Но  Дидерих ответил ему еще более открытым взглядом;  он  прижал руку к
сердцу.
   - Господин майор!  Мой всем известный монархический образ мыслей навлек
на меня более тяжелые испытания,  чем кандидатура в депутаты рейхстага,  и я
вправе сказать,  что испытания эти выдержал! Я как передовой борец за правое
дело не  убоялся принять на  себя всю  ненависть неблагонадежных элементов и
поэтому сам  не  могу пожать плоды принесенной мною жертвы.  Нетциг за  меня
голосовать не будет,  но за мое дело он будет голосовать, и поэтому я отхожу
на задний план,  ибо быть человеком дела -  значит быть немцем.  И я уступаю
вам, господин майор, без малейшей зависти весь почет и всю славу.
   Всеобщее движение. Голос Кюнхена, крикнувшего "браво", дрогнул от слез,
пастор проникновенно кивал,  а Кунце,  явно потрясенный,  глядел куда-то под
стол.  Дидерих же  чувствовал себя хорошо,  легко,  он прислушался к  голосу
сердца и  нашел  в  этом  сердце верность,  самоотверженность,  мужественный
идеализм.  Поросшая светлыми волосками рука Дидериха протянулась через стол,
а  поросшая темными волосками рука майора с некоторым колебанием,  но крепко
пожала ее.
   Не  успело  умолкнуть сердце,  как  во  всех  четырех  мужах  заговорил
рассудок.  Майор  осведомился,  готов  ли  Дидерих  возместить  моральный  и
материальный ущерб,  грозящий ему, если он потерпит поражение в единоборстве
с кандидатом клики свободомыслящих.
   - Вы  прекрасно это  понимаете!  -  Он  поднял руку  и  ткнул пальцем в
Дидериха,  который не сразу пришел в себя от такой прямолинейности.  -  Дело
национализма  вам  самим  не  представляется таким  уж  безгрешным,  и  ваше
стремление непременно втянуть меня,  насколько я вас знаю,  господин доктор,
связано с  какими-то  вашими махинациями,  в  которых я,  как  бесхитростный
солдат, благодарение господу, ни черта не смыслю.
   В ответ на эту тираду Дидерих поспешил пообещать бесхитростному солдату
орден,  и  так как он намекнул на сговор с  Вулковом,  то националистический
кандидат  безоговорочно  сдался...   Пастор   Циллих  успел   тем   временем
поразмыслить над  тем,  позволяет ли  ему положение,  которое он  занимает в
городе,  взять на себя обязанности председателя национального избирательного
комитета.  Не приведет ли это к расколу в его приходе?  Ведь его собственный
зять  Гейтейфель выставлен кандидатом от  либералов!  Другое дело,  конечно,
если бы вместо памятников строили церкви.
   - Ибо,  истинно говорю,  в  божьих храмах мы  терпим большую нужду  чем
когда-либо,  а  дорогой моему  сердцу храм  пресвятой Марии  столь  заброшен
городскими властями,  что не  сегодня-завтра купол его обрушится мне и  моим
прихожанам на голову.
   Дидерих,  не  задумываясь,  обязался произвести в  церкви какой  угодно
ремонт.  Он поставил лишь одно условие:  пусть пастор позаботится,  чтобы на
руководящие посты  в  новой  партии не  попали те  элементы,  которые своими
высказываниями  в  прошлом  вызывают  законные  сомнения  в  искренности  их
националистического образа мыслей.
   - Разумеется,  я  не хочу вторгаться в  чьи-либо семейные отношения,  -
добавил Дидерих,  выразительно взглянув на папашу Кетхен, который, очевидно,
смекнул,  о  чем  речь,  и  промолчал.  Неожиданно снова подал голос Кюнхен,
бравурных возгласов которого давно не  было слышно.  Все  это время пастор и
майор,  разговаривая с Дидерихом,  силой удерживали Кюнхена на стуле; но как
только они ослабили внимание,  он бурно вторгся в  дебаты.  Где прежде всего
следует насаждать националистический образ мыслей? Среди молодежи! А как это
сделаешь, если директор гимназии друг господина Бука?
   - Тут  хоть  чахотку наживи,  твердя им  о  наших доблестных подвигах в
семидесятом...  -  Короче говоря,  Кюнхен желал стать директором,  и Дидерих
великодушно обещал ему содействие.
   После  того  как  на  здоровой основе  личных  интересов была  намечена
политическая стратегия,  можно было с  чистой совестью предаться энтузиазму,
который,  как  разъяснил пастор Циллих,  ниспосылается богом  и  необходим в
самых праведных делах,  ибо только он воистину освящает их... И вся компания
отправилась в погребок.
   На рассвете,  когда четверо друзей возвращались домой,  повсюду,  среди
белых  воззваний,   призывавших  голосовать  за  Гейтейфеля,   и  красных  -
ратовавших  за  социалиста  Наполеона  Фишера,  уже  красовались  плакаты  в
черно-бело-красной  рамке,  рекомендовавшие избирателям отдать  свои  голоса
кандидату "партии кайзера" майору  Кунце.  Дидерих,  широко  расставив ноги,
останавливался  перед  ними,   стараясь  держаться  как  можно,   тверже,  и
пронзительным тенором зачитывал их  вслух.  "Бродяги,  не  помнящие родства,
засевшие в распущенном ныне рейхстаге, посмели отказать нашему несравненному
кайзеру в средствах,  необходимых для борьбы за величие империи... Так будем
же достойны нашего великого монарха и сокрушим его врагов!  Наша программа -
это кайзер!  Кто не за меня,  тот против меня.  На одной стороне крамола, на
другой -  партия кайзера".  Кюнхен, Циллих и Кунце сопровождали каждое слово
громогласным "ура", а Дидерих, увидев, что несколько рабочих, направляющихся
на фабрику, в недоумении остановились, обратился к ним и принялся разъяснять
националистическую декларацию.
   - Друзья,  -  сказал он,  -  вы и  не знаете,  как вам повезло,  что вы
родились немцами, Весь мир завидует нам, завидует, что у нас такой кайзер, я
сам недавно убедился в этом, когда был за границей.
   Кюнхен под немыми взглядами рабочих отбарабанил кулаками по  рекламному
щиту туш, и четверо приятелей прокричали "ура".
   - Хотите,  чтобы  ваш  кайзер  подарил вам  колонии?{357}  -  продолжал
Дидерих. - Ясно, хотите! В таком случае извольте отточить ему меч! Голосуйте
не за каких-нибудь бродяг,  не помнящих родства, - этого не смейте делать! -
подавайте  голоса  за  единственно подлинного  монархического кандидата,  за
господина майора Кунце.  В противном случае я ни на секунду не поручусь, что
наша страна займет достойное место под солнцем,  а  вам не грозит опасность,
что в получку вы принесете жене и детям на двадцать марок меньше.
   Рабочие безмолвно переглянулись и пошли своей дорогой.
   Но и друзья не теряли времени. Сам Кунце взял на себя задачу разъяснить
точку зрения националистов членам ферейна ветеранов.
   - Пусть  рабочие  не   надеются,   что  смогут  вступать  в   свободные
профессиональные союзы{357}!  Мы  выбьем  из  них  всякие  вольные идеи!  Мы
заговорим с ними другим языком!
   Пастор Циллих решил заняться подобной же  деятельностью в  христианских
ферейнах,  а  Кюнхен размечтался о  том,  как  его старшеклассники загорятся
энтузиазмом.  В  его воображении они уже носились на велосипедах по городу и
волокли  избирателей к  урнам.  Дидерих превзошел всех  -  неусыпное чувство
долга  не  давало  ему  ни  минуты  покоя.  Супруге,  лежавшей в  постели  и
встретившей его упреками, он ответил, испепеляя ее взором:
   - Мой  кайзер  кликнул  клич,  значит,  супружеские обязанности побоку.
Понятно?
   Густа  порывисто повернулась на  другой бок,  воздвигнув между  собой и
невежей мужем некое подобие башни -  перину,  взбитую ее пышными прелестями.
Дидерих  подавил  в  себе  подкрадывавшееся раскаяние и  немедленно принялся
сочинять  воззвание  против  плана  либералов  построить приют  для  грудных
младенцев.  "Нетцигский листок"  поместил его,  хотя  за  два  дня  до  того
напечатал заметку Гейтейфеля с  горячим призывом учредить приют для  грудных
младенцев.  Ибо,  разъяснял тут  же  редактор Нотгрошен,  его газета,  орган
просвещенных кругов  общества,  почитает  своим  долгом  перед  подписчиками
испытывать каждую вновь возникшую идею на оселке культурной совести. Дидерих
как раз это и сделал,  не оставив от идеи приюта камня на камне.  Для кого в
первую голову предназначен приют?  Для  внебрачных детей.  Что таким образом
поощряется?  Порок! Испытываем мы в этом необходимость? Ни в коей мере: "Ибо
мы, слава богу, не находимся в печальном положении французов, которые в силу
своей  демократической распущенности стали  вымирающей  нацией.  Предоставим
французам выдавать премии за  внебрачных детей,  потому что  иначе у  них не
будет  солдат.  Нам  же  не  грозит  загнивание,  прирост  населения  у  нас
безграничен. Мы соль земли!" И Дидерих высчитал для подписчиков "Нетцигского
листка",  к  какому  сроку  население  Германии  достигнет  ста  миллионов и
сколько,  в самом крайнем случае, понадобится времени, чтобы весь земной шар
стал немецким.
   Теперь,  по мнению национального комитета, первое предвыборное собрание
"партии кайзера" было  достаточно подготовлено.  Собрание устроили в  пивной
Клапша.  Сам Клапш порадел за истинно немецкое оформление зала. Среди еловых
гирлянд алели транспаранты:  "Воля кайзера -  высший закон"{358}, "У вас нет
врагов,  кроме моих врагов", "Социал-демократов я беру на себя", "Мой курс -
единственно правильный", "Граждане - воспряньте ото сна!"
   Заботу о пробуждении граждан взяли на себя Клапш и фрейлейн Клапш - они
то  и  дело заменяли на  столиках опустевшие кружки полными,  даже не  очень
тщательно подсчитывая,  вопреки  обыкновению,  количество выпитых кружек.  В
результате,  когда  председательствующий пастор  Циллих  представил собранию
Кунце, его встретили очень тепло. Впрочем, несмотря на клубы табачного дыма,
окутавшего  президиум,  Дидерих  сумел  сделать  досадное  открытие:  в  зал
проникли Гейтейфель,  Кон и некоторые их единомышленники.  Так как за подбор
людей отвечал Горнунг, Дидерих напустился было на него. Но Горнунг и слышать
ни о чем не хотел. Он был возмущен. Малого труда, что ли, стоило ему согнать
сюда  столько  народу?   Только  благодаря  его  агитации  будущий  памятник
Вильгельму Великому привлек такую  армию  поставщиков,  что  городу вовек не
расплатиться с  ними,  хотя бы  Кюлеман трижды испустил дух!  Руки у  него у
Горнунга,  вспухли от пожатий всех этих новоиспеченных националистов! А чего
только они  от  него  не  требовали!  Предлагали стать компаньоном владельца
аптекарского магазина,  но  это еще куда ни шло.  Против чего Готлиб Горнунг
решительно возражал, так это против демократического стирания граней. Хозяин
аптеки,  где  он  работал,  только что  уволил его,  тем  не  менее  он  еще
непреклоннее чем когда-либо стоит на своем -  продавать зубные щетки и губки
он не будет.
   А  Кунце  тем  временем  бубнил  свою  программную  речь.  Его  мрачная
физиономия не  могла ввести Дидериха в  заблуждение.  Майор явно  понятия не
имел о том,  что собирается сказать, и чувствовал себя в предвыборной борьбе
беспомощнее, чем чувствовал бы себя на поле боя.
   - Милостивые государи,  -  говорил  он,  -  армия  -  наш  единственный
оплот...  -  Кто-то  из компании Гейтейфеля крикнул с  места:  "Дело дрянь!"
Кунце сразу же стушевался и добавил: - Но кто ее оплачивает? Буржуа.
   Гейтейфельцы встретили эти слова криками одобрения. Растерявшись, Кунце
заявил:
   - Поэтому мы все оплот, и горе монарху...
   - Правильно!  Верно!  -  кричали свободомыслящие,  и  ярые националисты
присоединились к ним.
   Майор вытирал взмокшее лицо;  помимо его  воли речь его принимала такой
характер, точно он произносил ее в каком-нибудь либеральном ферейне. Дидерих
тянул его потихоньку за фалды,  заклиная поставить точку,  но, сколько майор
ни  старался кончить,  все было напрасно:  он  никак не мог найти перехода к
лозунгу "партии кайзера".  В  конце  концов  он  потерял терпение,  отчаянно
побагровел и в бешенстве крикнул:
   - "Выкорчевать до последнего пня!" Урра!
   Ферейн  ветеранов  откликнулся бурей  аплодисментов.  К  столикам,  где
воодушевление  не  выражалось  столь  бурно,   по  знаку  Дидериха  поспешно
подходили с пивом Клапш или фрейлейн Клапш.
   Доктор  Гейтейфель попросил слова,  но  Готлиб  Горнунг  его  опередил.
Дидерих  предпочел  оставаться в  тени,  прячась  в  облаке  табачного дыма,
окутывавшего президиум.  Он пообещал десять марок Горнунгу.  И тот при своем
стесненном положении не мог отказаться. Скрежеща зубами, фармацевт подошел к
краю сцены,  чтобы прокомментировать речь уважаемого господина майора в  том
смысле,  что армия,  во имя которой все мы готовы на любые жертвы,  является
нашим оплотом в борьбе с засасывающей тиной демократии.
   - Демократия -  это мировоззрение недоучек, - заявил фармацевт. - Наука
развенчала его.
   - Правильно!  -  крикнул кто-то;  это  был голос владельца аптекарского
магазина, который хотел привлечь Горнунга в компаньоны.
   - Господа и слуги будут существовать всегда,  -  изрек Готлиб, - ибо то
же самое мы видим в  природе.  И это правильно:  ступенькой выше тебя всегда
стоит некто,  кого ты боишься,  и ступенькой ниже -  некто, кто тебя боится.
Иначе до чего бы мы докатились!  Любой встречный воображал бы,  что он может
существовать сам по  себе и  все люди равны.  Горе тому народу,  у  которого
освященные  традицией  формы  отношений  потонут  в  демократической каше  и
восторжествует разлагающая  идея  ценности  человеческой личности!  -  Здесь
Готлиб  Горнунг  скрестил руки  на  груди  и  вздернул подбородок.  -  Я,  -
воскликнул он,  -  член высокоаристократической корпорации, познавший, сколь
радостно пролить кровь за честь знамени,  никогда не снизойду до того, чтобы
продавать зубные щетки!
   - И губки тоже? - спросил кто-то.
   - И губки тоже!  -  не колеблясь, подтвердил Горнунг. - Я заранее самым
решительным образом отвергаю всякие  предложения подобного рода.  Никогда не
следует забывать,  кто  перед тобой.  Каждому свое.  И  под этим лозунгом мы
отдадим свои голоса только одному кандидату,  тому, кто не откажет кайзеру в
его желании получить столько солдат,  сколько он захочет.  Ибо одно из двух:
или у нас есть кайзер, или его нет.
   Так  Готлиб Горнунг закончил свою  речь.  Он  отступил в  глубь  сцены,
выдвинул нижнюю челюсть и,  насупив брови, устремил взгляды в зал, гремевший
бурей  аплодисментов.  Члены  ферейна  ветеранов  продефилировали  с  высоко
поднятыми кружками пива в руках мимо него и Кунце.  Кунце пожимал протянутые
к нему руки.  Горнунг стоял рядом, точно вылитый из бронзы, а Дидерих не мог
подавить в  себе  чувства  горечи,  -  ведь  эти  две  второстепенные фигуры
пожинают то,  что он посеял. Хочешь не хочешь, а надо отказаться в их пользу
от  преходящей популярности,  ибо  он,  Дидерих,  лучше этих  двух простаков
знает, к чему все сведется. В конечном счете кандидат от националистов нужен
лишь для того, чтобы сколотить вспомогательный отряд для Наполеона Фишера, и
поэтому разумнее самому держаться в тени.  Гейтейфель,  разумеется, прилагал
все  усилия,  чтобы  вывести Дидериха на  чистую  воду.  Председатель пастор
Циллих  не  находил  больше  предлога  отказывать  Гейтейфелю в  слове.  Тот
немедленно заговорил о приюте для грудных младенцев.
   - Это, - сказал он, - дело социальной совести и гуманности. А что такое
памятник Вильгельму Великому?  Спекулятивное предприятие,  и тщеславие - это
еще  наиболее благородный из  тех  инстинктов,  на  которых в  данном случае
спекулируют...
   Поставщики,  сидевшие в  зале,  слушали оратора молча и только время от
времени нарушали тишину глухим ропотом,  дававшим выход их наэлектризованным
чувствам. Дидерих дрожал.
   - Есть люди,  -  продолжал Гейтейфель,  -  которым не страшно выбросить
лишних сто  миллионов на  армию -  они уже наперед прикинули,  как с  лихвой
вернут свой личный вклад.
   Дидерих вскочил:
   - Прошу слова!
   И поставщики, дав волю своему негодованию, разразились криками: "Браво!
Просим!  Долой!"  Они  бушевали до  тех  пор,  пока  Гейтейфель не  сошел  с
подмостков и Дидерих не стал на его место.
   Он долго ждал, прежде чем улеглась буря националистического возмущения.
   - Господа! - начал он наконец.
   - Браво!  -  закричали поставщики,  и  Дидериху опять  пришлось сделать
паузу.  Как легко дышалось в этой атмосфере созвучно настроенных умов! Когда
ему  удалось  наконец заговорить,  он  облек  в  слова  всеобщее возмущение,
сказав,   что   предыдущий  оратор  позволил  себе   усомниться  в   чистоте
националистических убеждений собрания.
   - Безобразие! - кричали поставщики.
   - Это только доказывает, - воскликнул Дидерих, - насколько своевременно
основание "партии кайзера"!  Кайзер самолично повелел сплотиться всем тем, -
будь то хозяин иль слуга,  -  кто хочет избавить его от бунтарской заразы. А
мы  этого хотим.  Вот  почему наш  националистический и  монархический образ
мыслей стоит выше подозрений со стороны тех элементов,  которые сами готовят
почву для бунтарства.
   Раньше,  чем  разразилась буря  аплодисментов,  Гейтейфель успел  очень
внятно бросить:
   - Не забегайте вперед! Существует еще перебаллотировка!{363}
   И  хотя поставщики громом рукоплесканий заглушили его дальнейшие слова,
Дидерих учуял  в  этих  фразах  опасный намек  и  предпочел переменить тему.
Вопрос о  приюте для  грудных младенцев был  менее каверзным.  Как!  Назвать
приют делом социальной совести? Нет, такой приют - порождение порока!
   - Нам,  немцам, подобные учреждения не нужны. Пусть их строят французы,
это вымирающая нация.
   Дидериху оставалось лишь пересказать собственную статью, напечатанную в
"Нетцигском листке".  Юношеский ферейн,  возглавляемый пастором Циллихом,  и
ферейн приказчиков-христиан аплодировали каждому его слову.
   - Германцы целомудренны!  -  воскликнул Дидерих. - Потому мы и одержали
победу в семидесятом!
   Теперь  вопли  восторга стал  испускать ферейн ветеранов.  Из-за  стола
президиума вскочил Кюнхен и, размахивая сигаретой, завизжал:
   - Скоро мы им опять покажем, где раки зимуют!
   Дидерих поднялся на цыпочки.
   - Господа!  -  восклицал он,  стараясь перекричать шум разбушевавшегося
моря националистических восторгов, - пусть памятник кайзеру Вильгельму будет
знаком нашего преклонения перед великим дедом нашего кайзера, - ведь все мы,
говоря без преувеличения,  чтим его почти как святого,  -  и  в  то же время
обещаем его  великому внуку,  нашему несравненному молодому кайзеру,  что мы
навсегда  останемся  такими,   какие  мы   есть,   то  есть  целомудренными,
свободолюбивыми, правдивыми, верными и бесстрашными!
   Тут  поставщиков уже  никакая  сила  не  могла  сдержать.  Самозабвенно
упивались они  высокими идеалами,  да  и  Дидерих как бы  отрешился от  всех
мирских мыслишек,  забыл о  соглашении с  Вулковом,  о  сговоре с Наполеоном
Фишером,  о  своих  темных  расчетах на  перебаллотировку.  Чистый энтузиазм
вознес его душу на высоту, от которой кружилась голова. Ему не сразу удалось
вновь заорать:
   - Вот  почему мы  должны со  всей  решимостью положить конец поклепам и
наветам тех, кто силится разложить нас своей ложной гуманностью!
   - А куда вы спрятали вашу подлинную? - раздался голос Гейтейфеля.
   Вопрос  этот  так  подстегнул националистические чувства собрания,  что
дальнейшая  речь  Дидериха  слышалась  только  урывками.   Можно  было  лишь
разобрать,  что  он  не  желает вечного мира,  ибо  это  мечта -  и  даже не
прекрасная{364}.  Вместо  этого  он  требовал  спартанского воспитания расы.
Слабоумных и  прегрешающих против нравственности он  предлагал хирургическим
путем лишать способности к размножению.  Когда Дидерих дошел до этого пункта
своей программы,  Гейтейфель и  его единомышленники покинули зал.  На пороге
Гейтейфель обернулся и крикнул:
   - Не забудьте кастрировать и крамольников!
   - Обязательно  кастрируем,   -   откликнулся  Дидерих,  -  если  вы  не
перестанете злопыхательствовать!
   - Обязательно кастрируем! - неслось отовсюду.
   Все повскакали с  мест,  чокались и  что-то восторженно кричали,  хором
изливая  свои  возвышенные  чувства.  Дидерих  стоял  среди  бушующего  моря
славословий;  он  пошатывался под  натиском истинно немецких рук,  жаждавших
пожать ему руку,  и националистических кружек пива, протяну