Ртолько бросил писать  повести;  точка,  финиш  С  Я
спал, ел, раскачивалсЯ поутру на стуле, а братьЯ  Рузаевы  были  молодые
маляры, бесцеремонный напор и тупаЯ смелость. ТА мы РРррузаевы!У С рыка-
ли они в общежитском коридоре. Эти РРррузаевы уже унесли  лучшие  стульЯ
из телевизионной комнаты. А с третьего этажа (у кого, не помню)  забрали
из квартиры кресло, им нравилось, что оно на колесиках. Тогда же нацели-
лись на сторожимую мной квартиру.
 
   В открытую и чуть ли не рядом с дверью оба сидели в коридоре на  кор-
точках и курили. Ждали, когда уйду.
 
   С Да кто ты такой?! С выкрикивали братаны.  Имелось  в  виду,  что  Я
здесь не прописан, что Я С никто, прилепившийсЯ к общаге  бомж  и  (если
что) такого бесправного можно вмиг выбросить вон.
 
   В те годы (в писательские) Я бывал слишком удивлен той или иной людс-
кой черточкой: в случае с Рузаевыми менЯ поразили не сами крики, не  ко-
ридорнаЯ наша разборка, а наглые и обезоруживающе синие,  распахнутые  в
мир глаза молодых маляров. Шут с ней, с психологией, с агрессивной  асо-
циальностью, а вот их глаза, ах, какие!.. Душа пишущего  зафрахтована  в
текст, возможно, Я и хотел сберечь и уже удерживал в  себе  это  чувство
(удивление человеком).
 
   С Кто ты такой? С Они еще и засмеялись, два синеглазых братана Рузае-
вы, повернулись ко мне спиной. И ушли.
 
   А Я молчал, но ведь ни повести, ни рассказы Я уже не писал,  и  тогда
почему Я скован и заторможен? С мысль была в новинку и показалась  важна
(и уже нужна мне). Я даже решился, помню, повторить разборку с братанами
С повторить и соответствующее чувство. Сама униженность их криками  пус-
тячна, уже мелочь, уже по боку, а вот повтореннаЯ униженность  (и  некаЯ
новаЯ мысль в ней) была мне ценна. Да, да, Я  хотел  прояснения,  как  в
тексте.
 
   Постучал к ним в дверь. Маляры Рузаевы, вообще говоря, тоже  были  на
этаже бесправны (толькоРтолько прибыли по найму, а жили здесь у двоюрод-
ной сестры С школьной учительницы Ирины Сергеевны). Тем заметнее были  в
коридорах их вороватые, но неколеблющиесЯ синие глаза.
 
   Я уже знал, что на этот раз им отвечу, вроде как Я вспомнил С кто  Я.
Я С сторож . (Я опекаю квартиры временно уехавших, зажигаю там  вечерами
свет, за что мне и платят.) Более того: Я вдруг сообразил, что  их  слу-
чайный вскрикРвопрос С как Яблоко, павшее ко времени на темЯ сэра Ньюто-
на. И что отныне за обретенное самосознание Я буду благодарен  дуракова-
тым братанам. Мое ТяУ уже рвалось жить само по себе, вне литературы, да,
да, будь благодарен, С говорил Я себе, да, да, пойди и возьми  припасен-
ную бутылку водки, распей с ними, они (мать их!)  здорово  тебе  помогли
сегоднЯ своим случайным и хамским кто ты такой!
 
   Я так и сделал: пошел, но прихватил теперь  водку.  Я  поднималсЯ  на
этаж к братьям Рузаевым. Надо отметить. Надо вбить кол, вбить  осиновый,
говорил Я себе.
 
   Один из Рузаевых дверь приоткрыл, но менЯ не впустил.
 
   С њего тебе? С спросил.
 
   В руках он держал картофелину, чистил  ее  скребком,  спускаЯ  шкурку
прямо на пол под ноги. И повторил (не был большой выдумщик) те же  апро-
бированные слова, приносившие братанам всегда и везде удачу:
 
   С Вали отсюда. Кто ты такой?!
 
   Но ведь Я знал ответ (и Я всеРвсеРвсе о себе теперь знал).
 
   С Я с водкой. Пусти. С И Я решительно пошел на него (он спешно посто-
ронился).
 
   А Я прошел на середину их кухни. И сразу к столу. Я  был  тверд,  как
человек, почувствовавший суть дела.
 
   Но и тут С страннаЯ запятая. Я с водкой, Я у стола, а один из  брата-
нов уже со мной рядом. Второй Рузаев стоит у плиты. И вот Я  слышу,  как
первый подходит ко второму и говорит негромко:  ТЭтот  опять  пришел.  К
сеструхе, что ли?У С ТПетрович?У С ТАгаУ С Второй стоит спиной и менЯ не
видит; и вдруг (с Явным смущением в голосе) зовет: ТИрина!..У
 
   С Ирина! К тебе! С кликнул он уже громче, высоким голосом.
 
   После чего учительница Ирина Сергеевна (в опрятном платье,  причесан-
наЯ и строгая) вышла из комнаты ко мне и с неожиданной энергией на  менЯ
напала С зачем, мол, вы ходите?! зачем смущаете людей? Это компрометиру-
ет. Это подрывает авторитет!..
 
   С Если женщина вам нравится, вы могли бы быть поделикатнее, да и  по-
сообразительнее! Цветы. Вино. Но не бутылка же водки! С выкрикивала она.

   Вероятно, все эти слова были в ходу в ее старших классах: она  вполне
допускала, что человек влюблен и что страсть не дает ему быть тактичным,
однако же люди, она отчеканила С не животные! У людей разум. У людей мо-
раль...
 
   Я приметил в развороте ее строгой белой блузки тонкую жилку на шее  С
жилка жарко, бешено пульсировала! Она била тревогу. (Жилка гнала  кровь,
как на пожар.) ТукРтукРтукРтукРтук...
 
   В этой горячей жилке и таилсЯ вскрик женской души.  (ДавняЯ  невыска-
заннаЯ забота?) Мне лучше было помолчать.
 
   С И больше не приходите! Не  смейте!  Ни  вы,  ни  ваши  дружки!..  С
вскрикнула она напоследок. Надела плащ. И выскочила за дверь.
 
   А Я осталсЯ с братанами. Они тоже стояли потрясенные.
 
   Я уже взял было со стола охаянную бутылку. Взял, чтобы уйти, но  пос-
тавил на место. (Заметил на подоконнике два граненых  стакана.  Третьего
не было, Я взял себе чашку.)
 
 
Поставил стаканы на стол. Налил на две трети каждый. Не 
жалко. 
 
   С Нам, что ли? С они хмыкнули.
 
   С Вам.
 
   БратьЯ присели к столу. Откашлялись. Стали винитьсЯ С  они,  мол,  не
станут больше высматривать в сторожимой мной квартире. Даем слово, слово
маляра, Петрович!..
 
   Я поднял чашку:
 
   С Давай, ребята. њтоб поРдоброму...
 
   Хваткие братьяРмаляры (они ее двоюродные; из Тамбова) влились в каку-
юРто строительную артель и очень скоро правдойРнеправдой  сумели  добыть
себе в Москве по отдельной квартире. А Ирина Сергеевна все там  же  С  в
своей махонькой. Теперь ей под пятьдесят. Постарела. Кашляет.
 
   Так у счастливых людей, без инфаркта и без  вскрика,  останавливаетсЯ
наработавшеесЯ сердце, тукиРтук С само собой, во времЯ сна. Так Я  оста-
вил писательство. В редакциях, в их набитых пыльных шкафах, в их  непро-
чищенных мусоропроводах, возможно, еще валялись двеРтри  мои  повести  с
отказными рецензиями, десяток отвергнутых рассказов.  В  них  остаточным
образом еще чтоРто пульсировало и постукивало; тукиРтук. Но во  мне  уже
тишина.
 
   В известном смысле состоялось (подтвердилось) сходство, как  братскаЯ
рифма С параллель Венедикту Петровичу, оставшемусЯ без рисунков. Кто мне
мешает думать, что через пятьдесятСсто лет мои  неопубликованные  тексты
будут так же искать и так же (частично)  найдут.  Их  вдруг  найдут.  Их
опубликуют. Неважно, кто прочтет и завопит первым. Важно, что их прочтут
в их час. Скомканные и с перепутанными  страницами,  они  будут  отлежи-
ватьсЯ в забытых редакционных углах, в белой жучковой трухе  и  в  пыли,
пока Бог и счастливый случай им (моим текстам) не подскажут:
 
   С Пора.
 
   Осознанный статус сторожа менЯ уже менял; в  особенности  лицо,  шаг.
(Именно тогда Я стал ходить коридорами медленно, руки в карманы.) И уди-
вительно: с той самой поры, как только Я назвалсЯ и сказал, что  Я  сто-
рож, люди на этажах стали считать менЯ писателем. Трудно понять.  њтоРто
в них (в их мозгах) сместилось. Я выглядел длЯ них Писателем, жил  Писа-
телем. Ведь знали и видели, что Я не писал ни строки.  Оказывается,  это
не обязательно.
 
   Ничего высоконравственного в нашем не убий не  было.  И  даже  просто
нравственного С не было.
 
   Это, то есть убийство, было не в личностной (не в твоей и не в  моей)
компетенции С убийство было и есть всецело в их компетенции. Они  (госу-
дарство, власть, КГБ) могли уничтожать миллионами. Я вовсе не мечу в них
молнии. Я спокойно разделяю, расщепляю вопрос на важных два.  Мне  важны
не столько они, сколько отдельный человек С не они, а Я. Не они, а Я, ты
и он.
 
   Кесарю кесарево, а слесарю слесарево, вот в чем ответ. Ты убивать  не
мог и не смел. Они могли и убивали. Они рассуждали С надо или не надо. А
длЯ тебЯ убийство даже не было грехом, греховным делом С это было просто
не твое, сука, дело.
 
   И ведь как стало понятно!.. Не убий С не как заповедь, а как табу.
 
   Размышлял о не убий. (Самое время.) Конечно, ХIХ век... и  предупреж-
дение литературы (литературой)... и сам Федор Михайлович, как же без не-
го?!. С Но ведь только оттуда и тянуло ветерком подлинной  нравственнос-
ти. А его мысль о саморазрушении убийством осталась почти как  безуслов-
ная. Классика. Канон. (Литература длЯ русских С это еще и  огромное  са-
мовнушение.)
 
   Замечательный сущностный урок Тне преступить  убийстваУ,  к  примеру,
роман Достоевского С все еще жив длЯ нас. Но  жив  уже  как  мысль,  как
энергично выраженнаЯ художественнаЯ абстракция. В старых и гениальных (и
безусловно провидческих длЯ своего времени)  словах  уже  просвечиваетсЯ
грядущее табу.
 
   Литература С как внушение. Как великий вирус. (Та литература все  еще
трудитсЯ внутри нас.) Но не убий на страницах еще не  есть  не  убий  на
снегу. И не роняЯ святого авторитета  Ф.М.,  российский  человек  вправе
отступить от его дней, от его страстотерпского времени на три  десятиле-
тиЯ (на одно поколение, всегоРто!) и припасть к времени других авторите-
тов. Не он же один. Не он один жизнь прожил...  А.С.  С  упавший,  кусаЯ
снег, как он целил! С уже раненый, уже с пулей в животе, разве он  хотел
или собиралсЯ после покаяться? Убив Дантеса, встал бы он на  коленях  на
перекрестке после случившегося?.. Ничуть  не  бывало.  Даже  десять  лет
спустЯ не стал бы на колени. Даже двадцать лет спустя.
 
   Уже смертельно раненный, лежа на том снегу, он  целил  в  человека  и
знал, чего ради целил. И даже попал, ведь попал!..
 
   Кавказец, сидящий на скамейке с проколом в спине,  оставалсЯ  в  моих
глазах, это понятно.
 
   Но сама та скамейка и та кровь не содержали в себе укора,  тем  более
укора направленного убийства. Не как умысел С скорее, как дуэль, мы  оба
вынули ножи. Притом, что и ударил меня, порезал (выстрелил) он первый. Я
оправдывал себя. И пусть, мол, скажет времЯ и время. И пусть РусскаЯ ли-
тература, что называется, в самое ухо мне сейчас кричит С вопиет,  С  но
что именно она кричит?! но из какой половины ХIХ века она кричит  мне  и
вопиет?.. С из дуэльной половины? или из покаянной? Именно так,  альтер-
нативно, Я ставил встречный вопрос и, разделяЯ времена, С себЯ  оправды-
вал.
 
   Сожалеть С да. Но не каяться. Вот что отвечал Я. ВремЯ любить и времЯ
не любить. ВремЯ целить в лбешник и времЯ стоять на перекрестке на пока-
янных коленях. Мы, дорогой (говорил Я ему -себе), скорее в первом време-
ни, чем во втором.
 
   Достоевский тоже ведь и нас побеждал словами. Но как только  Ф.М.,  с
последним словом, торжествовал победу, выяснялось, что победил он когоР-
то стороннего. Не меня. То есть побеждал лишь  внутри,  в  полях  своего
текста; когда Я читал. Внутри текста С но не внутри моего ТяУ.
 
   њитать С да, читать было лестно, сладко. Забирало  душу.  (Напоминало
то высокое умиление, что испытывает,  возможно,  суроваЯ  блядь,  слушаЯ
девственницу.) Но, умиляЯсь и восторгаясь, Я верил  этим  словам  только
как словам. Мало ли Я читал (и когдаРто писал  сам)  убедительных  слов,
отлично зная, что стоит начать размышлять вне  текста  С  мир  иной.  Не
страшный, нет, но иной... А однажды С в метро С  размышляЯ  на  тему  не
убий, Я в конце концов уснул, расслабилсЯ и сполз с сиденьЯ на пол ваго-
на. (Уже у солового мелькнула, заискрила мысль, не упасть бы; даже поду-
мал, повыше бы голову С но, видно, только подумал.)
 
   Упав с сиденья, на полу, вот именно С на полу вагона Я спал,  продол-
жаЯ оставатьсЯ в сонном обмороке (я, правда, плохо питалсЯ в те дни).  Я
очнулся, когда два пассажира поднимали менЯ и взволнованно спрашивали:
 
   С њто с вами?
 
   А со мной ничего. Просто спал.
 
 
Единственное, в чем Я сходилсЯ и соглашалсЯ с классиками 
от не убий, это в возросшей жалостливой тяге к униженной 
женщине С но боже мой, разве эта тяга, эта боль не жила 
во мне сама по себе и до крови на той скамейке? 
Проверенное дело С женщина. Еще лучше и провереннее С 
униженнаЯ женщина. њувство, кстати сказать, вполне 
человеческое, лишь сколькоРто у агэшника 
гипертрофированное. Хотелось такую женщину жалеть, 
хотелось приласкать и именно ей сказать, мол, жизнь как 
жизнь и всяко бывает. А то и попробовать самому ей 
пожаловаться. Поныть ей на пять копеек, мол, вот случай 
вышел... 
 
   МилициЯ закрыла (забыла) дело. Убийство стало моим личным фактом.
 
   њеловек с десятью чемоданами попросил Михаила помочь в аэропорту (Ми-
хаил прихватил еще и меня) С и вот в Шереметьево, за шаг до  паспортного
контроля, этот навсегда отъезжающий, перевозбужденный бородач благодарил
Михаила, а мне (услышал от Михаила, что Я гений) сунул хрустящую зеленую
бумажку. Сто долларов. ДлЯ менЯ огромные деньги.
 
   В тот денежный день Я даже двигалсЯ поРиному: шел улицей, как если бы
в кармане таилась не бумажка, а нечто, меняющее мою  суть.  Как  оружие,
как револьвер, про который никто вокруг не знает. (Нет. Слабовато!)  Как
непрерывно излучающийсЯ в кармане кусок сворованного урана...
 
   Я зашел С познаниЯ ради С в валютный магазин, никогда там  не  бывал.
Оказалось, у входа вовсе не спрашивают  (как  спрашивали  первое  время:
ТПростите. А у вас есть валюта? Откуда она?У) С Оказалось, валяй, прохо-
ди, глазей. Вот и зашел. Но и глазея, приятно было нетРнет и сунуть руку
в карман, похрустеть там свернутой купюрой. Мне кажется, Я узнал  бы  ее
из других уже наощупь; моя.
 
   Неожиданность случилась, когда среди сотен красивых бутылок  Я  вдруг
взял и купил какоеРто лимонадное пойло. Сама бутылка,  этикетка  на  ней
были, вероятно, столь нарядны, эффектны, манящи, что рот мой  и  желудок
разом наполнились слюной: удар. Весь трубопровод  кишок  заныл  сосущими
стенками и ворсинками: жить не хотелось, хотелось пить , Я уже  размени-
вал купюру. Зачем?.. Не знаю. Так получилось.
 
   Правда, Я познал удовольствие маленькой валютной очереди ,  но,  едва
выйдЯ из магазина, скрутил бутылке головку, первые два глотка... и  все.
Обожгло. Приятно. В желудке и в кишках улеглось. И пить, как стало Ясно,
Я не хотел. И в кармане уже не было полновесной купюры.
 
   Неожиданности в тот день продолжались (но хотЯ бы в предвиденном  те-
перь направлении) С в метро в первом часу ночи  зябла  в  вагонном  углу
жалкаЯ девица, Я подсел к ней. Почти тотчас подсел. Если Я  с  деньгами,
тяга к жалким выраженнее и острее слух; и слезки их аукаютсЯ слышнее.
 
   Сказал ей С мол, что ж зрЯ всхлипывать, когда никто и не  слышит?  (В
вагоне, кроме нас двоих, никого.)
 
   Она кривенько ощерилась:
 
   С Дай закурить.
 
   Дал сигарету. Она колебалась: в метро не курят даже  ночью,  известно
всякому. Но в вагоне никого...
 
   С Дай еще! Не жмись!
 
   Я дал еще одну. Встал, чтобы на остановке выйти (увяжетсЯ или нет?) С
оглянулся, она шла следом. СтанциЯ и переход еле освещены. На эскалаторе
она спросила, нельзЯ ли ей пойти ко мне домой, ей надо пописать. Я  зас-
меялся. Если выйти из метро, всегда можно найти кусты, задник киоска или
просто темный угол: С Не хочу в кусты, С сказала она. С А ты хитер,  па-
паша. Я ведь не спешу. Я бы заодно поела у тебЯ дома, а?..
 
   И тут Я ощутил в кармане деньги, притом доллары, не рубли.  (Нет,  не
тут ощутил С все времЯ о них помнил.) Она была совсем молода. А Я старо-
ватый, одинокий, ночной мужчина. С долларами. Но вот чегоРчего, а  жильЯ
не было: ночью в общагу вахтер может ее не пустить, хоть стой  на  коле-
нях. (Имидж честного квартирного стража мне и самому не оченьРто ее поз-
волял. То есть женщину с улицы.)
 
   Она тотчас решила, что дома у менЯ спит жена и, может, дети. С  какой
стати ее, страшноватую, вести в семейный дом?
 
   С Жаль, С сказала. Голос у нее стал мягче.
 
   Шагнув в сторону противоположной платформы, Я решительным голосом уже
сказал ей: ТПокаУ. С А она вдруг метнулась ко мне, буквально кинулась на
грудь. Объятие было и неуместно, и слишком длительно. Мы так и  застыли.
Мы не просто прощались, мы грандиозно прощались,  словно  мой  океанский
теплоход вотРвот отойдет, отчалит (а ждал Я обычный  метропоезд  в  Тта-
ганскуюУ сторону). Но она так прилипла к груди. Так тепло. Так неожидан-
но. А главное: ничего не говорила, просто лежала у менЯ на груди до  са-
мого поезда.
 
   Ночные метропоезда редки. Мы стояли минут восемьСдесять, почти на из-
нос затянувшеесЯ объятие. Но было совсем уж неожиданным, когда, заслышав
шум поезда, Я вдруг вытащил сложенную двадцатидолларовую бумажку и отдал
ей. Это было неслыханно много. МоЯ рука дернулась запоздалым  движением,
пытаясь разделить купюру хотЯ бы на две. Но не разорвать же!  А  переси-
лить сделанное (перерешить) Я не сумел С не захотел.  Отдал,  не  ища  в
кармане мелкой замены и уже не суетясь (не испортил жеста) С дал  ,  что
дал. Она сунула в свой кармашек в юбке, не поблагодарив. Она не  разгля-
дела купюру. њерез стекло вагонной двери Я изо всех сил смотрел, пытаясь
углядеть хоть отсвет в ее глазах: неужели она не  поняла,  как  много  Я
дал?.. Глаза ее были пусты, бесцветны. Прощай, девочка.
 
   Со следующего днЯ Я заторопилсЯ тратить  деньги  разумно.  (ИспугалсЯ
самого себя.) Прежде всего долги: Я разгуливал вверхРвниз по этажам мно-
гоквартирной общаги, вспоминая, кому и сколько. Затем Я  принимал  соот-
ветствующий вид (одолженным деньгам, сумме) и не спеша, вальяжно входил.
Да, извини. Да, у менЯ к тебе важное дело. Мужик настораживался, женщина
поджимала губы. Важное дело, повторял Я...
 
   Но следом уже сама пристала миловиднаЯ девочка, поблядушка лет  двад-
цати, Явно начинающая. Возле антикварного магазина, на углу, случайно.
 
   Я просто проходил мимо, она и увязалась (не разглядев  моих  ботинок,
молодая!). Шла со мной, а Я с какогоРто момента не обращал внимания, да-
же перестал перебрасыватьсЯ с ней словами, С пропустят со мной в  общагу
или прогонят вон, мне все равно. Я был уверен, что прогонят, но ее  пус-
тили. И вот на шестом, в сторожимой мной квартире Конобеевых, мы  с  ней
коротаем время. Да пусть ее, подумал Я. (Я ведь искал.) Конечно,  видел,
что на Вероничку она не тянет. Веронички (длЯ меня) из нее не получится.
СтрадающаЯ С значит, хоть сколькоРто осознающая, кто и почему ее жалеет.
СтрадающаЯ С значит, и мучающаясЯ сама собой (скрытно;  или  пусть  даже
шумно, истерично). А девочка с улицы, почти профессионалка, была никакаЯ
и в общем даже веселенькая. Смешная. Подчас плакала, но плакала от  нео-
пытности. Начинающая.
   52
 
ПадшаЯ птичка и подпольный (андеграундный) мужик, 
возможно, и составляют ровню, С думалось мне. То есть 
искомую психологическую ровню, а значит, пару С мужчину 
и женщину, с особенной и даже уникальной возможностью 
взаимопониманиЯ (и растворениЯ друг в друге). Но мы с 
ней С какаЯ мы пара и ровня, если у девчушки С свое 
означенное место, зарабатывает, трудится, 
акцентированнаЯ частица общества? И никакого, ни даже 
малого сегодняшнего горЯ не было в ее веселенькой 
улыбке, в смехе, в ее кругленькой жопке. Также и лоно 
ее, пушистое, смешное, и всЯ ее мило откровеннаЯ 
сексуальнаЯ атрибутика (Я не спал с ней, но дважды 
видел, как она выходила из ванной, нимало менЯ не 
стесняЯсь) не содержали ни горя, ни униженности. Даже в 
облегченном варианте случай Раскольникова и Сони не 
проходил. Выслушать ее, тем более открытьсЯ ей было 
невозможно, немыслимо, все равно как в постели, вдвоем 
запеть советское, марш космонавтов. Она и знать не знала 
С кто она. Еще и свысока, снисходительно посматривала, 
как Я, задумавшись, лежу на кровати. Или как несколько 
случайных минут стучу на машинке (чтобы отвлечься, 
просто разминка мысли). Или как готовлю себе простецкую 
еду. ТА чо ты бормочешь з