з камеры. Не мелочь.
 
   Не мелочь, не пустячно, и благодарен, а всеРтаки Я брошу в  него  мой
мелкий камень. Интеллигентный, добрый, но ведь мудак, извините. (Я  тоже
мудак. њто никак не меняет картинки.) В томРто и дело, что Я  тоже  ,  и
что, если один мудак выручает другого, это ни о чем реальном не  говорит
и не приносит, увы, нового знания. БлаРародное вызволение из камеры  уже
столько лет (десятилетий) дарило Павлу Андреевичу иллюзию бытия, иллюзию
окончательного вызволениЯ из камер всех и всЯ С тень бытия, где и вызво-
ляемые, и их сторожа тоже тени. ЭтакаЯ  теневаЯ  реальность,  где  жизнь
драматична, интересна и красива, вот только трава никак не  растет.  Все
свои пятьдесят восемь лет (постарше меня) Павел Андреевич Двориков  про-
жил среди то приближающихся, то убегающих от него тудаРсюда теней. Среди
замечательных теней и нерастущей травы.  Новизна  длЯ  него  закончилась
вызволением из камер, а жизнь длЯ него так и не началась. Он ведь не был
глуп, он оказалсЯ глуп.
   18
 
В милиции Двориков объяснял про менЯ долго и 
эмоционально (напористо). Оправдывал: 
 
   С ... Талантливый писатель. Затравленный талантливый писатель.  Иска-
леченнаЯ жизнь. Власть топтала его в течение двух брежневских  десятиле-
тий. Это стресс! это был стресс!.. Он сожалеет. Он очень теперь  сожале-
ет...
 
   Ни прежде, ни после Я не сожалел. Не говорЯ уже о самой минуте, когда
Я с таким откровением души (и с такой стремительностью) ударил в челюсть
мордатого старшого, что вел спрос. (И сейчас  не  сожалею.  Он  упивалсЯ
властью над моим ТяУ. Он менЯ унижал своей улыбкой с Ямочкой  на  подбо-
родке. Он улыбался!..)
 
   Все еще острым глазом вижу ту топчущуюсЯ очередь С не слишком большаЯ
и медленная, за сахаром. Едва ли не последняЯ московскаЯ  очередь,  сос-
тавленнаЯ из растерянных старых приживал (жаль, нет такого словца  дожи-
вал , очередь из доживал С из доживающих свое).  Повздорившие  стариканы
хотели не столько подраться, сколько на виду у  всех  побазарить,  пошу-
меть, а если что, под шумок же и разбежаться, ан нет, взяли тепленькими!
Взяли. Привели. Изжитое изжито, но не обесцвечено временем. Мы  (отлично
помню) стояли жалкие и плохо одетые. Двое со  слезящимисЯ  глазами.  Еще
двое с нервным тиком, а тот, что передо мной, нетРнет и  горько  взвывал
по поводу потерянной вставной челюсти (когда толкались  в  очереди?  или
когда нас забирали?) С не мог, увы, припомнить злую минуту, когда он ли-
шилсЯ своих зубов, самых дешевых в мире.
 
   С ... Сахарцу захотелось? Ах, мои милые. Сахар дело полезное, углево-
дистое С но дратьсяРто зачем? С выговаривал им (нам) старшой, лет  трид-
цати, сидЯ за столом и вписываЯ (длЯ штрафа) фамилию за фамилией.
 
   С НуРну, смелей. Фамилия?
 
   И первый же из нас правдиво захныкал, подаваЯ знак и  модель  поведе-
ния, как можно более простую. (Лепетал винящиесЯ слова,  почти  всхлипы,
зажеванные перекошенным ртом старого дяди.) Он не плакал, и в то же вре-
мЯ он плакал. Жизнь прошла С жизнь нас переехала, и здоровенные  дружин-
ники двадцатиРдвадцати пяти лет все видели, все о нас знали. њто  ж  так
скверно питаетесь, родные вы наши С жизнь прожили, а в дом не  нажили?..
Сахарцу захотелось! (Мне по деньгам и нужноРто было полкило.)
 
   Один из дружинников ходил взадРвперед и  машинально  вскидывал  мили-
цейскую дубинку на каждый третий свой шаг: зримо воплощал силу. Его под-
сознательное, как тотчас бы отметил подозрительный фрейдист, воплощало в
ту минуту вскидывающийсЯ фаллос. (Такой вот крепкий фаллос. Сводит счеты
с отцами, которые когдаРто зачали и больше ни на копейку не годны.)  Все
мы, кто ждал спроса, посмирнели. Мы поняли и без Фрейда. Заслезили  гла-
зами. Вот только худой и полуседой (полустарик, да, да, это Я)  все  это
времЯ подавлял в себе вспышку гнева. ДогадалсЯ С дошло, что  унижают.  И
что он вовсе не невропат, а простоРнапросто, в отличие от других, у него
есть ТяУ, вздувающееся, как громадный пузырь, как нарыв.
 
   Невропат, это когда Я уже после буйствовал в камере. И как  же  сразу
интеллигентный, до потных желез пропитанный гуманизмом Двориков менЯ по-
нял, сопереживал (и так за менЯ болел!). Это его скрутили и  бросили,  а
не менЯ С он находилсЯ в  деревянном  низеньком  загоне  и  за  железной
дверью. Это он ползал ночью среди трех пьяндыг, двух заблеванных и одно-
го обмочившегосЯ со страха С он, а не Я, нервничал  в  поисках  хотЯ  бы
пустой бутылки (оружие нынешнего пролетариата). Но  затем  вновь  пришла
моЯ минута, которую Павел Андреевич Двориков уже не смог бы понять и со-
пережить. Слабу ему. СвятаЯ минута. Ночь,  жесткий  настил  и  камера  в
клетку уже ничего не значили С значила бытийность, которую  он,  человек
теней, уже не ощутит; не дано. Мое ТяУ совпало с Я. Этот Я в  ту  минуту
лежал посреди камеры, на боку, навалившись на свою  левую  руку.  Лежал,
помалу засыпаЯ С с тем счастливейшим ощущением, когда знаешь, что живешь
заново и что повторнаЯ твоЯ жизнь на этот раз бесконечна. Как  бы  вчера
отошли в прошлое мои повести и рассказы. Двадцать с лишним лет  Я  писал
тексты, и в двадцать минут засыпаниЯ Я вновь перерос их, как перерастают
детское агуРагу. (Они свое сделали. Я их не похерил. Они во мне. Я прос-
то шагнул дальше.)
 
   И само собой Двориков очень хотел опубликовать мои повести, Я  сказал
нет, тогда он попросил их Якобы просто почитать  С  маленькаЯ  хитрость.
(Вероничка, как Я понял, ему нашептала. Мол, гений, изРза причуд все по-
теряетсЯ и погибнет.) Но текстов и впрямь не было, Я так хитрецу и отве-
тил С их нет. Текстов уже нет. Да, возможно, что повести гдеРто застряли
и все еще пылятся. Возможно, в журналах. Возможно, в емких  издательских
шкафах (на шкафах, тоже возможно). Но не у меня. Двориков удивился.  Еще
больше он удивился, когда Я напрямую сказал, что никаких причуд, Я  чес-
тен, искренен с ним С Я не хочу печататься. Уже не надо. Уже поздно. Те-
перь Я уже не хотел быть придатком литературы.
 
   С ... Как?! С он едва не задохнулся. Это разрушало все его  представ-
лениЯ об андеграунде. Он думал, что андеграунд С это те, кто страдал  от
коммунистов, а теперь хотят получить свой пряник и стакан с молоком.
 
   С Не хочу, С повторил Я, не объясняЯ, потому что другие слова запута-
ли бы его еще больше.
 
   Но Павел Андреевич Двориков, как бы тоже спохватившись, наскоро почи-
тал в тех и иных толковых книгах (Я думаю, прямо на  работе,  энциклопе-
дию, в приемный депутатский день С потратил святые часы).  Почитал,  по-
листал и опять мне позвонил, с тем чтобы сказать, что  андеграунд,  если
даже не социальный, а биологический (мне больше нравитсЯ определять  его
как ТэкзистенциальныйУ, блеснул он старым словцом), все равно реализуем.
Андеграунд (даже экзистенциальный) все равно выходит рано или поздно  на
поверхность. К людям... Вы должны... Вам надо...  Он  опять  затрещал  о
том, что Я изранен несправедливостью и что он менЯ как  никто  понимает.
њто Я отвернулсЯ от мира. њто не оценен. И прочая, прочая. Я устал  слу-
шать и повесил трубку.
 
   А с квартирой опять не склеилось: ну,  не  смешно  ли?  ТолькоРтолько
Двориков подыскал мне свежую однокомнатную норку в новом доме,  как  жи-
лищнаЯ комиссиЯ вдруг вновь переголосовала ее  в  пользу  некоего  стра-
дальца С не меня. (Не исключено, что получив мзду.) Более того: комиссиЯ
состряпала и провела так, что вроде как  решение  самого  Дворикова.  Он
только успевал разводить руками. Зачем они лгут?! С возмущался. Он,  ка-
жется, не допускал столь приземленной мысли, что они хапали за его  спи-
ной. Хапали, а делали вид, что всего лишь лгали.
 
 
С њто ж вы так доверчивы, Павел Андреевич? С спросил Я 
его (чисто риторически). 
 
   Не упрекал. Пожалел его. Посочувствовал. На что Двориков, в  подхват,
опять завел о том, что надо начать с моих публикаций. Людям важно  услы-
шать живое слово и живую мысль, зачем вам посмертный реванш? (Так он вы-
разился. Неплохо.) Вы умрете, а ваши запылившиесЯ повести будут издавать
миллионными тиражами! Вас не будет, а вас будут читать в метро и в авто-
бусах! Критики будут о вас не замолкать! Газеты пестреть фотографиями!..
С Он так мне расписывал, что подмывало умереть уже завтра.
 
   Его трескучий вздор и сердилРто уже мало. А когда он истово пообещал,
что мы (опять мы ) покончимРтаки с несправедливостью в жилищном  вопросе
(то бишь добьемсЯ мне однокомнатной), Я даже засмеялся:
 
   С Почему бы вам не покончить со злом вообще?
 
   С Как это?
 
   С Как собирались покончить с ним, скажем, большевики. Раз и навсегда.

   Тут он всерьез обиделся. Даже засопел в трубку.
 
   Но не смирился. Сказал, что у него теперь новый человек С рьяный  де-
ловой зам, вот кто обо мне и моей будущей квартире  позаботится.  Но  Я,
конечно, должен буду заму регулярно звонить, не  стесняться.  (Только  и
делов, оказывается, чтобы дали жилье, набирай телефонный номер и  назва-
нивай С каково? А ведь господину Дворикову пятьдесят восемь лет!) Госпо-
дин Двориков даже привел менЯ туда в один из дней С в кабинет, что  нап-
ротив. Так сказать, лицом к лицу. Знакомство. И как только Я увидел  за-
ма, изящного жука, усохшего в собственном кожаном кресле, мне стало Ясно
и стало весело С и стало сразу легко (уже не ждать!). Я все увидел. њудо
нового вина в старых мехах. Увидел, как этот  сухопарый  жук  вскидывает
вперед ножки, поднимаясь из кресла. Увидел, как опершись стоит он у мас-
сивного стола в своем кабинете.
 
   В секунду прозрев, Я почти воочию увидел и то, как именно и как скоро
подсидит он господина Дворикова. њеловек новый и свежий и с  каким  уве-
ренным чувством дистанции. И какаЯ занятость собой. КакаЯ там  длЯ  менЯ
квартира! (Я не стал звонить. Ни разу.)
 
   Дележ благ, тем паче их передележ, как ничто, помогает нажить  много-
численных и личных, уже не прощающих врагов, и милейший наш Двориков (но
не зам!) их вскорости нажил. Квартиры  появились  и,  конечно  же,  были
вновь разделены, разобраны, расписаны, расхватаны, осталась веселаЯ  ме-
лочишка, подкрышные и первые этажи. Однако же и мелочишку тоже  выгоднее
не дать комуРто (мне, скажем), а продать. Умножать трудно С делить  нуд-
но. Уже можно было предвидеть, чем Двориков кончит. њестнаЯ его глупова-
тость превратитсЯ в негибкость, а негибкость С в неумелость (в  неумение
ладить и давать). Его не просто отстранят С изгонят! И ему будет столько
же досадно и больно, сколько и неожиданно. њуть ли не пинком.
 
   Так проходит слава. Ничего не успевший, оболганный со стороны, а  еще
больше своими же шустрыми людишками, он будет оправдываться, как ребенок
не старше десяти. Ославят. Обвинят еще и во взятках, после чего господин
Двориков оскорбится, утратит свое депутатство и, человечеству  ненужный,
уйдет в никуда. Финиш. ЗабьетсЯ в социальную щель честнейшего  пенсионе-
ра. И до конца дней больше не высунется. По вечерам Павел Андреевич Дво-
риков будет смотреть программу ТВремяУ, комментируЯ длЯ жены и  страстно
ей втолковывая, что правильно длЯ демократии и что нет. Будут жить с же-
ной на две свои пенсии, сводЯ концы с концами. (Надеюсь, хоть пенсию се-
бе он сообразит сделать не нищенскую. Мудак.)
 
   Вероника (обиженнаЯ за Дворикова, Я бросил трубку) позвонила вслед и,
едва справившись о здоровье, о жизни  (пустые  слова),  сразу  в  атаку.
Спросила: хорошо ли Я все обдумал? С мол, времЯ жить и времЯ  всплывать,
знаю ли Я, слышал ли Я об этом?!
 
   Мол, до какой же такой поры надо прозябать человеку (такому, как Я) и
каменеть в агэшном дерьме?.. А Я слушал ее голос.  Ее  гнев.  Улавливать
обертона это как при встрече вглядыватьсЯ в черты лица:  волнует!  (Про-
шедшаЯ любовь не обязательно как прокисший супец.) Волновала  интонация,
звук. И ничуть агэшное каменеющее дерьмо не озаботило менЯ ответом:  ка-
койРникакой образ, каменение, поэтесса... Я слушал голос. Мне  было  не-
важно, о чем она говорила С важно ей.
 
   Но как похоже, как одинаково Веронику (как и Дворикова) мучило от не-
умениЯ сделать жизнь ни лучше, ни духовнее. Потихонечку, а грызло.  (Как
оттаявшаЯ зубнаЯ боль.) Она швырнула трубку. У нее толпой посетители: их
слишком много! все клянчат деньги, деньги... деньги на великую культуру,
а она всего лишь маленькаЯ Вероничка, никто, гном с бантиком, она  уста-
ла. Но кто и когда при жизни успел получить по заслугам? (Кому  воздали?
С моЯ ей реплика. Тут она и бросила трубку.) Меж тем, стоп,  стоп...  за
всеми ее то усталыми, то резкими словами  означилась  заодно  и  здраваЯ
мысль. Они всегда эту мысль подбрасывают по  телефону  усталым  голосом,
небрежно, наспех и нечаянно С мысль пристроить и меня, хорошего,  в  ка-
койРнибудь подкомитет. Нет, не хапать, но служить делу. А подиРка послу-
жи, милый...
 
   То есть было ее предложение и мое нет, вот ведь как и о чем говорили.
Даром не дают.
 
   Двориков не сумел, ну так он бедный, прости его. Забудь о нем... А Я,
в зазор меж отдельными ее словами, видел как раз ту, теневую, двориковс-
кую, первую в моей жизни однокомнатную  квартиру.  ПредложеннаЯ  мне  от
чистого сердца и едва не полученнаЯ С была пуста. њистые полы.  Окно.  И
на полу раскладушка, знак качества всякой времянки.
 
   Их еще нельзЯ было продатьРотдать. НельзЯ купить и считать  собствен-
ными. Но чутьем, нюхом жильца (шаркающими  по  ним  усталыми  подошвами)
можно было почувствовать, что квадратные метры под ногами вдруг  набряк-
ли, налились весом: кв метры потяжелели.
 
   С 3-го этажа и с 7-го двое бессемейных пьяниц уже рискнули и С  один,
мол, раз живем, каждый свою комнатушку продали. Просто за деньги, из рук
в руки С так сказать, дозаконно. Точнее даже, что в этом дозаконном слу-
чае двое НЕ пьяниц рискнули и у них купили.  И  тотчас  присоединили  кв
метры к своим квартирам. Это называлось расшириться. А пьяницы из  дома,
понятно, исчезли. На улицу. Деньги у них быстро вышли, и они  бойко  ры-
лись в мусорных Ящиках днем, а вечерами у метро клянчили милостыню тряс-
кой рукой (и битой мордой, он протягивал встречным не  руку,  а  побитую
морду).
 
   Едва прослышав о собирающихсЯ уехать к родне или по делам  (или  хоть
бы на отдых на две недели, Лялины? Конобеевы?), Я меняю рубашку на более
чистую, причесываюсь и тотчас, скоренько иду к ним.
   20
 
Я спрашиваю, Я шутлив: ТГоспода. У вас великолепные кв 
метры! Как насчет посторожить?У С Они (при том, что 
преотлично менЯ знают) колеблютсЯ и отвечают вяло, 
лениво. Слова их тянутся, как резина С да, да, кажетсЯ С 
нет, нет, они не едут, раздумали. Едут, но у них 
найдетсЯ родственник, он, мол, последит. њасто это ложь, 
отговорка, но не обижаюсь С мало ли у кого что. МенЯ и 
так любят больше, чем надо. 
 
 
 
Квадрат Малевича 
 
   Сколько лет (десятилетий!) в очередях, а вот ведь не привыкли, и сла-
бу нам, не можем, не в силах мы стоять, дыша в затылок друг другу и тихо
перетаптываясь. И не про нас мысль, что в скучные  минуты  стояния,  как
вчера, так и сегодня, в нас происходит наиважнейшее в жизни: душа живет.

   Разумеется, мы знаем (слышали), что дух дышит , где  хочет.  (Еванге-
лие.) Или еще круче: духовное в человеке совершаетсЯ повсюду и  везде  С
либо нигде. (Восточные мотивы.) Нас греет, нам с этим тепло С  мы  можем
рассуждать об этом и даже согласитьсЯ с этим, но не жить  с  этим.  Увы.
Увы, нам нужна перспектива; приманка, награда, цель, свет в конце тунне-
лЯ и, по возможности, поскорей. В этом, и ни в чем ином, наша  жизнь.  В
этом наша невосточнаЯ суть:  нам  подавай  будущее!..  ПотомуРто  черный
квадрат Малевича С гениален; это стоп; это как раз длЯ нас и  наших  то-
ропливых душ, это удар и грандиозное торможение.
 
   Я не раз думал об обаянии полотна. њерное пятно в  раме  С  вовсе  не
бархатнаЯ и не тихо (тихонько) приоткрытаЯ  трезвому  глазу  беззвезднаЯ
ночь. Нет там бархата. Нет мрака. Но зато есть тонкие невидимые  паутин-
киРнити. Глянцевые прожилки. (Я бы сказал, паутина света, если  бы  нити
на черном хоть чуть реально светились.) И несомненно, что гдеРто за кад-
ром луна. В отсутствии луны весь эффект. В этом и сила, и страсть  ночи,
столь выпукло выпирающей к нам из квадратного черного полотна.
 
   Малевич в 20-е годы стоял однажды в долгой очереди до ощущениЯ полно-
го в ней растворения. Отсутствие будущего во имЯ приостановившегосЯ нас-
тоящего, это и есть очередь,  ее  идея,  это  и  есть  нирвана  однойРе-
динственной (можно черной) краски. Малевич, как известно, стоял в  самой
первой российской очереди (очередь за постным маслом), Я стоял С в одной
из последних (за сахаром). Очередь в обоих случаях была невелика,  минут
на десятьСпятнадцать, иначе можно просто свихнуться. Зато С историческаЯ
перекличка высокого смирения. Шажок за шажком, так и быть, стоишь и топ-
чешься, растворенный в людях, ничем не выделен,  всеми  сокрыт.  И,  как
улитка, самую чуть движешься, шевелишься, не умер. Мое ТяУ отдыхало. Вот
только ссора, помалу в очереди назревавшая, вдруг вспыхнула от менЯ бук-
вально в двух шагах. Некий мужик в кепке прилип  к  нашему  стоянию,  то
бишь к нашей очереди со стороны С втиснулся. Его, разумеется, стали  не-
медлЯ гнать вон. Т...Стоял за этим гражданином! Стоял! Стоял! Вот  пусть
он вам скажет!У С мужик в кепке тыкал пальцем в меня. А Я, весь в  себе,
молчал.
 
   Молчание и привело к тому, что ко мне стали вдруг  обращатьсЯ  как  к
нейтральноРчестному свидетелю: ТВот пусть он скажет, пусть  он  подтвер-
дит! Не было тебЯ в очереди! Не было!..У С ТОн что хочешь скажет, потому
что он тебЯ боится, понял? А вот Я тебЯ не боюсь! Я  тебЯ  щас!..У  С  И
красный суховатый кулак потянулсЯ прямо к физиономии. Но и сама физионо-
миЯ разъяренного старика была тоже красна, потна, а первый его  вопль  С
как сигнал! Ссора тотчас переросла в толкотню,  в  некровавую  крикливую
драку. И тут как тут, словно ждали (скучали), изРза угла выскочила мили-
циЯ и ТзамелаУ разом человек семь, менЯ в том числе. Старшина, два  рос-
лых милиционера, да еще были дружинники С вот тут  дружинники  и  появи-
лись, выскочили им в подмогу.
 
   Вероятно, менЯ не могли не забрать, так как в момент ТзаметанияУ люди
очереди, не столько дравшиеся, сколько толкавшие и пинавшие друг  друга,
все еще указывали на менЯ пальцами: ТНе виноват Я. Вот он, вот он  пусть
скажет!..У С что было даже комично. Не сомневались они, что он (то  бишь
Я, молчальник) расскажет теперь всю правду. В ТворонкеУ, в  который  нас
позатолкали, их кретинские крики продолжались.
 
   С Вот он подтвердит, вот увидите!..
 
   Когда выводили из ТворонкаУ, оказалось, что милиционеры нами  уже  не
интересуются; менты слиняли. Нас вели те, кому уже смолоду хочетсЯ  ощу-
тить если не власть, то хоть вкус,  привкус  власти.  Молодые  и  добро-
вольные С дружинники. Парни с крепкими лицами. ТДавай, давай,  отребье!У
С весело покрикивал один из них (с красной повязкой и с крупным  значком
на куртке С вероятно, старшой). Он хамил играючи. Но, если  обо  мне,  Я
все еще был молчалив и ничем не отличим, а очередь, семеро нас,  как  по
инерции менЯ хранила.
 
   Старшой нас и обрабатывал на выход , то бишь допрашивал. Лет  тридца-
ти, не совсем уж юный, мускулистый, мордатый и симпатичный,  с  приятной
силой в грубоватом лице. Ямочка на подбородке. Сама процедура  проста  С
старшой велел очередному из задержанных сесть за стол,  вертел  в  руках
его документ (если тот имелся) и молча смотрел в глаза. њеловек сам  на-
чинал плакаться, жаловаться, уверять, что его ждут, волнуютсЯ дома.  Тут
старшой, означив штраф, его отпускал.
 
   Мать его, да ведь и дракиРто не было С ктоРто когоРто толкнул,  задел
нос, пустяк, мелочовка, однако старшой (он даже не мент) обладал  в  ме-
лочную эту минуту властью: возможностью подергать тебя, а то и  засадить
на часРдва за решетку. Привкус власти, и так близко  решетка,  ведь  это
почти искушение. Могло последовать что угодно. Не небрежное  Тчто