а вспомнив, вяло спрашивали, как  дела.  Да  и
телефоны за годы поменялись. И возраст уже поджимал. њаще всего  интере-
совавший менЯ человек давнымРдавно кудаРто переехал. Или вдруг чужой го-
лос отвечал С он умер, она умерла, а Я, уже приободренный переломом осе-
ни (голодные, как и нищие, чувствуют осеннее солнце первыми),  удивлялсЯ
нечутко и еще переспрашивал:
 
   С Да ну?
 
   Голос возмущенно повторил:
 
   С њто значит: да ну?!. Я же вам ответил: он умер.
 
   Все еще с малой степенью меланхолии, Я даже присвистнул в трубку:
 
   С И давно?
 
   С Давно.
 
   С Надо же как!..
 
   Та добраЯ душа, женщина, что помнила былую любовь (нечаст случай!)  и
у которой Я ел и спал две осенние недели, подвела менЯ какРто  к  шкафу.
На тремпелях, среди прочих тряпок, показала мне болтающеесЯ с  краю  се-
ренькое пугало. (КогдаРто здесь забытое.)
 
   С Твой старый пиджак,С сказала.
 
   Я тотчас его пододел: осень мягчела, а все же  по  ночам  морозцы.  В
пиджаке и обнаружился, в кармане, томик, начало ТБесовУ, как завет писа-
телЯ С писателю. Звони, мол. (ПоследняЯ страничка с номерами телефонов.)
Так возник из небытиЯ Лисюнин. Игорек. Кандидат  наук.  ПолусвихнувшийсЯ
от холостяцкой жизни и подозрительный.  Разумеется,  случай  пустой.  Но
когда звонить некому, позвонишь и Лисюнину.
 
   Ища повода (почему, собственно, Я объявилсЯ после стольких лет взаим-
ного молчания), Я все нажимал на его здоровье. Вроде как волнуюсь и бес-
покоюсь. Вроде, мол, таков наш возраст С Лисюнин может вдруг умереть.
 
   Я переспрашивал:
 
   С Нет, ты правда здоров?
 
   Я объяснял озабоченное волнение тем, что вчера во сне увидел его, мо-
его бывшего приятеля, С увидел отчетливо и узнаваемо. Потому и звоню. Он
мне приснилсЯ в виде немецкого военнопленного, которого охранники  гнали
через какуюРто узкуюРузкую трубу...
 
   В следующий раз (Я позвонил) Лисюнин приснилсЯ мне в виде кролика.  Я
пространно объяснял ему о кролике, с трудом пробирающемсЯ  через  узкий-
Рузкий лаз. њеловек (его подсознание) и в снах начеку. Тоннель говорит о
смерти. В наши дни это знает всякий. Лисюнин тоже  должен  бы  знать.  В
очередную ночь (очередной сон) человекРхорек бежал вниз по узкому водос-
точному желобу...
 
   Мои звонки и сама тематика ему, похоже, поднадоели.
 
   С Послушай, С сказал Лисюнин ворчливо. С Тебе вообще чтоРнибудь, кро-
ме меня, снится? Хоть иногда?..
 
   С Пойми, друг мой, желоб узкий. Как тоннель. А ты, в виде хорька, бе-
жал вниз, вниз... все времЯ вниз! С подчеркивал Я,  быть  может,  слегка
перебираЯ голосом в заботе.
 
   Хорек ли сработал? С не знаю; Лисюнин наконец услышал, клюнул  и  по-
теплевшим голосом признался, что сон мой его обеспокоил.
 
   Но здоровье у господина Лисюнина было отменное. И с  работой  у  него
все в порядке. И деньги какиеРникакие. Даже подмосковнаЯ дача у него бы-
ла, куда Я, по приглашению, и приехал на электричке уже к вечеру. Оказа-
лось, что старый холостяк Лисюнин женат. (Да и был  ли  он  свихнувшимсЯ
холостяком С не спутал ли Я с кем?) ОтопленнаЯ зимняЯ  дача,  хлопочущаЯ
жена, не богатый, но милый уют, С менЯ растрогало, Я дал уговорить  себЯ
остатьсЯ еще на ночь и вновь поутру чудесно позавтракал.
   2
 
От длительного недоеданиЯ в тот день кружилась голова 
(нормально), но, плюс, Я стал плоховато видеть С 
наткнулсЯ на шкаф, на стол. Это дало Лисюнину повод 
попытатьсЯ пристроить менЯ до лета в некий дом длЯ 
слепых и полуслепых, где его жена работала бухгалтером. 
Но пока милейшаЯ жена Лисюнина созванивалась и 
тревожилась (паспорт, сразу ли мне ехать, кто поедет 
поводырем и прочее), эти дни, целых три дня, Я 
волейРневолей прожил у Лисюниных и отъелся. И, конечно, 
уральский организм воспрял. (Мне много не надо, три 
дня.) Так что поутру, когда предстало ЯвитьсЯ к слепцам, 
Я прекрасно все видел. 
 
   Встретила менЯ дряхлая, желтаЯ лицом старушенциЯ  с  подвязанной  че-
люстью. (Как бы только из гроба.) Она сразу же плохо на менЯ посмотрела.
ТСюда. Сюда иди...У С Слепцы в большой комнате (она же столовка)  лепили
ощупью какиеРто серые картонные коробочки. Мы проследовали  мимо,  после
чего старуха провела менЯ в узкуюРузкую комнату, тоннель,  где  тянулись
их унылые постели. Я, увы, видел до мельчайших подробностей. Как  гравю-
ру. Тем не менее рядом со старухой Я шагал слепо, как в  густом  тумане.
Никогда не забыть, как она прошамкала: ТВот  ждесь  шпальня.  Дверь  уж-
кая...У С а Я решил, что пришла минута испытания, расставил руки и коеР-
как упал.
 
   Старуха уже поняла. ТИ не штыдно объедать убогих?У
 
   Я молчал.
 
   С Не штыдно?
 
   Я сказал, ладно С к вечеру уберусь. Только пообедаю.
 
   Старуха:
 
   С Седой уже!..
 
   В нелучший мой день Я встретил в переходе метро Эдика Салазкина С  мы
почти столкнулись.
 
   С ПривеРеет! Привет, старый ПетроРоРвич!.. С Улыбка у Эдика  действи-
тельно уже устоялась: великолепная, чудеснаЯ и  добраЯ  профессиональнаЯ
улыбка. (Единственное, чему он научилсЯ у практикующих народных лекарей.
Улыбка, чтоб доверяли.)
 
   Нет, нет, Я не поверил всерьез, что Эдик своими  разлапистыми  руками
исцелит мои кишки. Я не поверил, Я не мог поверить, а тем не менее  под-
дался: ведь господин Салазкин лечил людей диетой.  Ведь  он  мой  старый
приятель. И обещал, что будет кормить. И какРникак теплый угол. Конечно,
не следовало соглашаться. Но мой кишечник после психушки (после расслаб-
ляющей вонючей ниши в Первой палате) нетРнет и вспыхивал остаточной вос-
палительной болью.
 
   КогдаРто Я общалсЯ с талантливыми экстрасенсами и до сей поры коеРчто
знаю от них. Умею, к примеру, при резком  похолодании  избежать  вспышки
старых залежавшихсЯ болезней. Умею при голоде сохранить свежую голову  и
интенсивно читать. Но талантливые, как водится, иные далеко, а  иных  уж
нет. Либо перемерли, либо стали известны, денежны, уже не пробиться, та-
лант редкость, а Эдисон Салазкин (как он писал на визитных карточках)  С
вот он, рядом. Мы ехали с ним в метро с полчаса. Эдик выпятил грудь С  в
темном окне покачивалсЯ еще один (отражающийся) Эдик, в руках  претенци-
озный кейс, с надписью, которую Я  читал  в  зеркальном  вывороте  букв:
Бангкок. Я все про него знал, а вот ведь поддался.
 
   Кормил он скромно, но и пост в те дни был бы мне в радость,  если  бы
Эдисон не душил менЯ толченой Яичной скорлупой перед  каждым  сухариком.
Не знаю, чего он ждал? Мои боли (постпсихушечные, Я звал их сесешины бо-
ли) во взрывающемсЯ кишечнике не только не прошли, но участились. Я съел
столько скорлупы, что весь произвестковался. Поутру во мне скрипело, ед-
ва Я поднимал кверху руки или шевелил ногой. А потом пошли внутрь  капли
С темные, черные, похожие на нефть. По четыре. По восемь. По двенадцать.
Считалось, что капли меняют больному настрой души.
 
   Я, увы, не сдерживал Язык. Эдику не нравилось, и после каждой шуточки
Я перехватывал его озленный взгляд. А тут  еще  открылсЯ  понос,  притом
сильнейший. Эдик тут же перестал давать свои фирменные  лекарства.  Эдик
притих. Как ни меняй кальцием и черными каплями настрой души, такой  по-
нос не прекратится, было Ясно. (Я вспомнил Сесешу С тоже ведь меняли ду-
шу.) А когда через деньРдва стало совсем плохо, менЯ несло с  кровью,  С
Эдик напугался. Он не мог теперь сдать менЯ врачам. Врачишки тотчас ста-
нут его, знахаря, винить. Еще и прихватят его заодно со мной в карантин-
ную больницу (подозрение на холеру всегда и всем опасно).
 
   А вечером мой промах: не успев дойти до сортира (головокружение, сла-
бость), Я надристал в его любимый лекарский таз, емкость  длЯ  священно-
действий С тазик, с тонко начертанной на металле миллиметровой  дозиров-
кой. Эдик не снес. Ему почудилсЯ умысел. Шатаясь, слабеющим голосом Я за
тазик извинился, но тут же обронил мою шутейную присказку, которую  Эди-
сон и в лучшиеРто времена не любил услышать:
 
   С њто поделать, Эдик. Если спят боги, не помогут йоги.
 
   С Ты бы в психушке им это объяснил! С окрысилсЯ Эдик.
 
   А Я пошатывался. Стоял возле его замечательного тазика и шаталсЯ  ту-
даРсюда. Я ничего не имел против йогов, Я лишь сожалел, что, в профессии
заматерев, Эдик, увы, так и осталсЯ бездарным.  Помолчали.  Мы  ведь,  и
правда, не знали, как быть с длящимсЯ кровавым поносом С ни  он,  ни  Я.
Эдик был зол. ДлЯ него дело становилось подсудным. Ушел комуРто звонить.
Такое бывает. (Житейский случай вдруг оборачиваетсЯ  черными  днями  длЯ
обоих.) Вероятно, тогда же, втайне постенав, Эдик решил  от  менЯ  изба-
виться. Избавиться, как можно скорее. Возможно, ему посоветовали. К это-
му времени, кроме знаменитого тазика, Я еще  ему  койРкуда  наделал.  Но
ведь жмот не купил в первой попавшейсЯ аптеке судна, а Я уже не держалсЯ
на ногах; Я падал.
 
   В те дни и появилсЯ (в городе Москве и на этой чинной Эдикиной улице)
С вместе с Вик Викычем С некто Леонтий, веселый сорокадвухлетний  мужик,
инженер из Костромы. Он был как раз из тех, кто  временно  (перевалочный
пункт) жил сейчас у Михаила: отбывал из Москвы в Израиль  вслед  за  уже
свалившей туда своей женой (с вещами и с маленьким сыном). Квартиру  Ле-
онтий продал за валюту и был при хороших деньгах, которые тратил  теперь
на радости жизни. Как все провинциалы, Леонтий любил Москву и побаивалсЯ
ее. Как все прощающиеся, он был мил и забавен. њуть что и повторял в оп-
равдание своему нечаянному загулу:
 
   С А ностальгия?!.
 
   Михаил в те дни болел (как и Я, осень нас умучала) С он не вставал  с
постели и потому препоручил отъезжающего провинциала Викычу.
 
   Бывалому Вик Викычу предстояло дружески с  Леонтием  пообщатьсЯ  (нет
проблем!) и через деньРдва проводить его в Шереметьево,  по  караванному
пути ищущих счастьЯ евреев. Но загуляли. ДеньРдва обернулись в  семьРво-
семь. И еще одно. В отличие от жены и сына,  уже  уехавших,  Леонтий  на
страну обетованную как бы не имел морального права по составу крови. По-
этому перед самым отъездом, уже в Москве, он наскоро обрезался. Он  стал
Хайм. ТЯ думал, буду Леон!У С  ухмылялсЯ  он.  њтобы  отбыть  в  Израиль
(объяснил Михаил), было вовсе не обязательно так уж строго соблюдать. Но
провинциальный костромской мужичок решил сделать здесь по всем правилам,
чтобы там евреи к нему не вязались и лишнего не говорили!  С  ТЯ  люблю,
чтоб все было в порядке. Паспорт. Билет. Виза. њленУ, С объяснял Леонтий
в день несложной операции. Но уже на другой день он тоном  оскорбленного
уверял, что теперь у него навеки будет комплекс спешно  обрезанного.  Он
боитсЯ сесть нога на ногу. Он боитсЯ сунуть руку в карман.  Он  даже  не
уверен, как он теперь будет спать с женщиной. Обманули! солгали! а  ведь
намекали, что ерунда и что это всего лишь, как времЯ от времени поточить
карандаш.
 
 
ХорошаЯ выпивка, как он уверял, только и могла его 
психику теперь уравновесить С Вик Викыч и Леонтий пили. 
На той чинной улице они брали водки и вина, и 
ЛеонтийРХайм шумно ликовал при виде каждой незнакомой 
ему Яркой наклейки. 
 
   Они разыскали менЯ после долгих расспросов;  да  и  то  случаем.  Они
просто наткнулись на улице.
 
   А Я погибал.
 
   С њто? њто делать?.. Я погиб! Я погибаю! њто мне  с  ним  делать?!  С
кричал в телефонную трубку Эдик Салазкин. (Он считал, что это он погиба-
ет.)
 
   Кричал он опасливо, истеричным шепотом.  ИспугавшийсЯ  самодеятельный
врач.
 
   СкрючившийсЯ в постели, Я слышал лишь отдельные всплески его телефон-
ных стенаний. Понос уже затуманил мои мозги. Позыв за позывом  изнуряли,
в голове жар, высоковольтный гуд, а что было делать? Эдик,  слава  богу,
уже не лечил. Эдик уже все про себЯ понял, нервничал, спрашивал  других,
но и другие боялись теперь ему помочь даже советом (означало бы их  соу-
частие в деле). Но как? С кричал шепотом он в трубку. С Как же мне быть?

   Как было ему, бедному Эдисону, выйти из этой  чудовищной  ситуации  и
как, каким образом избавитьсЯ от едва дышащего болезненного говнюка  (от
меня)? Один из знахарей все же рискнул и приехал. Он покашлял  инкогнито
в прихожей, заглянул с расстояниЯ и (не подойдЯ к моей кровати, осторож-
ный) сообщил своему другу Эдисону, что ему очень не нравятсЯ мои  стоны.
ТДа он же умирает!У С прошипел он на ухо, напугав и  окончательно  лишив
Эдика рассудка. ИзбавитьсЯ С но как?
 
   Необходимо было найти в помощь когоРто, кто (вот  главное)  про  этот
жуткий эпизод тут же и навсегда забудет. Эдик нашел. И довольно  быстро.
В панике господин Салазкин попросту сговорил двух алкоголиков у входа  в
винный магазин (или в мебельный, тоже недалеко). За привычную  мзду,  за
бутылку. Сказал им, что бродяга пришел, бомж, его приютили, а он  теперь
не уходит С выкиньте засранца, загадил нам все жилье! Может, он и не го-
ворил, что бродяга, бомж, а просто сказал С выкиньте засранца. И те  вы-
кинули.
 
   Когда они пришли, Я был в беспамятстве. Однако, как ни безнадежно бо-
лен человек, если его выносят, он не хочет,  он  ропщет.  (Инстинктивное
цеплянье за место как жизнь. Как нежеланье уходить в  могилу.)  Потрево-
женный больной (выносимый вон несчастный) вдруг все видит, все понимает.
Свет вокруг становитсЯ режуще белым. Сознание в такой миг проясняется, и
человек проклинает. Так проклинал и Я.
 
   С Сука! Врачишка! Подонок! С хрипел Я, задыхаясь. (И уже слыша  подс-
тупающие корчи в желудке. От голосового напряжения.)
 
   Он молчал.
 
   Правда, гонял желваки. Было совестно. ИзбавитьсЯ  от  менЯ  была  его
единственнаЯ возможность не попасть  под  запрет  и  сохранить  практику
экстрасенса, а с ней лицо, а с лицом какойРникакой статус. Непростое ре-
шение. В самый пик, в середине жизни сорокалетний Эдик Салазкин  уже  не
мог (и не хотел) искать новую хлебную профессию. Неталантливый,  он  уже
не сумел бы начать снова.
 
   С Если стану подыхать, приползу! С грозил Я. С Слышишь!  Я  сдохну  у
твоих дверей!..
 
   Алкаши меж тем менЯ уже волокли. Они, понятно, не церемонились (Я  от
них и не ждал) С при выносе из комнаты, на повороте в дверях, они с ходу
закрутили мое тело, отчего кишечник, в спазме, тут же разрядился, напол-
нив мои брюки, а запах вони ударил до неба.
 
   С Гы. О, срет как! С удивилсЯ один из алкашей, и они  поволокли  менЯ
еще быстрее.
 
   В лифте, где менЯ пришлось скрючить, кишечник еще раз выстрелил.
 
   С Ну ты! С угрожающе сказал второй.
 
   А первый опять только гыкнул: С Гыы!..
 
   В начале выноса, когда менЯ еще только одевали, Я слышал их с  Эдиком
сговор (деловой уговор), слышал, что речь шла о хотЯ бы трех кварталах в
направлении метро. Подальше отсюда. Но алкаши, получив свои деньги  впе-
ред, не стали долго трудиться. Они ограничились  тремЯ  домами,  оттащив
менЯ недалеко, к углу этого же квартала.
 
   Там они поставили менЯ возле дома, у какогоРто парадного. Именно  что
поставили, то есть прямо и головой вверх, как  человека,  С  колени  мои
беспрерывно дрожали, и Я не знаю, чем и как Я держался. Но стоял.  Смыш-
леные, они какРто хитр у прислонили менЯ к приоткрытой двери  парадного,
ею же и зажав. Потом Я, конечно, сполз вниз.
 
   Их не было. А Я сполз. И теперь Я сидел у стены на  асфальте.  Помню,
что пыталсЯ подняться. Нашел, нащупал два валяющихсЯ кирпича,  кирпич  к
кирпичу рядом С и сел на них мокрой тяжелой задницей.
 
   И вот тут (как с неба) раздалсЯ знакомый крик:
 
   С Петрович! Эй. Ты чего тут сидишь С скучаешь или отдыхаешь?..
 
   Я увидел остановившуюсЯ машину. А за ее стеклами (смутно) С  лица.  У
менЯ нет знакомых, чтобы ездить в такси, вяло решил Я. И не стал вгляды-
ваться. Но ошибся. њерез минуту Я увидел приближающегосЯ Викыча, а с ним
ЛеонтияРХайма.
 
   Я решил, что бред. Вик Викыч сурово улыбалсЯ (как всегда). А не  зна-
комый мне ЛеонтийРХайм бойко объяснял, что он живет у  Михаила,  что  он
русский и сделал себе обрезание.  њто  он  уже  улетающий,  вылет  через
дваРтри дня, и он до чертиков рад со мной познакомитьсЯ С два днЯ  погу-
ляем?!
 
   С Погуляем, С тихимРтихим шепотом сказал Я.
 
   Они увидели, что болен. Подхватив, а затем придерживаЯ менЯ под руки,
осторожно вели к машине. ТА мы обкакались! А мы обкакались!..У С  весело
(и в то же времЯ ше