оценила ситуацию и  не  будет  чинить
препятствий.  Гекерот же вообще не усматривал никаких препятствий. Он горячо
поблагодарил господина Терра  за  шаг,  который,  как  с  личной,  так  и  с
общественной  точки  зрения,   был  безусловно  желателен.  Честь  именно  и
требовала,  чтобы два таких истых немца,  как доктор Мангольф и господин фон
Толлебен,  шли  рука  об  руку.  Личное свидание обоих противников,  каковое
предлагал господин Терра,  это самый прямой, а потому истинно-немецкий путь.
Генерал  взялся  доставить  Толлебена  через  посредство  его  секундантов к
княгине Лили.
   Сам Терра явился туда, когда, по его расчетам, переговоры уже начались.
Хозяйка дома принимала участие в совещании. В одной из соседних комнат Терра
увидел своего сына Клаудиуса, склонившегося над коллекцией марок.
   - Твой  товарищ блестяще устраивает свои дела за  твой счет,  -  сказал
отец,  разглядывая обмененные марки.  -  А из тетради сочинений я вижу,  что
учитель тоже считает тебя полнейшим ослом... Всякий дурак сумел бы избегнуть
этого.  Научись выражаться так,  чтобы нравилось не тебе,  а ему. Будь одним
для  самого  себя,  и  другим  для  него.  Такова  жизнь!  Нельзя  длительно
навязывать свое лучшее "я" миру, если оно ни в какой мере его не интересует,
- это ведет к  банкротству и  самоубийству...  По твоему лицу всякому видно,
сколько на тебе можно заработать! Тебе одиннадцать лет, и ты носишь мое имя.
Пора мне начать руководить тобой.
   При  этом  он  своим  проникновенно страстным взглядом удерживал взгляд
ясных  серых глаз,  которые хотели ускользнуть от  него.  Через две  комнаты
послышались громкие голоса.
   - У  твоей матери,  -  пояснил Терра,  -  сидят два господина,  которые
стараются выторговать друг у друга ни более ни менее как жизнь.  Если каждый
из  них  добьется от  другого того,  что  ему  нужно,  заработает твоя мать.
Запомни, что редчайший и самый благородный способ заработка - посредничать в
вопросах жизни. Большинство людей предпочитает быть маклерами смерти.
   Говоря все это,  отец думал:  "Что я делаю!  Постоянно учить недоверию,
показывать изнанку жизни,  подавлять нежные чувства:  я  ведь не этого хочу,
получается какая-то ошибка.  Нужно побольше взаимного понимания". Но мальчик
и так понял.  Он в раздумье по-отцовски сжал губы,  ему стало ясно, что отец
мягкий  человек  и   любит  его.   Он  тотчас  же  весь  раскрылся.   Минута
доверчивости;  этому  серьезному,  загадочному отцу  в  такие  минуты  можно
задавать   вопросы,   с   которыми  нельзя   обратиться  к   гораздо   более
снисходительной матери. Как раз сейчас из той комнаты доносился громкий, как
будто гневный голос матери.
   - Папа,  скажи,  пожалуйста,  почему маму называют княгиней?  - спросил
мальчик вкрадчивым тоном.
   - Потому что она имеет на это право,  - сказал Терра с ударением. - Она
носит полноценный титул, другой я ее и не знал.
   Мальчик задумался. Он думал с глубочайшим напряжением, тело изнемогло и
ослабело от усилия мысли.  Затем лоб его разгладился, и он снова вспомнил об
отце. Взглянул на него с видом воплощенной невинности.
   - Мама была еще с  князем,  когда я  появился на  свет?  -  спросил он.
Звонкий голос, ясные серые глаза; может быть, за вопросом не таилось ничего,
кроме детского простодушия.  Или же  он открывал многообещающие перспективы?
Терра попытался проникнуть в его смысл.
   - Твоя мать,  - объяснил он, - только временно выбыла из высшего света.
Она проходит через некоторые испытания.  Но так как она,  ты сам это знаешь,
держит  себя  неизменно,   как   подобает  благородной  светской  даме,   ее
высокопоставленный супруг в  один  прекрасный день  обязательно вернет ее  к
прежней блестящей жизни. Ты хотел бы уйти с ней?
   Это  явилось полной  неожиданностью;  юный  Клаудиус слегка  вздрогнул,
запнулся и потом выговорил:
   - Нет, папа.
   Терра тем временем обхватил его за  плечи,  слабые плечики,  которые от
его прикосновения несколько подались вперед...  Мальчик опустил голову, отец
видел  только  его   лоб,   обыкновенный  пропорциональный  лоб,   такой  же
непроницаемый,  как и  всякий чужой.  Этот ребенок был некогда зачат в таком
бурном и  страстном порыве,  что на его долю,  должно быть,  осталась уже не
страстность,  а одно подобие ее.  Сколько противоречий с самых ранних лет, и
во что это выльется дальше? Отец поцеловал его в голову и спрятал лицо между
белокурыми прядями различных оттенков. Но тут открылась дверь, и вошла мать.
Она сейчас же остановилась.
   - Что  ты  ему  опять  толкуешь?  Мне  всегда подозрительно,  когда  вы
шепчетесь.  Видишь, он смутился, он убегает. - Мальчик поспешил удалиться. -
Кстати,  можешь сам спасать жизнь этим двум сумасшедшим, я больше пальцем не
пошевелю,  с ними можно лопнуть от злости.  - Она действительно была сама не
своя.
   - Еще маленькое усилие! - попросил Терра.
   Но она разбушевалась еще пуще:
   - У  них  обоих вопросы чести стали поперек горла.  Угадай,  кто теперь
больше безумствует?  Твой друг!  Он во что бы то ни стало жаждет крови и  не
идет на мировую с тем, другим идиотом.
   Тут Терра тоже громко выразил возмущение.  Надо принять меры.  Если они
дойдут до смертоубийства, для нее это может привести к тяжелым последствиям.
Гневными выкриками он добился того, что она несколько остыла.
   - Пусть каждый из  них письменно изложит,  какие он  совершил подлости,
тогда они успокоятся, - надумала она.
   Что она под этим подразумевает?  Она высказалась яснее.  В конце концов
Толлебену нечего так уж возмущаться вмешательством Мангольфа в  его семейные
дела.  В конце концов он и теперь бывает здесь,  и не его заслуга, что у них
нет ребенка,  -  она спохватилась, прикрыла рот рукой и упала в кресло: она,
кажется, выдала себя? Он успокоил ее.
   - После такого оборота дела,  -  заявил он  невозмутимо,  -  моя прямая
обязанность составить протокол именно с  той  формулировкой,  которую я  уже
имел  честь  предложить  в  интересах  моего  клиента.  Однако,  по  здравом
размышлении,  я считаю более целесообразным, чтобы каждый из противников дал
в  руки  другому какой-нибудь козырь против себя.  Мой  клиент документально
подтвердит,  что  он  с  помощью анонимных писем стремился,  вопреки истине,
доказать  наличие  супружеской измены  в  семействе Толлебен.  Господин  фон
Толлебен в письменной форме удостоверит, что, имея уже дочь от прославленной
княгини  Лили,  не  прекратил сношений с  этой  дамой  даже  после  брака  и
продолжает их по сей день.  Ну,  дитя мое, мир ждет, чтобы ты выполнила свой
долг. Иди же! - Это было сказано строгим тоном. Она моментально пошла.
   Оставшись наедине,  Терра стал прислушиваться.  Сначала затишье,  потом
все заговорили разом.
   - Еще бы!  -  сказал Терра громко.  - Стыд больше уязвлен, когда должны
сознаваться оба,  а  не  один.  Один  находит себе утешение в  беспорочности
другого.  Предпосылка,  что мы порядочные люди,  остается наполовину в силе,
поскольку негодяем оказываюсь я один.
   Шум  голосов начал ослабевать и  понемногу стих.  Тишина;  только Терра
продолжал думать вслух:
   - Пишите,  друзья мои!  Давайте свое жизнеописание,  посвятите его друг
другу.  Это  единственное средство держать  в  известных границах честолюбие
таких субъектов,  как вы. По крайней мере у вас обоих будут основания щадить
друг друга,  а вместе с тем и всех нас.  Если бы у каждого в сейфе хранилось
жизнеописание противника, может быть, не было бы и войны.
   Он говорил во весь голос и шагал по комнате,  потрясая кулаками, на его
лице страстность сменилась презрением.  Приближались шаги,  он их не слышал.
Только когда дверь уже открылась,  он  узнал,  чьи это шаги.  Он  едва успел
отойти к окну и повернуться спиной. Неужели на Толлебена так сильно повлияло
пережитое, что он не заметил Терра, проходя через комнату? Встретиться с ним
было бы,  конечно,  неделикатно,  -  "хотя нам уже не  привыкать к  встречам
именно в самые тягостные минуты".
   Немного погодя появился и Мангольф,  друг пошел с ним. Через полутемную
переднюю  пробегала  маленькая  девочка.   "Папа!"  -  воскликнула  она,  но
остановилась и замолчала. Ни в одном из них она не узнала своего отца.
   - Я отвезу тебя домой,  -  сказал Терра,  увидев лицо друга,  когда они
вышли на  улицу.  Но  Мангольф попросил разрешения сопровождать его,  и  они
поехали к Терра.  И вот он сидел мертвенно бледный,  с пожелтевшими висками;
брови мрачно топорщились над осунувшимся лицом.
   - Не уехать ли нам куда-нибудь на два-три дня? - предложил Терра.
   - Я могу уехать и на больший срок,  -  сказал Мангольф.  - Для меня все
кончено. - Лицо - непознаваемое и страдальческое; глаза, в которых бессильно
сломилась житейская злоба,  а  рот  сомкнулся,  чтобы  ни  о  чем  больше не
спрашивать.
   - Тогда и для Толлебена все кончено,  -  сказал Терра.  - Он зависит от
тебя, как ты от него.
   - Его  это  не  бесчестит,   -  сказал  Мангольф  со  сверхчеловеческой
гордостью.
   Молчание.
   - Я сделал для тебя все, что мог, - промолвил Терра, опустив глаза.
   - Никто тебя и  не  винит.  Все идет как должно.  Я  не могу допустить,
чтобы меня убили.  Толлебен в  качестве зятя станет статс-секретарем,  затем
канцлером. Для этого не стоило затевать всю историю. - Мангольф взволнованно
жестикулировал. - Разница лишь в том, что теперь уж я не могу взбунтоваться,
отныне я бессилен против пошлой посредственности. Мало того! Я даже вынужден
поддерживать ее.  Из  страха,  из  голого страха мне придется всегда идти об
руку с Толлебеном.
   "Как  и  ему  с  тобой",  -  хотел  возразить Терра,  но  это  не  было
возражением. Он следил за несчастным страдальцем; тот вскочил, заметался.
   - Пристрели меня!  Зачем спас  ты  мне  жизнь?  Пристрели меня!  Нельзя
отнимать у труса единственной возможности умереть с честью.  Я трус,  теперь
ты в этом убедился.  Я чуть было в конце концов не настоял снова на дуэли из
страха перед  собственной трусостью.  Я  опостылел себе!  -  Он  бросился на
диван,  уткнул лицо в подушки и застонал:  -  Ложь,  все ложь,  мне здесь не
место,  этот дух мне враждебен. Я не должен добиваться успеха, мой успех был
бы концом всего.  А ведь я продался успеху!  Я должен жить, должен жить ради
успеха. И даже теперь, понимаешь ты это?
   Десять раз одно и то же, с постепенно утихающей болью:
   - Понимаешь?  Ты убедился в том, что моя преступная гордыня - в крайнем
самоуничижении.  Если мне не дано теперь с боем взять вершину -  все равно я
доползу до нее.  Отдам себя на посрамление.  Открыто провозглашу свой позор.
Окончу дни в позоре и поругании.
   Он лежал неподвижно и только время от времени тихонько стонал:
   - Я опостылел себе.  Зачем ты спас мне жизнь? Ты сам раскаешься в этом.
- Наконец он уснул.
   Сидя подле него, Терра прежде всего понял, что оба они раскаются в этом
часе.  Они никогда не упомянут о нем,  но никогда и не забудут его.  "Он еще
заставит меня полной мерой искупить его сегодняшнюю истерику,  пока же будет
сам искупать ее. Наша дружба стала еще непримиримее".
   "А  как же  Алиса?  -  думал он дальше.  -  Могу ли я  показаться ей на
глаза?"  Он  убедился,   что  при  одном  ее  имени,   как  мальчик,  теряет
самообладание,  но  ничего с  собой поделать не  мог.  Он  еще ни разу ее не
предавал.  К этому тоже придется привыкнуть,  сказал он себе.  "Четыре пятых
моих  знакомых -  люди,  против  интересов которых я  действую как  умею.  В
сущности к ним следует отнести и Алису Ланна.  Правда, ее лично я до сих пор
щадил.  Но ей пришло в голову изъять из жизни моего исконного противника.  А
он мне нужен, и мне пришлось вступиться".
   Он  научился  быть  циничным  в  качестве  дельца,  но  не  в  качестве
влюбленного. Проходили недели, месяцы в проектах объяснений, в мечтах о том,
как  бы  легко и  бездумно сложить все к  ее  ногам.  Но  так как на  сердце
становилось все тяжелее,  то о легкости мечтать уже было немыслимо. От Алисы
ничего,  ни  звука о  том,  что он может снова прийти к  ней.  Перед ним уже
вставала угроза обычного конца:  отчужденности,  забвения...  Как  будто это
возможно!  Посреди деловой суеты в нем назревал протест против бессмысленной
утраты.  Ведь  внутренняя  связь  существует  так  давно!  А  все  пережитые
испытания неотъемлемы от него, он рос на них!
   В  такие дни он становился суровее по отношению к  деловым противникам,
которые больше боялись его  и  менее  легко от  него  отказывались,  чем  та
женщина.  Как ни грустно,  но это его утешало.  Вникая в этих людей, он даже
слишком успешно отвлекался от того так до конца и  не разгаданного создания,
которое в это самое время ускользало от него.  Издалека она казалась ему еще
большей  загадкой,   чем-то  вроде  судьбы,   распоряжающейся  нами.   Чтобы
уподобиться деловым противникам,  нужна была  только сила воли.  Может быть,
помогало и  то,  что  она за  ним не  наблюдала.  Деловые противники,  как и
деловые друзья, видимо, научились считаться с ним. Куда девалось ироническое
почтение к  интеллигенту и  к его подозрительным претензиям!  Терра перестал
говорить загадками и нарочито вносить путаницу. Ему почти можно было верить.
Упорно,  грубо и невозмутимо шел он напролом, когда дело касалось барышей, и
был вполне на месте в этой среде.
   Начался  новый  год.  Как-то  майским  утром  он  в  Тиргартене  увидел
всадницу.  Не было еще шести часов, только что пошли трамваи, на улицах одни
рабочие,  -  а  бодрой рысью  по  аллее уже  проскакала дама.  От  испуга он
остановился,  сердце  забилось ожиданием.  Да,  вот  она  возвращается.  Она
остановилась подле него и сказала:
   - И вы так рано? Почему не верхом? Разве вы все время были в Берлине?
   - По порядку,  многоуважаемая графиня.  - И сам удивился, откуда взялся
прежний тон,  прежняя живая манера разговора,  не подобающая его теперешнему
положению.   -   Я  живу  совсем  в  особом  мире...   А  вы  были  летом  в
Нордернее{386}? - в свою очередь спросил он. - Зимой в Италии?
   - У меня меньше времени, чем вы полагаете, - сказала она деловым тоном.
- А  уж  вы-то  целый год не могли уйти из своего особого мира.  Даже моцион
разрешаете себе только в пять утра.
   - День и ночь в автомобиле, - так же сухо ответил он. Затем с гримасой:
- Никто лучше вас не знает,  многоуважаемая графиня, что были времена, когда
я катался только на карусели.
   - Прощайте!  -  бросила она в пространство, кивнула и поскакала дальше.
Полуобернувшись, прибавила: - Отец спрашивает, отчего вы не приходите.
   Он  поспешил вслед,  чтобы увидеть,  как  она  спрыгнет с  лошади перед
калиткой в стене подле Бранденбургских ворот.  Через ту калитку он когда-то,
давным-давно, прокрадывался к этой женщине, будто к тайной возлюбленной. Так
могли думать все,  так мог думать и он сам. Все миновало; он повернул назад,
его  нога ступала по  увядшей листве,  меж  тем  как вверху уже распускалась
новая. И он вспомнил, что всегда в решительные минуты их встреч к его и к ее
ногам приставала увядшая листва.
   Он спешил;  его заново выстроенная контора помещалась в новой, западной
части Берлина.  Кончено!  После этой встречи дом рейхсканцлера его больше не
увидит,  теперь уж  никогда.  Как?  Они  встретились,  сердца их  были полны
упреков,  стыда и мщения,  -  но ни слова об этом, и сразу тот же тон, как в
былые дни.  Ужасно!  Как их  души за  это время развратили друг друга,  если
притворство казалось столь естественным!
   Он  прибавил шагу...  А  ведь он  чуть было не  поверил,  что  оба они,
наконец,  станут смелее и искреннее.  Только история с Мангольфом остановила
их  на путях,  которые,  возможно,  вели к  высшим свершениям.  После своего
замужества она  так  часто  принимала его  одного у  себя  за  чайным столом
исключительно из  стремления к  независимости.  Он приходил,  потому что его
восхищала  ее  смелость.  Она  открыто  отстаивала перед  мужем  свое  право
встречаться с тем, кого он ненавидел, к чему бы это Не привело!
   "Но к чему это может привести,  - только теперь понял человек, бегавший
по Тиргартену,  -  если женщина,  снедаемая честолюбием, поступает наперекор
нелюбимому мужу. Развод исключен, пока интересы их сходятся".
   - А я?  Я?.. - вслух произнес Терра. - Я ее не разлучил с ним. Я крепче
привязал их друг к  другу.  Конечно,  она после того особенно рьяно защищала
интересы мужа:  ведь ей надо было убедить его,  что я не ее любовник.  - Про
себя: "Она его убедила, и он ей верит".
   Это  унижало  влюбленного.  Он  только  теперь  понял:  со  времени  ее
замужества  все  вело  к  его  унижению.   Ее  страсть,  возбужденная  и  не
удовлетворенная браком,  требовала от  него  дешевой компенсации.  При  этой
мысли он взял такси, чтобы поскорей убраться отсюда.
   Тем не менее почти одновременно с  ним явился лакей с цветами.  Если бы
Терра и не узнал ливреи, он и так понял бы, из какого сада были цветы. Какая
уверенность в том,  что ее роль благодарнее! Она прощала, она разрешала. Ему
давали право вернуться для новых испытаний.  Желал ли  он  этого?  Был ли он
настолько безумен?
   Он решил изменить маршрут обычной утренней прогулки,  но прошел день, и
она  снова очутилась перед ним.  На  сей  раз  позади ехал  грум  -  деталь,
достойная внимания.  Она не  остановилась,  а  пустила лошадь шагом:  хорошо
вымуштрованный лакей отстал еще немного.
   - Вы не пришли.  Несмотря на это, я настолько любезна, что сообщаю вам:
папа будет князем.  Об этом еще никто не знает,  -  сказала она, обращаясь к
Терра,  которому пришлось идти с  ней рядом.  Кивок,  и  рысью прочь.  Терра
стоял, погружаясь ногами в рыхлую землю.
   Нельзя было не известить Кнака;  положение Терра в фирме поддерживалось
его тайными связями еще более,  чем явными.  В ответ на это в телефоне голос
из Кнакштадта:
   - Превосходно,  мы будем первыми у цели.  Завтра я явлюсь сам.  А вы не
теряйте ни минуты!

   Терра,  впрочем,  потерял целое утро,  ему казалось -  из протеста.  Но
только когда он отправился туда в  два часа,  ему стало ясно,  что медлил он
единственно с целью застать Ланна наедине с дочерью.  Он знал распорядок дня
рейхсканцлера.  От двух до трех у  него час отдыха.  Он подписывает бумаги в
библиотеке, Алиса поит его кофе.
   - Господин депутат,  только потому,  что это вы...  - сказал камердинер
Зехтинг.  - Сегодня приказано никого не впускать в библиотеку. Сегодня такой
день.  -  С особым ударением:  значит, Зехтингу все известно! - Ну, пройдите
покамест в кабинет, я доложу. Для вас, так и быть, я это сделаю.
   - Вы тут из человека что захотите,  то и сделаете.  Вы ведь служили еще
при Бисмарке?
   - Нет, только при его преемнике.
   Зехтинг открыл дверь в библиотеку;  он оставил Терра в кабинете,  среди
роскошной мягкой мебели, подле вычурной печи. Золотисто-коричневый полумрак,
в  котором  изображения императора  уживались  со  старыми  мастерами.  Бюст
повелителя в  каске с  орлом надзирал за порядком на столе.  Не потому ли на
нем  и  царил такой порядок?  Справа и  слева от  чернильницы на  одинаковом
расстоянии друг от друга лежало по шести остро отточенных карандашей.  Рядом
с  рисунком  императора  -  "Народы  Европы,  оберегайте  свое  священнейшее
достояние!"  -  детский портрет Алисы Ланна,  написанный и подаренный вдовой
императора Фридриха. Снова глядели на него те глаза, которые некогда явились
пред ним  впервые в  самую неустойчивую пору его юности,  бросили ему вызов,
спасли и обрекли на жизнь в этом мире.  Совсем детские глаза - и уже таили в
себе его судьбу... Тут вышла она.
   - Ну, пойдемте, - сказала она.
   Он  сразу  же  на  пороге  отвесил глубокий поклон.  "Ваша  светлость!"
Никакого ответа.  Удивленный,  он подошел ближе.  Ах,  вот в чем дело: князь
спит.
   - Зехтинг хотел  его  разбудить.  Зачем?  Ему  предстоит трудный вечер.
Кстати,  не зовите его князем, он еще не вполне имеет на это право. Но иначе
я бы вас не залучила. - И только после этого о