ачит стать даже подлецом во имя идеала, -
прохрипел он.
   - Это действительно никогда бы не могло произойти со мной, - подтвердил
Терра,  расхохотавшись.  Но он вгляделся в  фигурку,  в которой за бедностью
чувствовалась претензия на элегантность, и смягчился.
   - Для большинства главное в  жизни -  наслаждение,  во главу угла у них
поставлено удовлетворенное тщеславие.  Таков мой сын,  который, по-видимому,
унаследовал эти качества от  меня.  У  вас,  по  вашим словам,  дело обстоит
иначе. Но все-таки вам сперва следует подумать о себе, а потом, если хотите,
и об идее. Я попытаюсь устроить вас на место. Это ведь лучше, чем возместить
вам деньги, которые мой сын... заработал. Где вы живете?
   - Ваше  предложение мне  подходит.  -  С  видом делового человека юноша
достал из  бумажника карточку,  изящно откланялся и  удалился твердым шагом.
Терра ступил на порог сияющего огнями дома и на смирнскую дорожку.
   Наверху  гостей  принимал дворецкий,  личность при  треуголке и  шпаге.
Канцлер  в  первой  гостиной пожимал всем  руку.  К  Терра  он  обратился со
словами:  "Я обещал вам, что вы будете довольны", - а сам при этом сиял, как
и  его  дом,  не  хватало духа противоречить ему.  Его удача расточала чары,
перед ней склонялась титулованная и богатая толпа и даже дипломаты,  которые
кляли  эту  самую  удачу;  притянутый ее  чарами,  русский посол стоял возле
Ланна, и они вместе встречали людской поток.
   Он катился из желтой,  через зеленую в красную гостиную, там находилась
дочь  рейхсканцлера;  из  зимнего сада  неслись приглушенные звуки струнного
оркестра. Оттуда поток заворачивал; буфет был в зале заседаний, позолоченном
гигантском помещении в  два света.  И  оно было полно!  Ланна широко раскрыл
свои  двери,  даже  высшие слои буржуазии получили доступ.  Не  принятые при
дворе  промышленные круги  могли  здесь  соприкоснуться с  миром узаконенной
власти.  Их представители расхаживали, принимали кушанья и напитки от лакеев
в  напудренных париках и собственными ушами слышали,  как господа в мундирах
задают  вопрос,  прибудет ли  император.  Это,  как  ни  странно,  было  под
сомнением.
   Его величество сказал послу (интересно какому?): "Войны я не потерплю".
А  вдруг Ланна не возьмет верх в поединке с Россией?  Вся ставка была на его
врожденное везение,  но  "слишком много  счастья  даже  непозволительно",  -
говорили скептики. Депутаты возражали:
   - Он все-таки прорвал блокаду{487}, Англия осталась ни при чем.
   - А  куда  он  денет Губица?  -  спросил Бербериц из  недр своей черной
бороды. - Большую часть мыслей ему подсказывает Губиц, а ведь Губиц только и
живет блокадой.
   - Не  беспокойтесь,  никуда мы  от  нее не  уйдем,  если Ланна иногда и
случится перескочить через нее.
   Пошли шутки.
   Настроение было  приподнятое.  Какой-то  генерал обратился к  одному из
адмиралов:
   - Ну, а теперь вперед, против Англии!
   - Как вы, ваше превосходительство, мыслите себе это?
   - Переправим туда дивизию.
   - Только попробуйте!
   - Ну, тогда с Россией в поход на Индию!
   Настроение, созданное шампанским, множеством цветов, разгоряченных дам,
кружило головы мужчинам; раскрасневшись, они пускали клубы дыма в золотистый
туман парадных апартаментов итальянского стиля. Причудливый свет струился из
хрустальных гирлянд,  из  высоких резных  канделябров,  свет,  какой  обычно
озаряет мадонн.  Эти мадонны - Алиса, Альтгот и множество других - сливались
со стенами, а мужчины склонялись перед ними. Алиса не спускала глаз с отца.
   Она думала:  "Дорогой мой отец!"  -  и брови ее сдвигались от тревоги о
нем посреди его удачи,  от  скорби над своей судьбой,  приказывающей предать
его...  Только бы он держал себя в  руках.  Не дал бы им представления,  над
которым они посмеются завтра,  когда он будет повержен.  О  нет!  Выдержки у
него хватит,  но одна дочь могла оценить ее.  Оценить достоинство того,  кто
рассчитывает лишь на собственные силы!  "Я улыбаюсь, несмотря ни на что. Мне
не суждено уверенным шагом перейти в историю.  Если все еще не пошло прахом,
причиной мое величие". Как гордилась им Алиса!
   Между тем отец проследовал из желтой в  зеленую гостиную,  она могла бы
слышать его  слова.  Но  позади нее  раздалась музыка...  Отец проходил мимо
группы  Фишера,  те  задержали  его.  Обер-адмирал,  как  всегда,  изображал
морского волка, будучи на деле интриганом и чинушей, но так ему удобнее было
проявлять свою  грубую агрессивность.  Его  зычного рева  не  заглушала даже
музыка.  "Я  рассчитываю еще  долго  пробыть на  своем посту,  -  сказал мне
старина Пейцтер, - до тех самых пор, пока ваш флот не очутится на дне моря".
А я ему на это: "До свидания там, внизу!" - зычно ревел обер-адмирал.
   Сказал ли отец,  что блокада прорвана?  Нет,  в ответ на это грубиян не
мог бы зареветь:  "Только за недостатком храбрости!" Вот он даже сделал вид,
будто нетвердо стоит на  ногах,  схватился за  руку отца и  заорал:  "Будьте
здоровы,  ваша  светлость,  вы  вместе со  всеми только способствуете успеху
моего дела!"  Отец,  правда,  предугадал его  выходку и  отстранился.  Фишер
растянулся бы  во весь рост,  если бы друзья не подхватили его.  Из широкого
низкого кресла по соседству с  трудом поднялся труп:  Кнак,  тайный советник
фон  Кнак;  при слове "дело" он  поднялся.  Разве оно не  было его делом еще
больше, чем фишеровским?
   Отец  отвернулся;  но  теперь  господин  фон  Ганнеман,  начальник  его
канцелярии,  пересек  ему  путь,  поскользнулся с  разбегу,  потом  все-таки
удержался и  доложил о  чем-то.  Он делал вид,  что ужасно запыхался,  желая
подчеркнуть,  сколь  важны принесенные им  сообщения.  Однако отец  небрежно
махнул рукой.  Он стоял,  повернувшись лицом к красной гостиной, и не глядел
на  Ганнемана.  Но  тут Алиса уронила веер,  чтобы господин,  занимавший ее,
наклонился и ничего не увидел.  Взгляд отца застыл,  словно смерть коснулась
его, меж тем как щеки и рот продолжали улыбаться.
   Алиса бросилась было ему на помощь, но он тем временем успел удалиться.
Она на ходу изменила свое намерение.  Смеясь и  веером приветствуя знакомых,
она  как  будто  бежала  навстречу  долгожданной  подруге.  Шлейф  грациозно
подобран, голова откинута, стройная фигура стремится вперед. "Молода и резва
по-прежнему,  что  за  прелестная женщина!  -  говорили  дамы  господину фон
Толлебену. - Муза двух государственных деятелей!" - говорили они.
   Миновав гостиные,  Алиса  свернула к  мемориальной комнате Бисмарка.  К
счастью,  никто не заметил ее в  гигантском зале заседаний,  и она осторожно
приотворила дверь.  Да,  кто-то ждал там в одиночестве. Она сперва не узнала
его,  он  сидел в  кресле Бисмарка,  рука его  шарила по  столу.  Но  вот он
вскочил, словно застигнутый врасплох; это был Мангольф.
   Войдя  с   противоположной  стороны,   Ланна  торопливо  приблизился  к
Мангольфу. Помощник статс-секретаря открыл какую-то папку. Ланна слушал его,
читал то,  на  что  Мангольф указывал,  а  сам  вспоминал ту  минуту,  когда
появился Ганнеман и он, ничего еще не зная, на лету почуял несчастье. Музыка
тогда играла баркаролу из  "Сказок Гофмана"{489},  он никогда не забудет той
минуты, чувствовал Ланна, читая, слушая и напряженно думая.
   Он заглянул в глаза Мангольфу.
   - У вас превосходно налажена связь,  - сказал он, - вы первый приносите
мне эту весть.  Вы могли бы принести ее даже час назад.  - Прямо в глаза, но
взгляд Мангольфа не дрогнул. Ланна пожал плечами.
   - Тяжелый  удар,  но  надо  спасать  то,  что  еще  возможно.  Одна  из
английских газет печатает вдруг тщательно охраняемые нами тайны.  А выболтал
их наш высочайший повелитель.  Как быть? Щадить его, как всегда? По-прежнему
покрывать его? Ничего не выйдет. Придется поступиться им.
   - Императором?.. - подавленный выкрик Мангольфа.
   - А лучше интересами государства? - спросил Ланна.
   Олимпийский взгляд  поднят к  портрету Бисмарка над  письменным столом.
Так  продиктовал он  Мангольфу нужные распоряжения.  Ночью,  как  только ему
удастся  покинуть празднество,  он  сам  приедет в  министерство иностранных
дел... И продолжал стоять в позе олимпийца, даже когда Мангольф скрылся.

   Он с первого взгляда увидел все в глазах этого человека, который черпал
свои сведения отнюдь не из английских источников.  Этот человек хочет занять
пост  Толлебена,  когда  Толлебен станет  канцлером вместо  Ланна.  Его  они
просто-напросто решили  сместить;  понятно,  хотя  и  преступно.  Но  метод?
Содействовать императору,  этому опасному безумцу,  в его самых сумасбродных
выходках. "Я бы на это не пошел даже ради власти".
   Смехотворные уловки,  -  их махинации видны как на ладони.  У Толлебена
есть  ход   к   императору  через  его  двоюродного  брата  фон  дер  Флеше.
Генерал-адъютанта Флеше,  должно  быть,  обеспокоило благочестивое миролюбие
кузена.  А Мангольф,  которого, по-видимому, связывают с Толлебеном какие-то
грязные делишки,  договаривается с  Флеше,  узнает от  него об императорских
выпадах и пытается прикрыть себя и свою клику высочайшим именем.  "Толлебену
уже все известно. И Алисе тоже..."
   "Невозмутимый вид,  - думал дипломат, - но железная хватка. Вот что мне
нужно.  Я одержал победу над Россией,  он же на сей раз чуть не довел страну
до крайности, и я докажу это. И он еще намеревался отставить меня! Теперь он
у  меня в  руках".  Поглощенный единоборством с неназываемым,  он не заметил
присутствия дочери.
   Глаза у  нее  искрились,  как  всегда,  на  губах играла жизнерадостная
улыбка.
   - Ненаглядный папочка,  ты  волнуешь меня.  Этот  господин Мангольф,  -
прости,  что я  подсматривала:  он всегда был мне не по душе,  но сегодня он
внушает мне особенное недоверие.
   Ага!  Она  хочет,  чтобы  ей  он  верил,  и  ради  этого отступается от
Мангольфа.
   Ланна тотчас стал непроницаем, при всей своей отцовской любви.
   В  последующие дни он  действовал совершенно самостоятельно,  никому не
доверяясь  и   собрав  всю   душевную  энергию.   Возмущению  в   стране  он
противопоставил полнейшую невозмутимость,  казалось говорившую: "А что я еще
предотвращал,  вы  и  вообразить себе не  можете".  Или:  "Я покрываю своего
повелителя".  Или  же  еще:  "Почему вы  беснуетесь сейчас,  когда  сами  же
допустили до  этого?"  Или просто:  "Холопы!"  Был ли  он  доволен,  что они
беснуются? Гибкие либерал-патриоты со Швертмейером во главе внезапно подняли
крик против императора, думая тем самым угодить рейхсканцлеру; так ему якобы
легче добиться от императора обещания,  что он "больше не будет".  Но был ли
он  доволен?  Рейхсканцлер с  непроницаемым видом  выслушивал все,  что  ему
сообщали.  Либерал-патриоты сообщали о всеобщем негодовании,  о возмущении в
стране. Ланна знал цену этому возмущению.
   Но  вот  к  нему  явился  Иерихов,  его  старый приятель,  камергер фон
Иерихов. Первые полчаса он только твердил: "Вот история-то, вот история-то!"
Ланна  не   поддерживал  его;   наоборот,   он  возразил:   "Чистый  случай,
удивительно,  что это не произошло еще раньше". - "Вот история так история!"
- "Теперь уже ничего не  поделаешь".  -  "Как бы не вышло еще хуже".  На что
Ланна пожал плечами:
   - Затем я  и  существую,  чтобы до  последней возможности предупреждать
катастрофы.
   Член верхней палаты собирался что-то сказать,  кашлянул, поперхнулся и,
наконец,  выдавил из  себя:  "Ясно как  день:  надо его  убрать".  -  "Мы не
римляне",  -  заметил Ланна.  Тут Иерихов стукнул по столу. "Значит, взять в
опеку!"  Ланна обернулся,  как будто кто-то  стоял позади него.  Неужели ему
удалось довести их до этого?
   Он  с  сочувствием заговорил о  больном;  но  Иерихов не  был  доступен
сочувствию,  консервативная партия сочувствия не признавала{491}.  "Нянчится
со  своими триариями,  к  тому же  водится с  евреями".  Ланна нахмурил лоб.
Иерихов получил задание проверить его в  этом пункте.  Благонадежен ли он...
Злополучный Иерихов так же  прямо выдал и  главную цель своего визита:  "Они
хотят регента".
   Пристально следил он  за  своим  давнишним приятелем,  тощий  старик за
толстым: но нет, такое изумление должно быть искренним.
   - Это невозможно!  -  вскричал Ланна. - Это ударило бы по мне. Я считаю
себя  его  опекуном,  для  меня лично он  несовершеннолетний,  нуждающийся в
опеке. Но заявить об этом во всеуслышание! Я старый монархист, и на это я не
пойду.
   Такая речь пришлась по вкусу камергеру.
   - Я  так им  и  скажу,  -  заявил он.  -  А  знаешь,  что дальше будет?
Кронпринц должен сперва заслужить их доверие, иначе они его не пожелают. Они
пожелают тебя.
   - Мы  слишком долго медлили,  а  в  результате ситуация стала настолько
серьезной,  что,  лишь будучи в  высокой степени rompu aux affaires*,  можно
выбраться из нее.  -  Ланна говорил уже не как приятель,  его устами говорил
государственный муж.  -  Я  не  поддерживаю намерения учредить опеку над его
величеством. Более того: совесть моя повелевает мне противиться этому до тех
пор,  пока он не безнадежен.  Если же назреет такая необходимость,  то, зная
всю  сложность положения,  как  знает ее  лишь тот,  кто  был nourri dans le
serail**,  я  готов признать,  что  тут необходимо радикальное вмешательство
опытнейшего государственного деятеля, стоящего во главе правления.
   ______________
   * Искушен в делах (франц.).
   ** Вскормлен в серале, т.е. посвящен в дворцовые интриги (франц.).

   Правда,  Ланна  вставлял французские слова,  но  это  был  единственный
признак волнения,  все  другие ему  удалось скрыть.  Заключительный вывод  -
Иерихов отправился докладывать о нем.
   Дальше на сцену выступил рейхстаг. Ноябрьская буря нежданно всколыхнула
всю  страну,  только рейхстаг она  пока  не  задела.  И  вот  фракции решили
всколыхнуться сильнее всех,  один  хотел перещеголять другого в  бесстрашной
любви  к  отечеству:  священный трепет покинул чиновников и  верноподданных,
остались одни  независимые мужи.  Даже  депутат Терра,  хоть господин этот и
любил завираться и не отличался твердостью убеждений, ради такого случая был
выдвинут  своей  партией  для  выступления на  предполагавшемся историческом
заседании.  Терра думал:  "Все это превосходно,  но Ланна не придет, глуп он
никогда не  был.  Он  не станет слушать,  как его повелителя,  единственного
человека,  от  которого он  зависит,  будут  смешивать с  грязью перед  всем
высоким собранием. Его повелитель улизнул, принял приглашение куда-то далеко
в  гости.  Почему бы так не поступить и Ланна?" Тем не менее Терра надеялся,
что удастся заманить лисицу в  ловушку.  Регентство!  Быть может,  это слово
способно вскружить голову даже такому человеку,  как Ланна. Нет, этому Терра
не верил. Единственная надежда была на Алису. Она обещала отговаривать отца,
но так, чтобы он поступил наперекор ее советам.
   В  день исторического заседания рейхстага ей  не удалось позавтракать с
отцом. Обилие дел задержало его; ей пришлось в последнюю минуту настойчиво и
убедительно попросить его к себе.  Нет,  лучше зайти за ним, чтобы он пришел
наверняка.
   - Сегодня мы даже в библиотеке не могли бы чувствовать себя спокойно, -
начала Алиса.  -  Такой опасный день...  Удивляюсь тебе,  папа, ты как будто
даже не сознаешь...
   - Чего?  Дитя мое, я иду по предначертанному пути. Уклониться - значило
бы струсить.  Да это и невозможно.  - Серьезно и неприступно. Потом ласковая
улыбка, поцелуй в лоб. - Ты ведь будешь в ложе?
   - Ты даже собираешься сам выступить?
   Она  сделала  вид,   будто  жалеет  его,  чтобы  он  почувствовал  себя
униженным.  Он  должен идти  навстречу беде,  потому что  она,  та,  кому он
перестал верить, отговаривает его.
   - Бедный папа,  как ты позволяешь играть собой?  Разве ты не замечаешь,
что  на  тебя  хотят свалить все?  Потом каждый постарается выгородить себя,
только не ты,  конечно.  И  тогда все отступятся от тебя.  Император в конце
концов возьмет верх!
   Ланна сказал:
   - Я  всегда мечтал,  как  о  самой высшей милости судьбы,  но  и  самой
неправдоподобной,  чтобы ту миссию, которую я осуществляю, на меня возложила
моя страна.  Миссиям,  возлагаемым монархом,  я старался придать такой вес и
значение,  чтобы они хотя бы отдаленно носили национально-немецкий характер.
И  вот сегодня я  наконец-то  на  самом деле выступаю от  имени страны,  как
немецкий государственный деятель, на которого обращены ее взоры.
   Это было сказано торжественно и до такой степени простодушно!
   - Какое ты дитя!  - зарыдала дочь, обнимая его. - Не поддавайся обману!
- горячо  шептала она.  -  Вспомни свой  долгий опыт!  Ради  бога,  не  надо
дурмана!  Когда-то ты был беден и без надежд на будущее, а сейчас уже видишь
себя на месте императора,  в этом твоя беда.  - Да, теперь она сочувствовала
не притворно.  Отцу,  которого она хотела погубить,  пришлось утешать ее. Он
ласково гладил ее, пока она вновь не заговорила:
   - Ты  думаешь с  помощью консерваторов,  которым ты  никогда не  был по
душе,   свергнуть  императора?   А  что,  если  именно  они  столковались  с
императором свергнуть тебя, да, тебя!
   - Лживы-то они в достаточной мере,  -  признал Ланна, - но вместе с тем
слишком глупы, а теперь на них нашло полное затмение.
   Алиса   ломала  руки.   Неужели  же   признаться  ему   в   собственном
предательстве?  Она намекнула на интриги Терра; но Ланна возразил, что знает
своих врагов:  каждый из  них  сам по  себе влияния не  имеет.  Он  собрался
уходить. "Не ходи!" - крикнула она тоном человека, которому многое известно.
Но Ланна усмехнулся, полный горделивой снисходительности, и пошел.
   Терра  изучал его,  когда он  садился за  стол  Союзного совета,  когда
выслушивал речи.  Что скрывалось за олимпийским взглядом? "Невозмутимый вид"
был,  вероятно,  единственной заботой Ланна  перед  единодушными,  ужасными,
беспримерными  оскорблениями величества,  которые  позволял  себе  рейхстаг.
Слово "регент" он,  вероятно,  гнал от  себя из страха утратить невозмутимый
вид,  в  то  время как депутаты честила своего императора так что дух шел на
весь мир.  Накоплявшаяся годами подлость прорвалась, наконец, и уже не знала
удержу,   лживая   верность   показала   свое   истинное   лицо,   неизменно
подразумеваемое преклонение  перед  признанным  гением  разом  обратилось  в
гаденькую месть посредственности.  Они сводили счеты со своим повелителем, с
собой,   со  своим  веком,  со  всей  своей  породой.  Они  потеряли  всякую
сдержанность, тут лишь обнаружилось, чего они стоят.
   "Слово принадлежит депутату Терра".  Но что еще можно было сказать?  Он
отдал должное нации за  ее  здравый смысл,  депутатам -  за то,  что они так
быстро овладели положением:  впереди всех опора трона,  его столпы.  Сегодня
они  выступали наиболее резко  и  притом с  наибольшим знанием дела;  будучи
столпами трона, они знали его. Их единственной целью было оградить этот трон
от  его  обладателя.  Подрывателям основ,  которые  сегодня присоединились к
общему  хору,  не  следовало радоваться раньше времени:  переворот в  данном
случае лишь укреплял существующий строй. В нем участвовали консерваторы; это
был   акт   всеобщего  примирения,   подлинная  солидарность  народа  против
императора.
   "А Ланна видит меня насквозь! - думал оратор. - Меня он не выслушает до
конца. Сейчас он встанет и отмежуется от всей компании". Но так как Ланна не
тронулся  с   места,   Терра  похвалил  его  перед  собранием.   Примирение,
солидарность народа -  ведь  это  были,  собственно,  цель  и  суть системы,
носившей его имя. Оратор распространялся насчет уравнения всех интересов без
изъятия,  насчет  культурного рвения  и  оттенка  гуманности при  внутренней
твердости,  -  словом,  всего  того,  что  делало  эту  систему чуть  ли  не
совершенным изобретением, - и прославлял изобретателя, дипломата легкой руки
и  железной хватки,  единственного,  кто  после побед над всеми повелителями
мира безусловно справ