бургомистра,  а это, в свою очередь,
благоприятно отразилось на карьере молодого скульптора.  Ясно,  что молодому
человеку,  на  которого пал  луч монаршей милости,  выказывали беспредельное
радушие; Дидерих предоставил в его распоряжение весь свой дом, взял для него
напрокат верховую лошадь,  необходимую художнику,  чтобы дать  волю играющим
молодым  силам.  А  какие  надежды  засияли,  когда  именитый  гость  назвал
многообещающими первые,  сделанные еще  неуверенной рукой рисунки маленького
Хорста! Дидерих, не долго думая, решил, что Хорст посвятит жизнь искусству -
этой столь модной карьере.
   Вулков,  ничего  не  смысливший в  искусстве  и  не  сумевший  стать  с
фаворитом  его  величества  на  дружескую  ногу,   получил  от  комитета  по
сооружению памятника две тысячи марок в виде почетного дара, на который имел
право,  как  почетный председатель,  но  выступить с  торжественной речью на
открытии  комитет   поручил  фактическому  председателю,   духовному  творцу
памятника и  основоположнику националистического движения,  детищем которого
памятник и является,  - господину городскому гласному генеральному директору
доктору Геслингу.  Браво!  Дидерих,  растроганный и  ликующий,  видел себя у
подножия новых  вершин.  Ждали  самого обер-президента.  Дидериху предстояло
держать речь  в  высоком присутствии его  сиятельства,  -  какие возможности
перед ним открывались!  Вулков,  правда, пытался ставить ему палки в колеса:
раздраженный тем,  что его оттерли,  он отказался допустить Густу на трибуну
"официальных" дам.  По  этому  поводу  у  Дидериха произошла с  ним  горячая
стычка,  но  без  положительного результата.  Пыхтя,  как  паровоз,  Дидерих
вернулся домой к Густе.
   - Не вышло.  Затвердил,  что ты,  дескать,  не "официальная". Но мы еще
посмотрим,  кто официальнее,  ты или он. Он еще просить тебя будет! Я, слава
богу, больше в нем не нуждаюсь, уж скорее он во мне.
   И верно: когда вышел очередной номер "Недели", как вы думаете, что было
в  нем,  кроме  обычных  фотографий кайзера?  Два  снимка:  на  одном  автор
памятника кайзеру Вильгельму в Нетциге,  запечатленный в момент,  когда он в
последний раз прикасается резцом к своему творению; на другом - председатель
комитета и  его супруга,  Дидерих с Густой.  И ни слова о Вулкове.  Это было
всеми  замечено  и   истолковано  как   признак  того,   что  его  положение
пошатнулось.  Он,  видно,  и сам это почувствовал,  так как предпринял шаги,
чтобы тоже попасть в  "Неделю".  Он  побывал у  Дидериха,  но  Дидерих велел
сказать,  что его нет дома. Скульптор тоже под каким-то предлогом не вышел к
посетителю.  Тогда Вулков,  как Дидерих и предсказывал, в самом деле подошел
на  улице к  Густе.  История с  местом на трибуне для официальных дам,  мол,
недоразумение...
   - Стоял на задних лапках, как наша Менне, - рассказывала Густа.
   - Поздно  спохватился!  -  решительно  сказал  Дидерих  и  не  побоялся
растрезвонить о случае с Густой по всему городу.
   - Стоит ли  церемониться,  -  сказал он  Вольфгангу Буку,  -  если  это
конченый человек?  Полковник фон Гафке и тот уже махнул на него рукой.  -  И
смело прибавил:  -  Теперь он увидел,  что на нем свет клином не сошелся. На
свою беду,  он  не  сумел вовремя приноровиться к  современному требованию -
широкой гласности, - которое накладывает свой отпечаток на нынешний курс.
   - Абсолютизм, ищущий популярности в народе, - сформулировал Бук.
   Теперь,  когда  положение Вулкова пошатнулось,  Дидерих с  каждым часом
находил все более наглой ту сделку с  земельным участком,  в которой его так
бессовестно облапошили.  Его негодование приняло такие размеры, что приезд в
Нетциг депутата парламента Фишера, как раз в эти дни решившего посетить свой
родной  город,   явился  для  Дидериха  поистине  благодетельной  разрядкой.
Парламентаризм и  депутатская неприкосновенность имеют все-таки свои хорошие
стороны.   Ибо   Наполеон   Фишер   немедленно  выступил   в   рейхстаге   с
разоблачениями.    Он    разоблачил,    ничем    не    рискуя,    спекуляции
регирунгспрезидента фон Вулкова в  Нетциге,  рассказал об  огромных барышах,
нажитых им на участке под памятник кайзеру Вильгельму Первому,  который,  по
словам Фишера, фон Вулков вымогательским образом получил от города, упомянул
о почетном даре -  что-то около пяти тысяч марок, назвав его "взяткой". Судя
по газете,  среди представителей народа поднялась буря негодования.  Правда,
причиной тому был не столько Вулков,  сколько сам разоблачитель.  Депутаты с
пеной у  рта требовали доказательств и  свидетелей;  у Дидериха душа в пятки
ушла:  а вдруг в следующей же строчке выплывет его имя?  К счастью, этого не
случилось.  Наполеон  Фишер  остался  верен  долгу  народного представителя.
Вместо этого выступил министр и сказал,  что он представляет собранию самому
судить  о  неслыханных,  сделанных,  к  сожалению,  под  защитой депутатской
неприкосновенности  нападках  на   отсутствующее  лицо,   которое  не  имеет
возможности защищаться.  И  собрание выразило свое  суждение:  оно  ответило
господину министру одобрительными аплодисментами.  Таким образом,  в  рамках
парламента инцидент был исчерпан, оставалось только, чтобы и пресса выразила
свое негодование.  За  ней  дело не  стало,  причем не  вполне благонадежные
газеты  лишь  слегка перемигнулись.  Зато  редакторам социал-демократических
газет,  пренебрегшим осторожностью,  пришлось предстать перед судом,  в  том
числе  и  редактору нетцигского "Гласа народа".  Дидерих воспользовался этим
предлогом и  начисто порвал со всеми,  кто когда-либо сомневался в честности
господина регирунгспрезидента. Вместе с Густой он нанес визит Вулковам.
   - Я знаю из первых рук,  -  говорил он после этого,  -  что фон Вулкову
обеспечено великое будущее.  Он  недавно ездил на охоту с  его величеством и
отпустил блестящую остроту.
   Несколькими днями позже в  "Неделе" появился портрет во  весь разворот:
лысина  и   борода  на  одной  странице,   брюхо  на  другой,   и   подпись:
"Регирунгспрезидент фон Вулков, духовный отец памятника кайзеру Вильгельму в
Нетциге,   недавно  подвергшийся  в  рейхстаге  возмутительным  нападкам.  В
ближайшем  будущем  ожидается  его  назначение на  пост  обер-президента..."
Портреты генерального директора Геслинга и его супруги заняли всего четверть
страницы.  Дидерих убедился,  что подобающая дистанция восстановлена. Как во
все времена,  так и в наши дни,  с их требованием широкой гласности,  власть
остается властью -  она  недосягаема.  Вопреки всему  такой  вывод  доставил
Дидериху глубокое удовлетворение.  Этот инцидент как  нельзя лучше помог ему
внутренне подготовиться к торжественной речи.
   Она рождалась в  честолюбивых видениях бессонных ночей и  в  оживленном
обмене мнениями с Вольфгангом Буком,  а особенно с Кетхен Циллих, проявившей
недюжинную чуткость  и  правильно  оценившей великое  значение  предстоящего
события. В исторический день, когда Дидерих, чувствуя, как стучит его сердце
о  рукопись с  речью,  в  половине одиннадцатого подъехал с супругой к месту
торжества,  там еще почти никого не было, но зато какой порядок чувствовался
во  всем!  Главное  -  военное  оцепление было  уже  выставлено!  А  стоило,
предъявив пропуск,  оказаться по ту сторону, как душу охватывало праздничное
чувство,  чувство  превосходства  над  толпой  непривилегированных  людишек,
которые стоят за  цепью солдат на самом солнцепеке у  высокой черной стены и
вытягивают потные шеи,  пытаясь что-нибудь разглядеть.  Трибуны по  правую и
левую сторону от  длинных белых полотнищ,  под  которыми,  как нетрудно было
догадаться,  скрывался Вильгельм Великий, были затенены тентами и множеством
флагов.  Дидерих заметил,  что на левой трибуне господа офицеры,  у  которых
дисциплина вошла в  плоть и  кровь,  размещались со своими дамами сами,  без
посторонней  помощи;  вся  строгость  полицейской  бдительности  устремилась
направо,  где  дрались за  места штатские.  Густа,  как  и  все,  тоже  была
недовольна своим местом,  ее  мог  удовлетворить только тент для официальных
лиц, расположенный напротив памятника. Она ведь "официальная" дама, и Вулков
это признал.  Если Дидерих не  трус,  он  поведет ее туда...  Но его храбрая
атака,  как он и предчувствовал,  получила энергичный отпор. Престижа ради и
ради того,  чтобы Густа не усомнилась в  нем,  он запротестовал против тона,
каким с ним говорил полицейский офицер,  и его чуть было не арестовали.  Его
орден Короны четвертой степени,  его  черно-бело-красная лента через плечо и
набросок речи, предъявленный им, только-только избавили его от ареста, но ни
в глазах мира,  ни в его собственных не могли сравниться с военным мундиром.
Этой единственно подлинной чести,  чести мундира, ему не хватало, и он - уже
в который раз - отметил про себя, что без мундира человек, будь он хоть семи
пядей во лбу, проходит по жизни с неспокойной совестью.
   Совершенно  подавленные,   супруги  Геслинг  на  виду  у   всех  начали
отступление  -  Густа  иссиня-багровая  и  надутая  под  своими  страусовыми
перьями,  кружевами и бриллиантами,  Дидерих - сопя и изо всех сил выпячивая
живот с черно-бело-красной лентой,  точно желая прикрыть национальным флагом
свое поражение.  Так  пришлось им  пройти позади офицерской трибуны,  где  с
одной стороны выстроился ферейн ветеранов, в цилиндрах, с венками из дубовых
листьев вокруг тульи,  под предводительством Кюнхена,  на котором был мундир
лейтенанта ландвера{435},  а  с  другой  -  отряд  богоугодных дев  в  белых
одеяниях,  подпоясанных черно-бело-красными шарфами,  во главе с  Циллихом в
пасторском облачении. Наконец супруги подошли к своей трибуне. И кто же, как
вы  думаете,  сидел на  стуле Густы в  позе  королевы?!  Потрясающе:  Кетхен
Циллих!  Уж тут-то Дидерих счел себя обязанным не хуже других прочих сказать
свое властное слово.
   - Эта дама ошиблась,  она заняла не свое место,  - заявил он, обращаясь
отнюдь  не  к  Кетхен,  -  очевидно,  он  с  ней  не  знаком  и  считает  ее
подозрительной личностью,  -  нет,  он обратился к распорядителю.  И если бы
даже сочувственный ропот голосов не  подтвердил его  правоты,  он  все равно
стоял бы здесь на страже безмолвных сил порядка,  морали и  закона;  трибуна
рухнет,  прежде чем он  допустит,  чтобы на  ней оставалась Кетхен Циллих...
Однако произошло нечто непостижимое:  распорядитель под ироническим взглядом
Кетхен лишь пожал плечами,  и  даже полицейский,  которого подозвал Дидерих,
промычал что-то невнятное:  он явно поощрял дерзкую вылазку порока. Дидерих,
уже  совсем  ничего  не  понимая в  этом  мире,  незыблемые законы которого,
казалось,  рушатся,  позволил оттеснить Густу  в  самые  верхние  ряды.  Она
обменялась с  Кетхен  несколькими репликами,  подчеркнувшими пропасть  между
обеими дамами. Неизвестно, чем бы все это кончилось, - в обмене мнениями уже
начали принимать участие третьи лица,  -  если бы  не  грянул "Марш гостей в
Вартбурге"{436}.   И  действительно,  гости  заняли  места  под  тентом  для
официальных лиц:  впереди шел Вулков,  его легко можно было узнать, несмотря
на  красный гусарский мундир,  рядом с  ним  некто во  фраке и  с  орденской
звездой  на  груди  -   какой-то  важный  генерал.   Возможно  ли?  Еще  два
высокопоставленных генерала!  И  адъютанты,  мундиры всех цветов,  сверканье
орденских звезд. А как статны!
   - Кто этот желтый,  высокий?  - вся загоревшись, вопрошала Густа. - Вот
красавец так красавец!
   - Не извольте наступать мне на ногу!  -  крикнул Дидерих, так как сосед
его  тоже  вскочил.  Все  вертели головой,  рискуя свернуть себе  шею,  всех
лихорадило, все таяли от восторга.
   - Погляди на них,  Густа! Эмми дура, что не пошла с нами. Неповторимое,
грандиозное зрелище, величественнее и представить себе нельзя!
   - А этот,  с желтыми отворотами!  -  мечтательно говорила Густа.  - Как
строен! Уж наверняка аристократ, сразу видно.
   Дидерих сладострастно хохотнул.
   - Здесь все без исключения аристократы. Тут уж не ошибешься. Достаточно
сказать, что здесь присутствует флигель-адъютант его величества!
   - Желтый!
   - Собственной персоной!
   Понемногу начали осваиваться.
   - Вот  тот  -  флигель-адъютант!  Целых два дивизионных генерала,  черт
возьми! Как четко они отдают честь! Сколько шика! Очаровательно!
   Оказана честь даже бургомистру доктору Шеффельвейсу,  которого вытащили
из  задних рядов,  где  он  в  своем мундире обозного лейтенанта запаса{436}
держался как  можно  более  неприметно:  он  стал  во  фронт  перед  высоким
начальством.  Господин фон  Квицин,  одетый  уланом,  разглядывал в  монокль
участок,  который некогда принадлежал ему.  Вулков же, красный гусар, только
теперь, козыряя и поворачивая к публике профиль своего мощного, обрамленного
шнурами    зада,    по-настоящему    давал    почувствовать    вес    своего
регирунгспрезидентства.
   - Вот  столпы нашей власти!  -  восклицал Дидерих под бравурные аккорды
марша.  -  Пока у нас такие правители,  мы всегда будем грозой мира!  -  И в
неодолимом порыве,  полагая,  что  его  час настал,  он  устремился вниз,  к
ораторской трибуне. Но полицейский, охранявший трибуну, преградил ему путь.
   - Нельзя, нельзя, еще не время, - сказал он.
   Внезапно   остановленный  в   своем   стремительном  разбеге,   Дидерих
столкнулся с  догонявшим его распорядителем,  тем самым,  с  которым у  него
вышла заминка.  Это был один из  служащих городского управления.  Ему хорошо
известно,  заверил  он  Дидериха,  что  желтоволосая  дама  сидит  на  месте
господина  гласного,   "но   оно   предоставлено  ей   по   приказу  свыше".
Последовавшее затем  разъяснение сказано  было  уже  замирающим  шепотом,  и
Дидерих отпустил распорядителя жестом,  как бы означавшим:  "Ну, тогда все в
порядке!"  Флигель-адъютант его  величества!  Тогда все в  порядке!  Дидерих
заколебался:  не  следует  ли  вернуться и  публично отвесить Кетхен  Циллих
почтительный поклон?
   Но  он  не  успел.  Полковник фон Гафке скомандовал отряду знаменосцев:
"Вольно!" - Кюнхен, в свою очередь, повторил его команду своим ветеранам, за
тентом полковой оркестр заиграл: "На молитву". Этому приглашению последовали
белые девы пастора Циллиха и весь состав ферейна ветеранов.  Кюнхен, в своем
историческом  мундире  офицера  ландвера,   украшенном  не  только  Железным
крестом,  но и доблестной заплатой,  - в этом месте французская пуля пробила
его,  -  встретился  в  центре  площади  с  облаченным в  пасторское одеяние
Циллихом,  а  когда  подоспел отряд знаменосцев,  Циллих начал церемонию,  и
старому  союзнику на  небесах были  вознесены молитвы.  На  штатской трибуне
публику  подняли распорядители,  господа офицеры поднялись без  напоминания.
Хор дев запел:  "Бог наш оплот"{437}. Пастор Циллих, по-видимому, еще что-то
имел в  виду,  но  желтолицый обер-президент,  явно полагая,  что со старого
союзника хватит и этого,  опустился в кресло;  то же сделали стоявший справа
цветущий флигель-адъютант и  слева  -  два  дивизионных генерала.  Когда все
общество под тентом для "официальных" разместилось согласно своим внутренним
законам,  все увидели, как регирунгспрезидент фон Вулков сделал знак, и один
из  полицейских тронулся  с  места.  Он  направился к  коллеге,  охранявшему
ораторскую трибуну, а тот обратился к Дидериху.
   - Ну, теперь пожалте.
   Дидерих, всходя на трибуну, изо всех сил старался не споткнуться - ноги
у него вдруг обмякли,  а перед глазами все поплыло.  Немного отдышавшись, он
приметил на полукруге голой площади деревце без единого листочка, зато густо
увешанное бумажными черно-бело-красными цветами.  При  виде  этого деревца к
нему вернулись память и силы. Он начал:
   - Ваши сиятельства!  Ваши превосходительства!  Милостивые государи! Сто
лет  прошло с  тех  пор,  как нам и  нашему фатерланду ниспослан был великий
кайзер,  памятник которому сейчас откроет представитель его величества; в то
же время -  и это делает настоящую минуту особенно знаменательной -  вот уже
почти десять лет,  как его великий внук вступил на  престол!{438} Как же нам
прежде  всего  не  оглянуться с  чувством гордости и  признательности на  то
великое время, в которое нам дано жить?
   И  Дидерих  оглянулся.   Он  воздавал  хвалу  поочередно  беспримерному
расцвету хозяйственной жизни  и  взлету  националистической идеи.  Он  долго
распространялся об океане.
   - Океан необходим для величия Германии{438}.  Океан показывает нам, что
ни на нем самом, ни по ту сторону его без Германии и без германского кайзера
не  может быть принято ни  одно решение,  ибо  мировая торговля теперь самое
главное.
   Но  Германия переживает не  только  беспримерный деловой  расцвет,  она
переживает такой же  расцвет в  области духовной и  нравственной.  Что  было
раньше?  Дидерих набросал далеко не  лестную для старшего поколения картину:
сбитое с  пути  односторонним гуманитарным образованием,  воспитавшим в  нем
безнравственные взгляды,  оно  было  чуждо идее национализма.  Если подобное
положение сейчас в  корне  изменилось,  если  мы,  справедливо сознавая себя
самым дельным народом в  Европе и  на  всем  земном шаре,  объединились,  за
исключением смутьянов и отщепенцев,  в единой националистической партии,  то
кому мы этим обязаны? Только его величеству, отвечал Дидерих.
   - Он пробудил граждан от спячки, его высокий пример сделал нас тем, что
мы есть!..  -  Дидерих стукнул себя кулаком в  грудь.  -  Сила его личности,
неповторимой,  несравненной,  так  велика,  что  позволяет всем нам  увиться
вокруг  него  плющом{439},  поднимаясь все  выше  и  выше!  -  воскликнул он
экспромтом;  в  наброске его  речи это не  значилось.  -  Во  всем,  что его
величество предпринимает на  благо  германского народа,  все  мы,  имущий  и
бедняк,  с  восторгом придем  ему  на  помощь.  Мы  приветствуем и  простого
мастерового! - опять неожиданно для себя прибавил он, вдохновленный запахами
потеющей  толпы,  которая  теснилась  за  военным  оцеплением,  -  их  донес
поднявшийся ветер.  -  Изумляя мир  своей деловитостью,  исполненные высокой
нравственной силы,  направленной на  созидательную деятельность,  и  обладая
отточенным оружием,  мы являемся грозой врагов,  завистливо обступивших нас,
мы  -  избранная  нация,  мы  -  знаменосцы вознесенной на  небывалую высоту
германской культуры господ, которую никто и никогда не превзойдет!
   Тут  все  увидели,   что  обер-президент  кивнул,   а  флигель-адъютант
беззвучно похлопал  ладонью  о  ладонь  -  и  на  трибунах  разразилась буря
аплодисментов.  На  штатской развевались носовые платочки.  Махала по  ветру
платочком Густа,  махала,  несмотря  на  недавнюю обиду,  и  Кетхен  Циллих.
Дидерих,  с легким,  как развевающиеся платочки,  сердцем, вновь вознесся на
вершины красноречия:
   - Но  такого  небывалого расцвета нация  господ не  достигает в  вялой,
гнилой атмосфере мира; нет, наш старый союзник на небесах счел необходимым в
огне  закалить немецкое злато.  Нам  пришлось пройти  сквозь горнило Йены  и
Тильзита{439},  но  в  конечном счете  наши  победоносные знамена  водружены
повсюду, и на поле брани выкована германская корона.
   И  Дидерих  напомнил о  богатой испытаниями жизни  Вильгельма Великого,
показывающей нам,  что  создатель не  отвращает лик  свой  от  избранного им
народа,  который он сделал своим орудием. Великий кайзер никогда не впадал в
сомнения на  этот  счет,  что  неопровержимо доказывает исторический момент,
когда он,  монарх божьей милостью, со скипетром в одной руке и мечом империи
в другой, лишь господу честь воздал и от него принял корону. Верный высокому
чувству долга,  он не пожелал воздать честь народу и от народа принял корону
и  не  побоялся  страшной  ответственности перед  одним  господом богом,  от
которой его  не  мог освободить никакой министр и  никакой парламент!  Голос
Дидериха растроганно задрожал.
   - Это признает тепер