деньги.  Кинасту  пришло  на  ум  осветить
некоторые  моменты  из  прошлого  Дидериха  с   помощью  депутата  рейхстага
Наполеона Фишера,  но  он так и  не добился в  этом полного успеха.  Правда,
Дидерих  не  раз  вынужден  был  вносить  изрядные суммы  в  партийную кассу
социал-демократов. И он был искренен, говоря, что его не так огорчают личные
убытки,  как  урон,  нанесенный всем  этим  делу национализма...  Густа,  не
обладавшая  столь  широким  взглядом  на  вещи,  подливала  масла  в  огонь,
руководствуясь чисто женскими мотивами.  Она не могла простить Магде, что та
родила мальчика,  а ее первенцем была девочка. Магда, вначале не проявлявшая
особого  интереса к  денежным делам,  руководила военными действиями с  того
дня,  как  Эмми выписали из  Берлина сногсшибательную шляпу.  Магда пришла к
заключению,   что   Дидерих  самым   возмутительным  образом  отдает  теперь
предпочтение Эмми.  Эмми  имела  в  Гаузенфельде собственные  апартаменты  и
давала вечера.  Выделенные ей  Дидерихом суммы  на  туалеты показывали,  как
бессовестно он относится к замужней сестре. Она убедилась, что преимущество,
которое давало ей  замужество,  обратилось в  свою  противоположность,  -  и
обвинила Дидериха в  том,  что он коварно отделался от нее перед самым своим
взлетом.  Если Эмми даже теперь не нашла себе мужа,  то на это, по-видимому,
есть свои особые причины, и о них в Нетциге немало шепчутся. Магда не видела
оснований,  почему бы ей громко не заговорить о них.  Через Ингу Тиц об этом
стало известно в  Гаузенфельде.  Но  та  же  Инга  принесла и  оружие против
клеветницы:  она,  видите ли,  встретила у  Кинастов акушерку,  а  между тем
первому ребенку еще  не  исполнилось и  шести месяцев.  Последовал ужасающий
взрыв страстей,  взаимные оскорбления по телефону, угрозы судебной расправы,
для которой обе женщины собирали материал, подкупая друг у друга горничных.
   Дидерих и Кинаст, руководствуясь мужской рассудительностью, на этот раз
предотвратили публичный семейный  скандал,  но  он  все  же  некоторое время
спустя разразился.  Густа и  Дидерих начали получать анонимные письма такого
непристойного содержания,  что их  приходилось скрывать не только от третьих
лиц,  но  даже друг от  друга.  Помимо всего прочего,  они  были разукрашены
рисунками,  далеко выходившими за все дозволенные рамки даже реалистического
искусства.  Регулярно из утра в утро на столе,  накрытом к завтраку,  лежали
безобидные на  вид  серые  конверты,  и  каждый  из  супругов быстро  прятал
адресованное ему письмо,  прикидываясь,  что не замечает письма, полученного
другим. Как и следовало ожидать, пришел день, когда игра в прятки кончилась;
у  Магды  хватило дерзости явиться в  Гаузенфельд с  пачкой точно  таких  же
писем, якобы полученных ею самой. Это показалось Густе верхом наглости.
   - Кому-кому,  а  тебе,  я  полагаю,  хорошо известно,  кто их пишет!  -
произнесла она, задыхаясь и багровея.
   Магда сказала,  что она,  конечно,  вполне представляет себе, кто может
писать их, оттого-то она и пришла.
   - Если тебе приходится писать самой себе такие письма,  чтобы распалить
свое воображение,  -  прошипела в ответ Густа, - так хоть не посылай их тем,
кто в этом не нуждается.
   Магда,  позеленев от возмущения,  раскричалась,  в свою очередь обвиняя
невестку  во  всех  смертных грехах.  Но  Густа  уже  бросилась к  телефону,
позвонила в  контору и  вызвала Дидериха домой;  затем исчезла и вернулась с
пачкой писем в руках.  В других дверях показался Дидерих со своими.  Все три
пачки пикантных писем были эффектно разложены на столе, а трое родственников
молча смотрели друг на друга остановившимися глазами.  Опомнившись,  они все
разом  стали  бросать  друг  другу  в  лицо  одни  и  те  же  обвинения.   В
доказательство  своей   правоты  Магда  сослалась  на   свидетельство  мужа,
который-де тоже получает такие письма.  Густа утверждала,  что она и  у Эмми
видела нечто подобное.  Послали за Эмми,  и та,  в свойственной ей небрежной
манере, беспечно призналась, что, действительно, почта и ей доставляет такую
же  мерзость.  Большую часть писем она уничтожила.  Не  пощадили даже старую
фрау Геслинг.  Она,  правда,  плакала и отпиралась,  но ее изобличили... Все
это,  вместе взятое, только распалило страсти, а ясности в дело не внесло, и
родственники расстались, осыпая друг друга угрозами, по существу пустыми, но
все же устрашающими. Обе стороны старались укрепить свои позиции и в поисках
союзников первым  делом  выяснили,  что  Инга  Тиц  тоже  находится в  числе
получателей  этой  недостойной  стряпни.   Все  самые  худшие  предположения
подтвердились.  Зловредный  сочинитель писем  повсюду  вторгался  в  частную
жизнь, он не обошел даже пастора Циллиха, больше того - самого бургомистра и
его  домашних.  Судя  по  всему,  он  создал вокруг семьи  Геслингов и  всех
дружественных им семей атмосферу самой бесстыдной похабщины.  Неделями Густа
не отваживалась выйти из дому. Содрогаясь от ужаса, супруги видели виновника
зла то в одном,  то в другом. Во всем Нетциге брат не доверял сестре, жена -
мужу.  Настал день  и  час,  когда в  лоне  семьи Геслингов подозрительность
превысила всякую меру.  Документ как  нельзя более  точный дрожал в  руках у
Густы;  в  нем были запечатлены моменты настолько интимные,  что о них могли
знать только она и  ее супруг.  Третий не мог даже подозревать о них,  иначе
это  просто  безумие!..  Густа  бросила  через  стол  пристальный взгляд  на
Дидериха:  в  его  руках  дрожал  точно  такой  же  листок,  и  во  взгляде,
устремленном на нее, был тот же вопрос.
   Предатель был вездесущ.  Там,  где,  казалось, никого не могло быть, он
был  вторым "я".  Он  самым невероятным образом поколебал веру в  бюргерскую
добропорядочность.  Всякое  чувство собственной нравственной безупречности и
взаимного уважения  было  бы  обречено на  гибель,  если  бы  не  контрмеры,
принятые как бы  со  всеобщего согласия к  их восстановлению.  Тысячегранные
страхи,  втихомолку искавшие выхода, стекались со всех сторон и силой одного
общего  страха прорыли канал,  вышли  на  поверхность и  излились,  наконец,
темным потоком на голову одного человека. Готлиб Горнунг сам не знал, откуда
такое  свалилось  на  него.   Встретившись  однажды  с  Дидерихом,   он,  по
обыкновению,  стал  важничать и  похвастал известными письмами,  которые  он
якобы пишет.  На суровые упреки Дидериха он лишь возразил, что кто же теперь
не  пишет таких писем,  это  модно,  это  светская игра  -  за  что  Дидерих
немедленно его  отчитал.  Из  беседы  со  старым  приятелем и  собутыльником
Готлибом Горнунгом он  вынес впечатление,  что  этот  человек,  уже  не  раз
оказавший ему полезные услуги,  может оказать услугу и в данном случае, хотя
бы  и  не вполне по доброй воле.  И  вот Дидерих,  как предписывал ему долг,
подал  на  Горнунга в  суд.  И  стоило  только громко назвать его  имя,  как
обнаружилось,  что его давно уже все подозревают.  Во время выборов он часто
бывал во многих семьях;  родился и  вырос он в Нетциге,  но родственников не
имел,  что, по-видимому, и позволяло ему вести эту неблаговидную игру. А тут
еще его упорная борьба за право не продавать зубные щетки и губки, - она все
больше ожесточала его,  толкала на  неосторожные и  едкие замечания,  что-де
некоторые господа  нуждаются в  губке  не  только  для  наружной гигиены,  а
почистив щеткой зубы, еще далеко не становятся чистыми.
   Представ перед  судом,  он  во  многих случаях прямо признался в  своем
авторстве.  Мнение такого свидетеля, как Гейтейфель, будто писание анонимных
писем  превратилось  в   эпидемию  и  будто  одному  человеку  не  под  силу
нагромоздить  такую  кучу  мерзости,  встретило  дружный  отпор  со  стороны
остальных свидетелей, со стороны общественной воли.
   С  наибольшим блеском ее выразил Ядассон,  который вернулся из Парижа с
укороченными ушами и был произведен в прокуроры.  Успех и сознание того, что
теперь его нечем попрекнуть,  сделали его даже более умеренным.  Он признал,
что  во  имя  общего блага следует прислушаться к  голосам тех,  кто склонен
считать Горнунга человеком с  повышенной нервозностью.  Настойчивее всех  об
этом  твердил Дидерих,  который на  все  лады  защищал друга  своей  юности.
Горнунг отделался пребыванием в  санатории для нервнобольных,  и когда вышел
оттуда,  Дидерих,  поставив условием,  что друг покинет Нетциг,  снабдил его
средствами, которые на некоторое время освобождали Горнунга от необходимости
продавать губки  и  зубные щетки.  В  итоге,  конечно,  губки  и  щетки  его
доконают,  и  вряд  ли  Готлибу Горнунгу можно предсказать,  что  он  хорошо
кончит.
   Разумеется,  поток  подметных писем  прекратился,  как  только  Готлиба
надежно упрятали в лечебное заведение.  Во всяком случае, если кто и получал
письмо - он и виду не подавал. С этой напастью было покончено.
   Дидерих с  полным правом опять мог сказать:  "Мой дом -  моя крепость".
Его семейный очаг,  огражденный от грязных поползновений извне, вновь засиял
чистейшей благодатью.  За  Гретхен,  родившейся в  1894  году,  в  1895 году
последовал Хорст,  а в 1896 -  Крафт.  Дидерих,  справедливый отец, открывал
счет на  каждого ребенка еще до того,  как тот появлялся на свет,  и  прежде
всего вносил в банк сумму на детское приданое и оплату акушерки. Его взгляды
на брак отличались чрезвычайной строгостью.  Появление Хорста на свет прошло
не без осложнений.  Когда все было уже позади,  Дидерих заявил супруге, что,
если бы его поставили перед выбором, он, не задумываясь, дал бы ей умереть.
   - Как ни прискорбно мне было бы,  -  прибавил он.  - Однако продолжение
расы прежде всего, а за своих сыновей я отвечаю перед кайзером.
   Предназначение женщины -  рожать детей,  фривольности и непристойности,
по мнению Дидериха, им не к лицу, но на отдых и возвышенные духовные радости
они имеют право.
   - Держись трех великих основ: "бог, кофе и дети"{416}.
   На красной клетчатой скатерти,  с  орлом и  кайзерской короной в каждой
клетке, рядом с кофейником лежала библия, и Густе вменялось в обязанность по
утрам читать библейские тексты. В воскресенье ходили в церковь всей семьей.
   - Так  угодно высшим сферам,  -  серьезно говорил Дидерих,  когда Густа
сопротивлялась.  Точно  так  же,  как  Дидерих  жил  в  страхе  перед  своим
повелителем,  Густе полагалось трепетать перед своим. Она твердо знала, что,
входя в дом, надо пропускать супруга вперед. Детям, в свою очередь, надлежит
оказывать почет  ей,  а  такса  Менне  обязана повиноваться всем.  Во  время
трапезы собаке  и  детям  полагалось сидеть  молча;  Густа  должна  была  по
складкам на лбу супруга распознавать, желает ли он, чтобы его не беспокоили,
или  же  надо  болтовней отвлечь его  от  забот.  Некоторые блюда подавались
только главе семьи,  в  хорошие дни он бросал лакомый кусок через стол и  от
души  хохотал,  гадая,  кто  его  перехватит -  Гретхен,  Густа  или  Менне.
Послеобеденный сон  Дидериха  нередко  отягчался  несварением желудка;  долг
Густы повелевал ей класть супругу на живот теплые компрессы. Дидерих, охая и
изнывая от страха,  грозился составить завещание и назначить опекуна.  Густа
ни гроша не получит на руки.
   - Я  трудился для своих сыновей,  а не для того,  чтобы ты развлекалась
после моей смерти.
   Густа напоминала, что фундаментом, на котором все выросло, послужило ее
собственное состояние,  но лучше бы она не заикалась об этом...  Разумеется,
когда Густа схватывала насморк,  нечего было и думать,  что Дидерих,  в свою
очередь,  будет  ухаживать  за  ней.  В  таких  случаях  ей  рекомендовалось
держаться  подальше,  ибо  Дидерих  решительно не  желал  допускать  в  свой
организм никаких бацилл. Приходя на фабрику, он всегда сосал дезинфицирующие
таблетки.  А  однажды  ночью  Дидерих  расшумелся из-за  того,  что  кухарка
захворала инфлюэнцей и температура у нее подскочила до сорока.
   - Пусть сейчас же убирается со всей этой гадостью!  - приказал Дидерих.
И после того, как кухарка ушла, он еще долго носился по дому, опрыскивая все
кругом смертоносными для бацилл жидкостями.
   Вечерами,  когда супруги читали "Локаль-анцейгер",  Дидерих не  уставал
толковать Густе,  что Германии жизнь не в жизнь без владычества на морях,  и
Густа  очень  хорошо  понимала  это   уже  потому,   что  она  недолюбливала
императрицу Фридрих{418},  как  известно,  предавшую нас в  Англии{418},  не
говоря уже  о  семейном скандале в  замке  Фридрихскрон{418},  который Густа
горячо осуждает.  Против Англии нам необходимо выставить сильный флот:  надо
разбить ее наголову,  ведь это злейший враг кайзера.  Почему?  В Нетциге это
знали точно:  лишь потому,  что его величество как-то  в  веселом настроении
дружески шлепнул принца Уэльского{418} по  тому  месту,  откуда ноги растут.
Кроме того,  Англия поставляет нам известные высокие сорта бумаги,  и только
победоносной войной можно решительно пресечь их  ввоз.  Глядя поверх газеты,
Дидерих говорил Густе:
   - Разве  только еще  Фридриху Великому я  уступлю в  своей  ненависти к
этому народу воров и  торгашей.  Так  называл англичан его величество,  и  я
обеими руками подписываюсь под его словами.
   Он  подписывался под  каждым  словом каждой речи  кайзера,  и  именно в
первом, наиболее сильном варианте, а не в смягченном, в каком они печатались
на  следующий день{419}.  Все  эти  крылатые,  современные,  чисто  немецкие
словечки... Дидерих упивался ими, они были точно излучением его собственного
"я",  память сохраняла их,  как будто он  первый их  произнес.  Иной раз это
действительно было  так.  Нередко он  перемежал их  в  своих  выступлениях с
собственными изречениями,  но ни сам он,  ни кто другой не могли бы сказать,
где кончается его творчество и где начинается сказанное кайзером...
   - Прелестно!.. - восклицала Густа, читающая "Смесь".
   - Трезубцем должны владеть мы!{419} -  возглашал,  словно не  слыша ее,
Дидерих,  между тем как Густа рассказывала о случае с кайзершей,  глубоко ее
растрогавшем.  В  Губертусштоке{419} ее  величеству  угодно  было  одеваться
просто,  как  одевается любая  фрау.  На  шоссе она  повстречала почтальона,
которому назвала себя,  но  он не поверил и  высмеял ее.  Немного погодя он,
совершенно уничтоженный,  пал  перед ней на  колени и  был одарен серебряной
маркой.  Дидериха это  тоже восхитило.  Но  особенно растрогал его рассказ о
том,  как его величество в  сочельник вышел на улицу и раздал пятьдесят семь
марок  новой  чеканки,  чтобы  бедняки Берлина весело  справили праздник,  а
прочитав,  что его величество стал почетным членом Мальтийского ордена{419},
Дидерих так взволновался,  что у него мурашки по спине поползли.  Никогда не
грезившиеся миры открывались на страницах "Локаль-анцейгер",  и тут же рядом
приводились эпизоды,  делавшие  высочайших особ  по-человечески понятными  и
близкими.   Начинало  казаться,  что  стоящие  в  нише  бронзовые,  почти  в
человеческий рост,  фигуры их величеств,  улыбаясь,  придвигаются к столу, а
сопровождающий их  зекингенский трубач  наигрывает на  трубе  чувствительный
напев.
   - Божественно,  должно быть,  у кайзеров,  когда стирка!  - восхищалась
Густа. - Целых сто слуг стирают!
   А  Дидерих умилялся до глубины души,  читая о  таксах кайзера,  которым
разрешалось вольно обращаться со шлейфами придворных дам.  У  него созревала
идея  на  ближайшем  же  вечере  предоставить  своей  Менне  полную  свободу
действий.  Правда,  телеграмма в  следующем столбце  очень  встревожила его,
потому что все еще было неясно, встретится ли кайзер с русским царем.
   - Если эта  встреча не  произойдет в  ближайшее время,  мы  должны быть
готовы ко всему, - сказал он внушительно. - Мировая история шуток не любит.
   Он  подолгу задерживался на  грозящих катастрофах:  душа  немца сурова,
почти трагична, изрекал он.
   Но  Густа уже  ничем не  интересовалась.  Она все чаще зевала.  Строгий
взгляд  супруга,  казалось,  напомнил  ей  о  некоем  долге.  Она  вызывающе
прищурилась и  даже стала теснить его коленями.  Он собирался было высказать
еще какую-то  националистическую мысль,  но Густа вдруг необыкновенно строго
сказала:
   - Вздор!
   Дидерих,  однако, не только не одернул ее за такую выходку, а наоборот,
взглянул на нее,  моргая,  словно ожидал продолжения... Как только он сделал
попытку обхватить ее  снизу,  она  окончательно согнала с  себя сонливость и
закатила ему здоровенную оплеуху.  Ничего не  ответив,  он  встал и,  громко
сопя,  спрятался за портьеру, а когда вышел оттуда, оказалось, что глаза его
отнюдь не мечут испепеляющие взоры,  больше того, они полны страха и темного
желания... Тут последние колебания Густы рассеялись. Она встала: разнузданно
вихляя бедрами,  она сама метнула молнии испепеляющих взоров и, повелительно
тыча пальцем-сосиской в пол, прошипела:
   - На колени, жалкий раб!
   И  Дидерих  подчинился ее  требованию!  В  неслыханном,  фантастическом
ниспровержении всех законов Густе дозволялось приказывать:
   - Преклонись перед моей божественной особой!
   И он, лежа на спине, покорно сносил ее пинки в живот. Правда, в разгаре
своей деятельности она вдруг остановилась и спросила просто и деловито,  без
жестокого пафоса:
   - Хватит с тебя?
   Дидерих  не  шевелился.   Тогда  она  мгновенно  опять  превратилась  в
повелительницу.
   - Я государыня,  а ты верноподданный,  - выразительно заговорила она. -
Встать!   Марш!  -  И,  подталкивая  Дидериха  своими  пухлыми,  в  ямочках,
кулачками, она погнала его перед собой в супружескую спальню.
   - Это  еще  только  цветочки!  -  пообещала она,  но  Дидериху  удалось
вывернуться и погасить свет.
   В  темноте он с  замиранием сердца слышал,  как Густа где-то у  него за
спиной обзывает его  не  очень  пристойными словами.  Немного позже  -  она,
наверно,  уже спала -  он, все еще ожидая эксцессов, на четвереньках вполз в
нишу и спрятался за бронзового кайзера...
   Наутро  после  таких  ночных  фантазий Дидерих неизменно требовал книгу
домашних расходов, и горе Густе, если счета не сходились. Грозным разносом в
присутствии всей прислуги он решительно рассеивал в  ней какие бы то ни было
иллюзии  насчет  ее  кратковременной власти,  если  воспоминания о  ней  еще
теплились в ее душе.  Авторитет и традиции вновь торжествовали.  Пускались в
ход  и  другие средства,  чтобы перевес в  супружеских отношениях не  был на
стороне Густы.  Не реже трех-четырех раз в  неделю,  а  то и  чаще,  Дидерих
проводил вечера вне дома -  отправлялся в погребок,  как говорил он,  что не
всегда  соответствовало действительности...  В  погребке  постоянный  столик
Дидериха находился под  готической аркой,  украшенной надписью:  "Чем  винцо
вкусней,  тем  жена  лютей,  чем  жена  лютей,  тем  винцо вкусней".  Сочные
старинные  изречения,  красовавшиеся и  на  других  арках,  были  для  мужей
сладостной  местью  за  те  уступки  женам,  которые  природа  порой  у  них
исторгает.  "Кто вина не пьет и  песен не поет,  тот весь век с  одной женою
проживет". Или: "Храни нас боже от недуга, от злых собак и злой супруги". Но
зато,  если кто  сидел между столиками Гейтейфеля и  Ядассона,  тот,  подняв
глаза к потолку,  читал:  "Мир и уют,  очаг родной, а на стене - меч боевой.
Старинный немецкий обычай храни, в вине все печали свои утопи". И только это
и делалось здесь за всеми столами без различия вероисповеданий и партий. Ибо
со временем сюда вернулись и Кон, и Гейтейфель со своими ближайшими друзьями
и единомышленниками;  вернулись незаметно, ибо никому не дано долго отрицать
или  закрывать глаза на  успех,  окрылявший национальную идею и  все выше ее
возносивший.  Разногласия между Гейтейфелем и  его шурином пастором Циллихом
по-прежнему отражались на  их  отношениях.  Между  их  мировоззрениями зияла
непроходимая  пропасть:   "Немец  никому  не  позволит  вмешиваться  в  свои
религиозные убеждения и наставл