унитаз и полез рукой  С  быстрое,  короткое
зачерпывающее движение. Схватив, он только и успел измазать лицо,  щеки.
(Собаки, вымазываясь в уличном дерьме, отбивают свой запах, чтобы их  не
отличил зверь; инстинкт!) Возможно, Сесеша отбивал запах своего ТяУ. Ду-
мал, что не отыщут. Санитар ударил его кулаком  по  шее,  и  Сесеша  то-
ненькоРтоненько заскулил:
 
   С ОееейРоооейРоей... С даже не плач ребенка, плач щенка, вот что  бы-
ло.
 
   Его утерли.
 
   С Говноед! С сказал в сердцах санитар и толчками вогнал Сесешу в  его
кровать.
 
   Я был немногим лучше. Как и другие, Я был вполне приготовлен к  пока-
янноРрадостному признанию. Был уже загнан в исповедальный тупик и вскоре
бы раскололсЯ (ну пять, ну шесть бы дней еще мучилсЯ С две недели от си-
лы). Спасло чудо; и чудо называлось все тем же моим словом: удар.
 
   Я вяло плелсЯ к Марусе, мои двадцать минут на укол. ЗарешеченнаЯ  ар-
ка, и МарусЯ С как обычно С сделала изРза решетки мне знак доброй пухлой
рукой: проходи, уколю вперемежку с другими... Я прошел, спустившись (уг-
лубление) на несколько ступенек вниз.
 
   Здесь уже кучковались, стояли, один к одному,  мои  бывшие  знакомцы,
дебил Алик. Я стал рядом. Колени дрожали. Был изнурен поносом.
 
   Кружилась голова, а впереди еще... пять человек. Среди них грохочущий
костылями (костылем и палкой) Кривошеин, этот всегда затягивает процеду-
ру, трусоват и много раз переспрашивает  Марусю  назначение  укола  С  и
сколько кубиков, и нет ли ошибки!.. Но вот Я обратил внимание, что Мару-
сЯ не сразу поймала мой взгляд. Глупо, но Я думал об этом: вычислял, кто
из присутствующих здесь больных (взамен меня)  решилсЯ  претендовать  на
Марусю? Ага, Шашин! Язвительные больные  добиваютсЯ  медсестер  первыми.
Голова кружилась сильнее. њто мне Шашин и что мне сама Маруся, если  че-
рез пять или шесть дней Я...
 
   Шум снаружи: по коридору два медбрата опять волокли  Сударькова  С  в
палату, где его зафиксируют. Волокли медленно, за  плечи  и  за  волосы.
Вдруг вспомнив, Я затеял мой вялый ежедневный тренинг по  сопереживанию:
внушал себе, что больно, что ему очень больно. Как же так? С корил Я се-
бя. С И почему Я С так?.. Почему столь бесчувственно (то есть  не  слыша
чувства) Я, человек Русской литературы, смотрю на  насилие  и  созерцаю?
(Накачанному препаратами Сударькову едва ли было и больно.  Он  хихикал.
Волочимый, он начал вдруг брыкаться.) А надо бы ему  посострадать.  Хоть
бы крикнуть, хоть бы сиплоРхрипло выматерить их! С упрекал  и  гневил  Я
себя.
 
   Сударьков тем временем, шут, раскинул ноги. Дурил. Медбратья, переру-
гиваясь и короткими криками согласовываЯ действия, ухватили его  наконец
С уловили, как скользкую рыбу, прижали Сударькова к полу и повернули  на
бок. (На боку не оченьРто раскинешь ноги.) Один из  братьев  сунул  свой
кулак Сударькову в сплетение. Сунул незаметно, но  ЯРто  заметил,  Я  же
вглядывался, силясь сострадать, С уух! С Сударьков  обмяк;  потащили.  И
вот тут мне удалось С удалось чувствовать. В сонных и мертвых моих  глу-
бинах, как в забытых земных недрах, шевельнулся, дернулсЯ хвостик  боли:
ТяУ было живо.
 
   Волочимый Сударьков помалу исчезал из вида С голова его  (седая)  уже
скрылась за срезом стены. Но ноги еще ползли мимо нас, без тапок  (сбро-
сил, когда брыкался). Старые белые ноги в дивных  венозных  кружевах,  в
синюшном мраморе прожилок. ТркРтрк,  пятки  Сударькова  терли,  тыркали,
чуть скребли пол С там, на дощатом полу, доской Я и ощутил боль  и  свое
старое литературное сердце. Вот оно. Они менЯ тащили. Они менЯ (ткнув  в
сплетение) проволокли за угол С и дальше в палату. И шершавый треск моих
седых волос Я расслышал под их пальцами.
 
   Очередь продвинулась. Я тоже. Подставляли Марусе кто руку, кто ляжку.
А Я тихо радовался: был (в связи с Сударьковым) доволен собой, удавшейсЯ
медитацией. Боль была опосредованная, не вполне подлинная, но Я услышал,
как дважды стиснулось сердце, сопереживал, сочувствовал, сомнений нет!
 
   Впереди (уже совсем близко) Маруся, улыбчивая, с шприцем  в  руках...
Шаги. Это вернувшиесЯ медбратья. Остановились С отдыхают,  прислонившись
оба к решетке могучими спинами.
 
   Оба они (с той стороны решетки) вполголоса чтоРто свое  обсуждали,  а
один из медбратьев стал отряхивать руки. Он отряхивал руки (после прово-
лоченного за волосы Сударькова), что менЯ вновь задело за больное. Заде-
ло С и куда острее, больнее при повторе вдруг оскорбило. Это мои наполо-
вину седые волосы сука отряхивал с рук, менЯ волокли по шершавому  полу,
это после менЯ он отдыхает, привалясь спиной к решетке. НеожиданнаЯ сила
сорвала менЯ с места, Я схватил палку Кривошеина (костыль и палка  возле
стула) и, с прыжка к ним подскочив, ударил одного, затем  второго.  Удар
за ударом, сколько успел, Я наносил им  сквозь  решетку  увесистой  этой
палкой по почкам, по спинам! по лопаткам! тычками!.. Сначала их вопли. А
уж затем С громкаЯ брань, мат. Топот их ног.
 
   Счастливый (чувствующий!), Я стоял и смотрел им прямо в лица,  когда,
обежав решетку, они ворвались и обрушили на менЯ огромные кулаки.
 
   ВорвалсЯ на шум еще один санитар (мой,  сопровождавший  к  Марусе)  С
они, трое, били меня, пока Я не потерял сознание. Как тащили, как броси-
ли на койку С не помню. Поздно вечером в палату все трое зашли на минуту
и посмотрели, как Я?..
 
   Я был жив. СинеРчерные пятна держались на теле,  конечно  же,  долго.
Синяки на скулах. Выбиты три зуба.
 
   Приметным, помимо синяков, был сломанный мне палец, когда выкручивали
руки. Пальчик, потому что мизинец. Его загипсовали, прибинтовав  к  нему
небольшой карандаш.
 
   Но сверх всего не отпускала боль по ночам С час за  часом  Я  мучилсЯ
без сна, скрипел зубами.
 
   Тогда и обнаружилось, что сломаны два ребра; и трещина в руке.
 
   Так получилось, что в больнице не имелось  хирургического  отделения.
(њто было делать с моими ребрами? с рукой? С Я уже кричал по ночам.) По-
совещавшись, менЯ скоренько перевели в больницу, что специально  придана
в помощь московским психушкам. Довольно далекая, автобусом четыре  оста-
новки от метро ТПолежаевскаяУ. В этом  переселении  и  затаилсЯ  поворот
случая, а в нем и мой исключительный шанс. Так получилось.
 
 
Ребра и руку С менЯ подлечили за два неполных месяца. 
 
   За этиРто за неполные два месяца в психбольнице потеряли ко мне живой
интерес, менЯ еще числили, еще держали в уме, но уже подзабыли. Подумать
только! Я опять стал бумажный больной.
 
   Строго говоря, уже в день моего вынужденного переезда Я был в психуш-
ке никому не нужен. Я уже был не их С Я был чейРто. (С каждой минутой  Я
словно бы терял человеческий вес, становясь легчайшей и трепетной в сво-
ем существовании эманацией С бумагой.) Когда в ту  пятницу,  избитого  и
мочащегосЯ кровью, менЯ сажали в фургон с решеткой,  ни  рожи  того  или
иного санитара, ни даже врачишки Пыляева  рядом  не  оказалось.  (Езжай,
мол, и живи теперь сам, бумага с тобой!) Я еще не понимал того, что само
собой выстроилось. Не мог объяснить. Как это они отступились? Как отпус-
тили?.. А как, каким образом мой задавленный  препаратами,  дохлый,  еле
сопротивляющийсЯ ум решилсЯ на атаку?.. Тоже не объяснить.  Так  получи-
лось.
 
   Перевезенный в хирургическое отделение, что у метро ТПолежаевскаяУ, Я
все еще был туп и тяжел мыслью, чтобы осознать происшедшее. Был  перена-
качан, но зато с каждым вдохом и выдохом, с каждоразовой  красной  мочой
химиЯ выходила вон. И однажды поутру Я услышал настоящую острую  боль  в
висках: это была боль, и это была жизнь. ОбычнаЯ моЯ (от подголадывания)
живаЯ головнаЯ боль. Я застонал, мое ТяУ возвращалось  к  моему  телу  С
стонал и одновременно смеялся, догадавшись.
 
   Лежу. На мягком. Вокруг менЯ там и тут на кроватях лежат, сидят пока-
леченные психи. Этакие большие дети. (Обычно калечат сами себя.  Нечаян-
но.) Они жалки С и они смешны. Я слушал их многоэтажные  жалобы,  жалобы
обиженных клоунов С рукуРногу сломал, ахРох. Ребро. Сам выпрыгнул. Вот и
шейка бедра. Шуточки с няньками. Клизмы...
 
   А врач! К моей кровати подвалил носатый старик с затуманенным  взгля-
дом С скучно спросил о стычке с медбратьями и о  двух  моих  ребрах,  об
обстоятельствах перевода из психушки. Я отвечал правдиво, про ребра  то-
же.
 
   Но, конечно, Я несколько выровнял подробности: Я настаивал, что медб-
ратьЯ с умыслом (варвары!) тащили Сударькова по коридору за волосы и что
исключительно поэтому Я кинулсЯ на них с палкой.  Правдивый  рассказ  не
был точным отражением бытия.  Да  ведь  и  зачем  удваивать  реальность?
(Аристотель).
 
   Я раскрылсЯ столько, сколько мог. А врач сидел и слушал, держа в гла-
зах свой скучный туман. Но, как после выяснилось,  именно  он  настрочил
важную бумагу Ивану Емельяновичу, где заключалось, что Я психически здо-
ров, что в сдерживающих препаратах нужды не имел (и не имею) и что  буде
его, старого врача, воля, он бы отпустил менЯ на все четыре.
 
   Именно он, старый и скучный, срастив мои ребра, запросил  психбольни-
цу: мол, ваш больной уже склеен и вполне здоров (и готов вновь сражатьсЯ
с санитарами) С как с ним быть? Возьмете ли опять его в  психушку?  (Или
нам самим выписать его на волю?) Маневр, которым Я ускользнул от Ивана.
 
   Сам Иван Емельянович и ответил: выписывайте.
 
   Иван Емельянович, возможно, вспомнил и тотчас мысленно  отмахнулсЯ  С
да ну его, драчливую мошку! Больница с десятками сложнейших больных, де-
ла, дела, дела, а еще этот Минздрав с интригами, а еще своЯ  собственнаЯ
семья, а еще длинноногаЯ Инна... Вспомнил С и отмахнулся,  как  все  они
это при случае отлично умеют. Он не больного имярек вспомнил, не болезнь
и не ход болезни С он удар вспомнил, тоРто.
 
   Они сами хотели забыть.  Забыть  и  вычеркнуть  С  не  столько  меня,
сколько мои два ребра.
 
   Но возможно, что даже и в промельк (лестный мне) Иван  Емельянович  и
его врачи менЯ так и не вспомнили. Бывает. Я стал длЯ них обычный бумаж-
ный больной, а такие больные рано или поздно исчезают С двигалсЯ в  Деле
от страницы к странице, с листа на лист, двигался, двигалсЯ и... нет.
 
   А из хирургии менЯ выписали в первый же удобный понедельник.
 
   Так остро, пряно пахла земля, трава, пригретый асфальт. Я пил пиво  у
ларька. Сдувал пену. Держал на весу кружку, отставив в сторону  загипсо-
ванный мизинец.
 
 
 
Триптих: расставание 
 
   Возможно, изначальный эстетический импульс всей вообще скульптуре да-
ла статика сломавшегосЯ человека, вынужденнаЯ его остановка С к примеру,
паралич или вдруг травма, рана, приковавшаЯ атлета  к  постели.  Женский
вариант характерен. Большое тело Леси Дмитриевны  стало  в  дни  болезни
какРто особенно большим: белое и объемное (и рельефно красивое в  непод-
вижности). Я ловил себЯ на том, что хочетсЯ обойти ее  кругом  (музейный
синдром, совершенно неуместный; как статую).
 
   Лицо больное, изможденное С лицо утратило, а тело ничуть! Я ругал се-
бя, но не мог не думать об этом. Красота недвижного женского тела восхи-
щала: красота несмертельного паралича. Мрамор на постели.
 
   Слезы набегали; Я их отирал, оглаживаЯ ей лицо. ЛД смотрела, левый ее
глазок мигал. Правый был прост и прям, ничего не выражаЯ  С  луч  честно
застывшего прожектора (вероятно, видел только вперед).
 
   С ... Теперь мы покуРуушаем! Теперь у нас кашка. С Я кормил ее с лож-
ки. Ухаживая, как за ребенком, и разговариваешь, как с ребенком. А левый
ее глаз все мигал, нацеливаЯ менЯ (мою мысль) на кольцо на ее  недвижной
руке, пока Я не догадался. Пока кольцо не снял и не продал (и  не  нанял
ухаживать за больной толстуху Марь Ванну).
 
   Скоро ЛесЯ стала двигать рукой. Затем С первые  ее  несколько  шагов:
она уже ходила до туалета, до кухни. Но еду из магазина приносил, конеч-
но, Я. Было несложно. В Москве не стало длинных, изнуряющих очередей.
 
   Речь восстановилась. Но тиха. ЛесЯ рассказывает. Сижу около. Поднато-
ревший, терпеливый к длиннотам общажных исповедей,  Я  умею  услышать  и
(искусство паузы) в верную минуту мягко  поддакнуть,  кивнуть,  отпустив
кающемусЯ человеку очередной выброс, не скажу его грехов С бед. Мне нео-
бязательно вставлять свое словцо или комментировать.
 
   Рассказывает. Губы ее шелестят.
 
   С ... была замужней, красивой, была на виду. Была к тому же известный
в НИИ человек, ты же знаешь, и, конечно, многие ухаживали, да,  да,  они
всерьез влюблялись! Как в старых романах!
 
   Но она С ниРни. Кореневский долго преследовал, молодой  доктор  наук,
ученый с именем, цветы дарил, потом обиделся, розы исчезли  С  стал  де-
монстративно дарить другой женщине! (ЛесЯ с мужем смеялись С мол, вот  и
кончилсЯ розовый период...)
 
   Она и мужу не позволяла лишнего, так  ценила  себя,  свое  тело.  Ну,
иногда, когда уж он совсем с ума сходил, а Я лежала как королева, он бе-
сился, дергался, возмущался, весь выходил из себя! Эта моЯ  сдержанность
(доска доской, говорят друг другу женщины, намекаЯ на активность в  пос-
тели... но Я на их слова плевала, вам нужна активность, вот вы и  крути-
тесь). А Я свое получала, как это теперь говорят С оргазм С ну  да,  ор-
газм обрушивалсЯ сам собой, лежу, как струна, натянута,  напряжена,  муж
дышит частоРчасто, сейчас взорветсЯ и... вот оно. Зазвенело. Ударило.  Я
дышу, губу закусила. Муж, вечнаЯ боязнь, спрашивает: ТТебе хорошо?.. Те-
бе, Леся, правда, хорошо?У С а Я молчу, он подглядел закушенную губу, но
Я и тут не призналась, молчу, лежу, чуть набросив простынь, дыхание  на-
лаживается, королева.
 
   29
 
Кореневский, Лазутин, Зимин, Гельфман, Гуревич, Олег 
Замятин, их было много, видишь, Я фамилии их помню, всех 
их выгнали, Я участвовала, да, да, виновата, заседали, 
графин с водой на столе посредине. Изгоняли одного за 
одним С а самим изгоняющим это было очень кстати, им 
было нужно, что Я с ними и что Я красива. В НИИ никого и 
близко не было, одна только конкурировала, ты, может, ее 
помнишь, блондинка, полулатышка, глазищи, грудь высокаЯ 
С но стати всеРтаки моей у нее не было, тоже научный 
сотрудник. Только не говори, что Я делала карьеру, а 
ктоРто там боролсЯ за права (не говорю), не говори и не 
думай этого, прошу тебя. Если нет романов, если нет 
тайной личной жизни, чем еще заниматьсЯ красивой 
женщине, обычнаЯ общественнаЯ работа, профкомовское 
судилище, балаган С не говори и не думай плохо (не 
говорю и не думаю, жила своей жизнью. А ВенЯ в психушке) 
С или ты думаешь, Я одна их выгоняла, всех этих зиминых 
и гуревичей, чего их теперь на менЯ вешают? 
 
   Она полулежала в постели. Я рядом. Я принес клюквы с рынка  и  сделал
ей прохладный кислючий морс, как советовал врач.
 
   С Подожди, Леся... С Подал клюквенную водицу (надо, надо,  хоть  нес-
колько глотков!).
 
   А лекарство? С вспомнила С но Я не советовал. Лучше бы выждать. Поче-
му? С КислаЯ среда разрушит лекарство,  какой  прок  его  сейчас  прини-
мать?..
 
   ЛД поправлялась. И, уже пора, С стали  появлятьсЯ  (возвращаться)  ее
друзья. Сначала, как водится, появилсЯ одинРдругой. А Я стал отдаляться.
Но ведь такое бывало, что Я остывал к женщине, как только она,  оправив-
шись после падениЯ и своих бед, малоРпомалу подымалась вверх.  Так  ушел
от Вероники С так уходил от ЛД.
 
   Когда после большого перерыва (после психбольницы) Я появилсЯ у  Леси
Дмитриевны вновь, ее друзьям уже и счету не было: друзьЯ позанимали  все
места, как во вновь открывшемсЯ модном кинотеатре. Все  занято,  аншлаг.
Ну, может, было еще в кассе, если постучать, нашлось бы  одинРдва  левых
билетика. Но это уже стоя. И смотреть на экран уже издалека и сбоку.
 
   Кино ее выздоровлениЯ (зима  тревоги  нашей)  длилось  долго.  Я  от-
сутствовал месяцев пять в общей сложности (психушка плюс почти два меся-
ца лечениЯ ребер возле метро ТПолежаевскаяУ). Когда Я вернулся,  ЛД  уже
выходила на улицу самостоятельно. Но, конечно, была  слаба.  ЛД  из  тех
крупных женщин, кто теряетсЯ в тесном и бедноватом быту, особенно у пли-
ты С что сготовить и как? а что на завтра?.. Но всего  заметнее  вгоняла
ее в краску, как девочку,  известнаЯ  необходимость  посещать  туалет  в
столь маленькой квартирке, где все слышно, не скрыть, а  ведь  она  пока
что неловка и немощна. Она прогоняла меня. Так долго и сложно  устраива-
лась, что Я, в свое времЯ ставивший на постель  и  затем  выносивший  ее
судно, кричал: ТДа что ты за цаца! Я помогу тебе сесть!У С ТУйди.  Стой,
где стоишь!У С кричала она с опасливым привизгиваньем в голосе, а Я сме-
ялся. Но и сам уже слышал позыв. Всякое журчание воды действовало на мои
отбитые почки как приказ, который не обсуждают. Как только ЛесЯ  выходи-
ла, Я влетал туда, едва не сбив ее в узком коридорчике. Ей и это не нра-
вилось. Ей виделось в этом чтоРто собачье, когда один пес без  промедле-
ниЯ задирает лапу вслед за своим дружком. Я так  не  считал.  Дыша  всей
грудью, с облегчением Я направлял розовоРкрасную струю в журчащую  воду.
Вода окрашивалась, но в конце концов Я иссякал, и светлое начало  побеж-
дало. Так что мы с Лесей все еще составляли пару; не  скажу  счастливую,
но и не ущербную. Даже ее строгий  мужРпартиец  (суров)  посматривал  со
всех стен на нас с Лесей и вздыхал. Мол, вот вам женщина. Вот вам безус-
ловнаЯ практичность С черта, проявляющаясЯ у женщин при первой  же  воз-
можности улучшить жизнь! Переболела, и вот уже сидит, пьет рука к руке с
сожителем чаек С черносмородинное варенье!.. Мертвые завидуют, как и жи-
вые.
 
   Да и Я теперь знал, что человеческое  ТяУ  практично  и  живуче,  вот
только оно слабо, ах, как слабо и мало (и коротко памятью), сравнительно
с тем, что предлагают тебе вспомнить С сравнительно  с  нестерпимой  длЯ
человека принудительной жаждой покаяния.  (њеловек  не  может  не  приз-
наться.) Не скажу Ад С скромненькое типовое њистилище, которое три меся-
ца кряду обдирало мое ТяУ вполне соразмерным железным  скребком.  (Я  не
виню. Нынешние люди, быть может, и не заслуживают лучшей участи.)
 
   њто ж винить, если Я хотел (Я ведь хотел?) пройти в параллель, повто-
рить путь Вени С путь отступничества, свой путь длЯ своего времени.  ТяУ
уцелело С вот и Я уцелел. (Но в опыте отсутствовала хрупкаЯ гениальность
моего брата.) Ах, как дышалось!.. Я выскочил (вынырнул) из метро в Текс-
тилях, где у входа продавали все те же раскисающие пельмени в белых упа-
ковках. И где у столба стояла пошатывающаясЯ пьянь, в вековечном  гамле-
товском раздумье: пасть или не пасть на землю?..
 
   Стоило остановитьсЯ (а Я люблю вздохнуть на ветру возле  метро),  как
шаткий ханыга уже косился: не ищу ли Я с ним на пару выпить? Какой одна-
ко мощный московский лоб и какой сизый сократовский нос!.. Но прежде чем
двинутьсЯ к дому Леси, Я, конечно, позвонил. Мол, был на Урале,  у  род-
ных, в глубинке, там и приболел, ни телефона, почта раз в месяц. Но сей-
час уже живРздоров, рад слышать голос, помню и все прочее. Да, да, купил
ей помаду, да, цвета ранней вишни, прикуплю еще возле метро,  у  старика
кавказца.
 
   ЛесЯ со мной ладила, старалась, все хорошо, и все же, как ни  старай-
ся, она была другая; другую Я ее уже не любил. Но сначала появилсЯ  пер-
вый. Как разведчик. И словно бы он призывно кликнул им, свистнул С через
самое краткое времЯ появились остальные; вылезли из близких кустов.  Они
С ее друзья, они настоящие. (Появились цветы, которые они принесли.  Ба-
наныРапельсины на столе.) Само собой, тот, кто первый, оказалсЯ из Тбыв-
шихУ. Он не был большим начальником С зам, притом не первый,  а  третий,
из невеликих; попросту сказать, лакей, чегоРизволите, с полотенцем через
плечо и с сучьим глазом. Этот замРлакей и принял менЯ за  своего.  Когда
ЛесЯ Дмитриевна, знакомЯ нас (не могла же не  подхвалить  из  приличия),
представила, мол, вот Петрович, писатель; писатель, хотЯ его и не  печа-
тают, С он, с лету, на подхвате спросил меня. Спросил, как выстрелил: