ится и с императором.
   "Ну,  теперь он,  наверное,  вскочит?  Стукнет по столу?.." Нет.  Ланна
поднялся,  как обычно.  На лице та же твердая невозмутимость,  однако он все
принимал.   Он   принимал   миссию,   возлагаемую  собранием;   возгласы   и
приветственные жесты,  которые летели к  нему со всех скамей и  галерей,  он
собрал в  один  букет и  из  них  создал для  себя миссию.  Какую?  Передать
императору пожелания германского народа,  - пояснил он сам; но пожелания шли
далеко.
   И  вот  настал день,  когда Ланна отправился в  Потсдам.  Он  поехал на
вокзал,  он хотел открыто отправиться с  миссией от народа к  тому,  кто уже
заранее прятался,  как  изгнанник.  Дочь поняла это по  его виду,  однако ни
слова не сказала ему.  Она проводила его на поезд, но только для того, чтобы
не слишком явно отступиться от него. Ее жалость исчерпалась, отныне все было
отдано на волю рока.
   У  поезда теснилась кучка людей -  то  был  народ в  солидных сюртуках.
Несколько рук протянулось с  приветствием.  Нашелся даже рабочий,  с которым
Ланна мог обменяться рукопожатием.  Он повторил ему, что передаст императору
пожелания  народа.  Когда  поезд  тронулся,  раздалось  многоголосое  "ура",
впечатление получилось довольно сильное.  Ланна кланялся с  серьезным видом.
Но как плохо прикрывалось счастье маской серьезности.  Вот она сдвинулась. О
сияние! О молчаливый гимн радости!
   Алиса, увидев это, отвернулась. Она знала: погибший человек. Она знала:
беги того,  в ком ослабело чутье к успеху,  хотя бы тебя связывали с ним узы
крови...  Слишком смелые цели,  слишком благородные идеи и даже избыток силы
враждебны успеху, - нам же нужен успех. Успех у равнодушных и слабых, успех,
который мы презираем.  Но прежде всего мы должны заручиться им, а там можно,
пожалуй,  подумать и о том, чтобы стать достойными людьми. Перешагнуть через
тех,  кого мы знаем как более достойных людей,  но у  кого просто не хватило
ловкости.
   К  тому времени,  когда отец возвратился из  Потсдама,  мир успел снова
измениться,   -   он  был  уже  не  тем,   каким  рисовался  ему  в  течение
одного-единственного дня.  Страна вернулась к обычным делам;  буря миновала,
никто уже  не  думал свергать императора.  Отец верил в  прочность перемен и
решений,  когда в действительности вокруг все лишь обделывали свои дела. Как
мог даже он утратить чутье к успеху?
   Его  дочь  не  на  шутку волновало сознание,  что  это  произошло в  ее
непосредственной близости.

   Долго ли  длился его самообман?  В  тот майский день,  когда его старый
приятель Иерихов снова посетил его,  он  еще  не  вполне ясно  разбирался во
всем.
   - Меня  радует,  что  у  твоих  почтенных коллег  изменились чувства  к
императору,  -  сказал Ланна.  - Их трогает его непривычное смирение. Многие
деловые люди бывают сентиментальны,  когда это им ничего не стоит. Но это не
меняет требований момента,  -  сказал он,  к удивлению Иерихова. - Оставив в
стороне опеку,  которая никогда не была мне по душе,  -  продолжал Ланна,  -
политически его необходимо обезвредить.  Пока что я объяснился и помирился с
ним, - сказал он, повышая голос и стуча по столу.
   Сомнения все-таки  мучают  его,  догадался Иерихов.  Не  мог  же  такой
человек, как Ланна, считать примирением заискивающую улыбку своего заклятого
врага.
   Старый приятель старался щадить его.
   - Ты с ним,  пожалуй,  слишком далеко зашел. Делает тебе честь, но этот
Гогенцоллерн к  такому обращению не привык.  Я не стану повторять с другими,
что  ты  на  всех  нас  навлек  немилость,  хотя  и  я  чуть  не  поплатился
камергерством. Ну да мы свое наверстаем, он в нас нуждается.
   - Наоборот,  вы,  с моей точки зрения,  тогда чересчур разбушевались, -
возразил Ланна. - Я высказывал тебе свои сомнения на этот счет.
   - Да, но по-французски, - не сдержался Иерихов. - Теперь они мне ставят
это на вид.  Они говорят, что сказывается твое иностранное образование, тебе
нет  дела  до   бранденбургских  традиций{497}.   -   Старый  приятель  весь
побагровел.  Наконец-то все поняв,  Ланна долго сидел неподвижно,  когда тот
ушел.
   Они отступились от него!  Ему пришлось быть мужественным за всех, у них
же хватило мужества на одно предательство.  Пожалуй,  они будут голосовать и
против налога на наследство? Разумеется, этот налог вообще их не устраивает.
Тут  они  воспользуются случаем и  провалят его  творца,  тогда он  окажется
всецело во  власти  своего  повелителя.  По-прежнему повелителя!  "Стоило ли
становиться тем,  что я есть, если все мое умение, все равновесие, которое я
сохраняю  с  несказанным  трудом,   ставится  под  вопрос  из-за  того,  что
задержался период депрессии?  Когда ему следует начаться?"  Он  погрузился в
вычисления.  Подсчитывая,  он ходил по комнате и время от времени выкрикивал
вслух:
   - Он не осмелится! Он плакал передо мной, клянчил, чтобы я остался!
   Зехтинг приоткрыл дверь -  что там происходит?  Но Ланна продолжал свои
подсчеты.
   Он внес в  рейхстаг законопроект о  налоге на наследство,  законопроект
провалился,  и Ланна отправился в Киль просить императора об отставке. Никто
не понял, что это парламентская смерть.
   Отставку он получил.  Возвратившись,  он пошел пешком на Фосштрассе,  к
графине Альтгот. Он сказал швейцару:
   - Сюда должны доставить телеграмму из Киля. - Ведь телеграмма с отменой
отставки и  с  мольбой о  его  приезде должна прийти неотвратимо,  как ночь.
Больной не вытерпит и часа!
   Князь  Ланна  поднялся один  по  широкой  старинной лестнице,  немногим
сильнее обычного налегая на тонкие перила.  Перед ним беззвучно растворились
двери в  три  тихих покоя -  первый с  большой вазой,  второй продолговатый,
третий маленький зеркальный; всюду тишина, всюду полумрак от длинных блеклых
драпировок. В четвертом за чайным столом сидела его подруга; он заметил, что
она постарела.  Он поцеловал ее морщинистую руку,  сел подле нее и  принялся
есть.  Он  не хотел глядеть в  боковое зеркало.  Старый лакей прислуживал им
бесшумно. Они ничего не говорили, каждый улыбался ободряюще.
   Но вот пришла Алиса.  Дочь обменялась взглядом со старой приятельницей,
отец видел, но не хотел видеть этот взгляд. Она то и дело склонялась к нему,
нежно касаясь его.
   - Повсюду говорят о  твоей отставке как о немыслимой катастрофе.  Никто
не хочет ей верить.
   - Когда-нибудь этого потребует естественный ход вещей,  - возразил он и
прислушался: телеграмма пришла.
   Предупредительный лакей  растворил дверь,  и  они  увидели  фигуру  еще
совсем далеко,  у  вазы;  она продвигалась вперед по  блестящему паркету,  о
который стучала ее палка. Растопыренные когти хватали воздух, белая как лунь
голова как  будто  клевала при  каждом шаге,  утлое  тельце в  узком сюртуке
сгибалось под углом.  Медленный путь из устрашающих далей,  и,  наконец,  он
прибыл - действительный тайный советник фон Губиц. Альтгот и Алиса встретили
его отчаянными,  всякому понятными знаками, но что могло понять это безумное
птичье  лицо!  Карканье,  растопыренные в  воздухе когти.  "Конец.  Толлебен
вызван в Киль". И он, отвернувшись, упал в кресло, забился в него.
   Алиса и подруга опустили глаза в тарелки.  Ничего?  Нет,  крик.  Чуждый
крик,  слабый, жалобный, полный ужаса, - за ним второй, громче. Ланна встал,
он стискивал себе виски,  он кричал от боли,  он стукался, ничего не видя от
боли,  о стены.  Угловатые стены,  обрамленные плоскими пилястрами; в каждой
стене внизу была кованая позолоченная дверца, раскрывавшаяся на раскрашенный
ландшафт.  Ланна рвался наружу;  как  слепой,  бросался он  в  одну стену за
другой,  и всякий раз,  как они отбрасывали его, снова раздавался его чуждый
крик.  Но в последней стене вместо ландшафта было зеркало, и он увидел себя.
Не  мог поверить,  что это его лицо,  эта бесстыдно разверстая бездна -  его
лицо. Но он признал его своим, повернулся и показал его.
   Дочь  хотела  броситься к  нему,  подхватить,  поддержать его.  Подруга
протянула руки. Он оттолкнул обеих.
   - Предатели!  - крикнул он. - Предатели! - еще раз, еще двадцать раз: -
Предатели!  -  Так как дверь открылась,  он крикнул в  нее.  На пороге стоял
Терра и бормотал:
   - Я не мог оставаться в стороне в этот роковой час.
   Из повернутого боком кресла раздалось карканье:
   - Все предатели!  Блокаду не прорвать!  Князь Ланна,  вы уходите,  -  я
тоже. - К концу голос ослабел, когтистая рука еще шевелилась.
   - Вы заплатите мне за это!  -  крикнул Ланна;  он стоял, выпрямившись и
страшно побагровев,  посреди комнаты.  - Вы все пожалеете, что предали меня.
Вы  рассчитываете наследовать мне:  но  мне не  наследует никто.  После меня
ничего не останется.  Я  был последним,  мною все держалось,  мной одним.  А
дальше катастрофа! - Он пошатнулся.
   Никто  не  двинулся,  только рухнула какая-то  масса.  Шевелившаяся над
креслом рука исчезла,  и  масса соскользнула на  пол...  Когда она застыла в
неподвижности,  Ланна подошел к  ней,  заглянул в  помутневшие глаза.  Кровь
медленно отлила у него от лица,  выражение стало холодным, оно стало ледяным
от  презрения.  Смерть,  чего она  хочет?  Смерть,  что  она  может?  Власть
потеряна! Власть! Власть!
   Он  повернулся спиной.  Позади  него  его  старая  подруга закрыла лицо
руками,  из  широко  раскрытых глаз  дочери лишись слезы.  Терра  со  слугой
подняли  покойника  и  понесли.  Сперва  торжественным шагом  по  пустынному
паркету,  во второй комнате уже быстрее.  В третьей,  мимо вазы,  они просто
бежали.


ГЛАВА II

   Кто зовет?

   Мангольф,  министр  иностранных дел,  был  подчинен канцлеру,  которого
император сразу же предупредил:
   - Дольше девяти месяцев вам не продержаться.
   Статс-секретарь  думал:  "Разумеется -  нет,  особенно  ведя  политику,
противоречащую очевидности.  Толлебеном руководит  жена,  а  она  противница
промышленности и войны".
   Дальше мысли Мангольфа не  шли,  он не хотел углубляться в  сокровенные
мотивы  женской  души.  Мотив  мог  попросту  именоваться Терра,  он  боялся
поверить  этому.   Рейхсканцлер,   руководимый  Терра,   явно  не   способен
продержаться и девять месяцев. Но Толлебен остался. Он осмелился вредить. Он
осмелился допустить весьма  опасный  процесс  Кнака,  от  которого некоторые
противники  войны   ждали   разоблачения  международного  концерна   военных
снаряжений.  А что же в результате открыл процесс?  Что мог он открыть?  То,
что  два  фельдфебеля  были  подкуплены  и  что  было  поставлено  некоторое
количество недоброкачественных рельсов, вот и все.
   Зять Кнака,  покойного главы фирмы,  не нуждался в таком подтверждении.
Он  давно  знал,  где  большая  сила,  -  в  недружной  ли,  зависимой среде
политических деятелей,  или  в  лоне  той  промышленности,  что  самовластно
строила свое бытие на грядущей войне.  Он знал,  кто из них руководит, а кто
участвует  как  послушное  орудие.  Сам  он  предпочитал быть  убежденным  и
преуспевающим участником.
   Лишь   тот,   кто   проводит  все   требования  промышленности,   может
осуществлять  их  в  интересах  государства.  На  основе  победоносной войны
воздвигни мировое владычество руководимого тобой государства,  но  отнюдь не
промышленности!  Пользуйся ее  услугами и  держи  ее  в  подчинении!  Вместо
корыстных интересов -  идея всеевропейской державы по  окончании европейской
войны.  Мангольф  думал:  "Небывалое  преимущество -  одиноко  и  независимо
противостоять всем  другим государствам.  Лишь  победоносный противник может
объединить их. Ведь и враги в сущности будут бороться за объединение Европы.
Мы хотим того же,  что и  они,  нас всех увлекает одно неотвратимое течение.
Кто кого опередит?  Во всех странах немало нас, таких, кто знает, в чем цель
грядущей  войны.  Но  кто  сравнится со  мной  в  честолюбии?"  При  будущем
противнике войны состояли люди, сходные с ним и способствовавшие собственной
карьере,  способствуя войне. "Разница только в чинах, которых мы достигли по
службе и  которые дают нам  право выступать более или менее открыто.  Передо
мной,  горемычным,  стоит канцлер-пацифист".  Что,  однако,  не помешало ему
выслать против Франции судно под названием "Пантера"{502} -  на  радость его
единомышленникам во  Франции,  тоже  жаждавшим  достигнуть чинов...  Что  не
мешало ни ему, ни им поощрять балканские войны, участвовать в них в качестве
враждующих дипломатических группировок и расширять свою промышленную базу...
Вот тут-то и была загадка.
   Мангольф дивился. Ведь война уже началась, а никто этого не понимал, да
все равно уклониться было поздно.  Но  люди этого не  понимали!  Как можно -
участвовать в  войне и не понимать этого!  Воображать,  будто она происходит
где-то  на  краю  света,  будто  только  там  убивают,  только там  свергают
монархов,  - а самим наслаждаться культурными ценностями и сочетать скромные
аферы с  социальными идеями!  В  перспективе же  была грандиознейшая мировая
афера  безо  всяких социальных устремлений.  Ей  эквивалентом служила кровь,
которой уже  дышали  эти  июльские дни!  "Неужто вы  ничего  не  видите?"  -
мысленно вопрошал Мангольф,  проезжая площадями сквозь людские толпы. Он был
уверен -  вот сейчас все остановятся на бегу,  в ужасе возденут руки,  видя,
что ноги у них тонут в крови. Вся площадь в крови! В их крови!
   Но они ничего не видели,  они продолжали свой безрассудный бег.  Только
Мангольф  видел  и  содрогался.  Он  сидел  один  в  мчащемся  сквозь  толпу
автомобиле, его осунувшееся лицо выражало страдание и ожесточенность. Служба
и долг тяготели над ним.  Но вина?  Ее он за собой не знал. Ответственность?
Ее он отклонял. Он действовал от имени высших сил, - высших лишь потому, что
все в  сущности содействуют им.  Все те,  что до  сих пор не видели крови на
площади,  в  душе не  возражали,  чтобы она пролилась.  Обретенная в  борьбе
жизненная энергия  должна  была  очистить  их  от  долгого  расслабляющего и
развращающего мира.  Мангольф знал  их:  истые сыны цивилизации,  означавшей
убийство слабейшего и прикрашенное людоедство.  Разрушив миф о человеке, они
стремились назад к первобытному состоянию!
   Разве в  противном случае они позволили бы всяким генералам и адмиралам
изо дня в  день открыто агитировать в пользу войны!  Мангольф опустил уголки
рта.  А что знали сами эти фанфароны?  Тоже одурманенные,  тоже обращенные в
простое орудие,  они толковали о том,  чтобы искать ссоры с Англией на почве
колоний,  потом объявить войну, потом растоптать Францию, а дальше - мировое
владычество или то,  что они так именовали и о чем понятия не имели. Но едва
пробьет час,  как они побледнеют, в своем ничтожестве отрекутся от того, что
делали,  и закричат:  "Держите вора!" Знание? Только здесь. И Мангольф поник
пергаментным лбом.
   Бесконечно далеким казался период Ланна.  Неужто прошло всего пять лет?
Сейчас июль  1914  года,  а  всего пять  лет  назад возможны были ребяческие
уловки,   направленные  на  "сохранение  мира",  которого  и  тогда  уже  не
существовало! Самому Ланна пришлось бы теперь убедиться, что с этим кончено.
Но что видел несчастный Толлебен? У него бывали минуты мнимого просветления,
когда он  объявлял,  что вопрос о  разоружении не может быть разрешен,  пока
люди  остаются людьми,  а  государства государствами.  Правда,  эти  светлые
минуты стали возникать лишь после того,  как Мангольф натравил на него своих
пангерманцев.   Однако  обнародовать  проект  закона  о  военной  повинности
Толлебен все-таки не решался.  Императору пришлось пригрозить, что это будет
сделано  военным  министром  и  обер-адмиралом.   Мангольф  задумывался  над
отношением императора к  своему  канцлеру,  который должен был  продержаться
лишь девять месяцев и  все  еще держался,  нередко попадал в  немилость,  но
казался незаменимым.
   Император предвидел больше,  чем остальные,  оттого он и был болен;  им
владел страх!  Его  громкие фразы  и  лихорадочная жажда вооружений означали
заглушенный страх.  А  припадки его  означали страх  неприкрытый.  Мангольф,
допущенный как-то в  недобрый час,  с  тех пор представлял себе императора в
сумерках,  дрожащего всем  телом,  как  животное,  чутьем  угадывающее,  что
снаружи в ночи крадется враг.  Быть может, Толлебен умел утешить его? Он был
набожен.  Неверующий Ланна так и  не нашел пути к  душе императора,  -  быть
может,  простаку Толлебену это удалось.  Быть может, они молились. Император
не стал бы молиться ни с буржуазным министром,  ни даже с духовным лицом. Но
с отпрыском знатного прусского рода, с боннским корпорантом, гальберштадским
кирасиром?..
   Мангольфу хотелось бы,  чтобы кирасир стал набожным из хитрости.  Тогда
бы  он  был  более достойным противником и  устранение его  -  более славным
делом.   Но  он,   по-видимому,   был  благочестив  по  простоте  сердечной.
Спрашивалось,  кто его сделал таким,  кто смирил бесхитростного забияку, кто
превратил грубого чиновника в совестливую душу? Терра? Опять Терра? Каким же
образом?
   Мангольф много  думал  о  Терра.  То,  что  сам  он  делал  всю  жизнь,
определялось меняющимся ходом событий и  одновременно тем,  что делал Терра.
Мангольф иногда сознавал это, тогда он особенно старался поступать наперекор
Терра,  ибо  он  его  презирал.  Никогда в  жизни  не  чувствовал он  такого
непомерного презрения к жалкому неудачнику,  к его бесплодному притворству -
во имя целей,  которые глупцы назвали бы благородными, если бы он по крайней
мере открыто объявил их.  Но  вместо этого Терра,  как  депутат,  ратовал за
проект  закона  о  воинской  повинности  и  необходимость "приносить  жертвы
государству".  Как член кнаковского правления,  он  участвовал в  еще худших
махинациях.
   Все эти дельцы, пожалуй, особенно хлопотали о войне с тех пор, как один
из  них  настраивал канцлера против нее.  При Толлебене Терра орудовал через
его жену.  Дочь Ланна вела непонятную игру,  скорее можно было понять самого
Толлебена.  И  он  в  свою  очередь увлекся химерой угольной монополии,  тем
мнимым усилением государства, которое на данном отрезке времени привело бы к
полному краху.  Хуже всего,  что Толлебен не умел шутить, подобно Ланна. Его
благочестивая серьезность была опасна,  она уже не  раз служила препятствием
для руководящих сил.
   Хорошо еще, что Мангольфу удавалось не допускать крайностей. На потребу
неугомонному Терра  он  измышлял сенсационные известия,  неправдоподобнейшие
военные козни.  Рейхсканцлер получал эти  сведения от  Терра  и  тут  же  от
Мангольфа -  доказательства их ложности.  Еще лучше, если неисправимый Терра
помещал эти  сомнительные известия в  газетах.  Тут  Мангольф мог  вмешаться
более или менее открыто. Это защищало его от подозрений толпы, будто все зло
в нем.
   В сущности Терра был удобен Мангольфу. Как удобно, например, что у него
такой сын!  Молодчик этот до отбытия в  Африку был чем-то вроде компаньона в
делах  собственной матери.  Даже  для  вольных нравов последнего времени это
было слишком,  скандал грозил неотвратимо.  Все  влияние Терра уже не  могло
потушить его;  тогда  Терра отправился просить друга.  Мангольф помог:  сына
услали в  отдаленные части света для охоты в  современном духе на животных и
людей.
   Теперь он  вернулся и  помогал разжигать страсти менее глупо и  плоско,
чем генералы и  адмиралы.  Мангольф ценил молодое поколение.  "Оно лучше нас
осознает свое тело", - потому и явления мира оно воспринимает более плотски,
низменнее,  а  следовательно,  вернее.  "Ему  легче быть  храбрым,  -  думал
Мангольф,  опуская уголки рта.  -  Оно не  унесет с  собой в  могилу никаких
идеалов".  У молодого поколения были свои положительные качества, и первое -
ненависть к отцам!
   Мангольфа,  на его несчастье, тоже не любила дочь. Подрастающая сводная
сестра  Клаудиуса Терра-младшего считала отцом  Толлебена.  После  того  как
Мангольф рискнул разуверить ее,  она  стала его  врагом.  Он  обречен был на
одиночество.  С Леей