ыстро все подобрал.  Потом тихо сел в  угол дивана,  опустил
голову на руки и заплакал.  Сначала все шло так прекрасно! А оказывается, он
угодил в расставленные сети. Так делают все девушки. Завлекают только затем,
чтобы  поиздеваться над  жертвой  вместе  со  своим  милым.  Дидерих отлично
понимал,  что не ему тягаться с таким типом. Он мысленно поставил себя рядом
с  Мальманом.  Нет,  он не понял бы девушки,  которая остановила бы выбор на
нем,  Дидерихе. "Что я возомнил о себе? - думал он. - Только дура могла бы в
меня влюбиться".  Он изнемогал от страха, как бы не явился мекленбуржец. "Да
на что она мне сдалась!  Унести бы только поскорее ноги!" Целые дни он сидел
взаперти,  каждый  нерв  у  него  дрожал от  отчаянного напряжения.  Получив
деньги,  он немедленно уехал.  Мать не узнала своего Дидериха, она подвергла
его ревнивому допросу.  В  такой короткий срок он  из мальчика превратился в
мужчину.
   - Да, вот что значит берлинская улица!

   Дидерих  горячо  поддержал  мать,   когда  она  потребовала,  чтобы  он
перевелся в  какой-нибудь маленький университетский городок и не возвращался
более в Берлин. Отец же полагал, что тут есть и "за" и "против". Он подробно
расспрашивал Дидериха о Геппелях.  Видел ли он геппелевскую фабрику? Побывал
ли  у  других деловых знакомых?  Геслинг хотел,  чтобы на  каникулах Дидерих
познакомился с производством бумаги на отцовской фабрике.
   - Годы мои  уже  не  малые,  а  мой  гранатный осколок уже давно так не
беспокоил меня.
   Дидерих,  когда только мог,  старался улизнуть из  дому.  Он  бродил по
Геббельхенскому лесу или по берегу Руггского ручья,  близ Гозе,  и находил в
природе отклик на  свои  чувства.  Он  научился этому.  Впервые в  жизни ему
представилось,  что  холмы на  горизонте как будто грустят,  томятся великой
тоской,  что солнце -  это солнце его любви,  а дождь -  слезы, которые небо
проливает вместе с ним. Он много плакал теперь. Даже стихи пытался сочинять.
   Однажды,  зайдя  в  аптеку,  он  увидел  за  прилавком своего школьного
товарища Готлиба Горнунга.
   - Этим летом я  изображаю из себя аптекаря,  -  сказал Горнунг.  Он уже
успел как-то по недосмотру отравиться,  и его скрючило, как угря. Весь город
об  этом говорил!  Но  осенью он собирается в  Берлин,  чтобы,  так сказать,
теоретически подковаться в своем деле.  А что,  в Берлине, наверное, здорово
интересно?
   Дидерих,   воодушевленный  сознанием  своего  превосходства,  не  жалея
красок, стал расписывать свои берлинские похождения. Аптекарь пообещал:
   - Вдвоем с тобой мы перевернем весь Берлин.
   И Дидерих малодушно поддакнул. Мысль о маленьком университетском городе
была  отброшена.  В  конце  лета  Дидерих  вернулся  в  Берлин.  Горнунгу до
окончания практики оставалось еще несколько дней. Дидерих и заходить не стал
на  свою прежнюю квартиру.  От Мальмана и  Геппелей он бежал на другой конец
города, в Гезундбруннен. Там он засел в ожидании Горнунга. Но Горнунга, хотя
и  сообщившего о своем выезде,  все не было...  Наконец он явился в какой-то
зелено-желто-красной шапочке.  Оказалось,  что  один  из  коллег  тотчас  же
завербовал  его  в  некое  объединение,  куда  обязательно надо  вступить  и
Дидериху. Это "Новотевтония"{38}, высокоаристократическая корпорация, сказал
Горнунг.  Фармацевтов{38} там  всего шестеро,  Дидерих скрыл свой  страх под
маской пренебрежения, но от Горнунга не так-то просто было отделаться. Он не
допускал и  мысли,  что Дидерих,  о  котором он уже говорил,  поставит его в
неловкое положение; придется сходить туда хотя бы гостем.
   - Но только разок, - решительно заявил Дидерих.
   Этот "разок" тянулся до тех пор, пока Дидерих не упал под стол и его не
уволокли.  Когда он проспался,  его опять затащили в кабачок -  на "утреннюю
кружку пива"; он был внесен в списки "собутыльников"{38}.
   Дидерих чувствовал себя рожденным для этой роли.  Он вступил в  широкий
круг людей, которые не причиняли ему зла и требовали только одного: чтобы он
пил.  За  всех,  кто  предлагал ему чокнуться,  он  благодарно и  дружелюбно
поднимал свою кружку. Пить или не пить, сидеть или стоять, говорить или петь
- все  это  в  большинстве случаев не  от  него зависело.  Это  делалось под
громогласную команду,  и  если  точно  ее  выполнять,  можно жить  в  полном
согласии  с  собой  и  с  миром.   Когда  Дидерих  впервые  не  опоздал  при
"саламандре"{39} стукнуть кружкой -  он улыбнулся собутыльникам,  едва ли не
конфузясь собственной виртуозности.
   Но это было ничто по сравнению с его совершенством в пении. Еще в школе
он  принадлежал к  числу лучших певцов и  знал наизусть,  на  какой странице
песенника находится та  или  иная песня.  И  теперь было так же:  ему стоило
только  ткнуть  пальцем  в  раскрытый  корпорантский  песенник,  лежащий  на
подставке в луже пива, и он раньше всех находил тот номер, который надо было
петь.  Часто он весь вечер почтительно глядел в  рот презусу{40} в  надежде,
что  тот наконец произнесет название его любимой песни.  Если это случалось,
Дидерих залихватски рявкал:  "Черта с два они знают,  что свободой зовется";
он слышал,  как рядом с  ним гудит толстяк Делич,  и испытывал блаженство от
чувства сладостной безопасности в  полумраке этого низенького старонемецкого
кабачка,  с  корпорантскими шапочками на стене,  насыщенного запахами пива и
испарениями разгоряченных человеческих тел,  видя вокруг себя отверстые рты,
поющие и пьющие в один лад. В поздние ночные часы ему даже чудилось, что все
они - единое потеющее тело.
   Он растворился в  корпорации,  думавшей и  желавшей за него.  И в то же
время здесь он  был мужчиной,  который вправе уважать себя,  ибо имеет честь
принадлежать к  своей корпорации.  Никто на свете не в  силах вырвать его из
этого круга,  причинить зло ему одному. Пусть бы сунулся сюда Мальман, пусть
бы посмел насесть на него; вместо одного Дидериха двадцать человек поднялись
бы  против  Мальмана.   Дидерих  даже  хотел,  чтобы  тот  явился,  -  таким
неустрашимым он чувствовал себя.  Пусть даже вместе с Геппелем. Пусть бы они
посмотрели теперь на него, Дидериха, и он был бы отомщен.
   Особой  симпатией проникся Дидерих к  самому  добродушному из  всех,  к
своему соседу,  толстяку Деличу. Нечто глубоко успокоительное, располагающее
к  доверию было  в  этом всегда юмористически настроенном человеке,  в  этой
гладкой белой  глыбе жира,  которая широко переваливалась через края  стула,
нагромождением подушек  поднималась до  уровня  стола  и,  словно  достигнув
желанного предела, неподвижно застывала - только рука равномерно поднимала и
опускала кружку с пивом.  Делич, как никто другой, был здесь на своем месте;
кто видел его за столом,  забывал,  что он может и  на ногах стоять.  Он был
словно  создан для  сидения за  столом,  уставленным бутылками.  Его  брюки,
обычно  уныло  обвисавшие  на  заду,  мощно  вздувались,  словно  расцветали
улыбкой,  как только он садился.  Только с этого мгновенья расцветало и лицо
его. Он сиял радостью жизни, блистал остроумием.
   Если какой-нибудь новичок в шутку отбирал у него кружку,  разыгрывалась
целая драма.  Делич,  не трогаясь с  места,  следовал взглядом за похищенной
кружкой с таким выражением,  точно в ней заключалась вся жизнь с ее бурями и
треволнениями. Он кричал шутнику пронзительным саксонским тенорком:
   - Смотри,  парень,  не пролей!  И вообще, как ты смеешь отнимать у меня
единственную  усладу  жизни?   Ты  же  подло,  злонамеренно  подрываешь  мое
здоровье! Имею полное право вчинить тебе иск!
   Если   шутка  заходила  слишком  далеко,   пухлое  белое  лицо   Делича
вытягивалось,  он просил,  молил.  Но едва только пиво возвращалось к  нему,
какое всепрощение светилось в его улыбке, как прояснялось его лицо!
   - Ты все-таки добрая душа,  - говорил он, - живи же и будь здоров! - Он
выпивал   пиво   до   последней   капли   и    стучал   крышкой,    подзывая
служителя-студента: - Прошу, господин обер-корпорациус!
   Случалось,   что   спустя  несколько  часов  Делич  вместе  со   стулом
поворачивался к  водопроводной раковине и  наклонял над ней голову.  Журчала
вода.   Изо  рта  у  него  вырывались  клохчущие  звуки,  точно  он  вот-вот
задохнется,  и  несколько человек,  заразившись,  выскакивали в туалет.  Еще
болезненно морщась, но уже с новым запасом юмора, Делич придвигался к столу.
   - Ну,  теперь можно начинать сызнова,  -  говорил он.  -  О  чем вы тут
толковали без меня? Нет у вас, вижу, других тем, как только о бабах болтать?
А  что  от  них проку?  -  И  все повышая голос:  -  Меньше,  чем от  кружки
прокисшего пива. Прошу, обер-корпорациус!
   Дидерих был совершенно того же  мнения.  Он узнал женщин и  не желает с
ними иметь дело. Несравненно более идеальные ценности несло в себе пиво.
   Пиво!  Алкоголь! Сиди и пей сколько влезет, пиво не то что кокетки, оно
не изменит, не смутит твой покой. Оно не требует от тебя никаких поступков и
решений,  не надо ни хотеть,  ни добиваться, как с женщинами. Все происходит
само собой.  Глоток-другой -  и  ты  уже чего-то достиг,  ты уже вознесен на
вершины жизни,  ты уже свободный человек,  внутренне свободный. Пусть пивную
оценит хоть целый отряд полицейских, - пиво, которое ты глотаешь, обращается
в  твою внутреннюю свободу.  Ты  словно уже  выдержал свой экзамен.  Ты  уже
"готов",  уже доктор!{42} Занимаешь положение, богат, влиятелен. Ты владелец
крупной фабрики художественных открыток или туалетной бумаги.  И  труд твоей
жизни не пропадает даром; то, что ты производишь, попадет в тысячи рук. Сидя
за  столом в  пивной,  ты  охватываешь весь  земной шар,  начинаешь понимать
великую взаимосвязь вещей,  сливаешься воедино с мировым духом.  О, пиво так
поднимает человека над самим собой, что он видит бога!
   Жить и  жить бы  так  целые годы.  Однако новотевтонцы требовали еще  и
другого.  Чуть не  с  первого дня  они  твердили ему  о  великих моральных и
материальных выгодах безраздельной принадлежности к  корпорации;  постепенно
они  все  откровеннее  заявляли,  что  пора  уже  ему  подвергнуться боевому
крещению.   Напрасно  он   ссылался  на  свое,   всеми  признанное,   звание
собутыльника,  с  которым он свыкся и которое его вполне удовлетворяет.  Ему
возражали,  что  одними только попойками,  как  они ни  плодотворны,  еще не
достигается цель студенческого сплочения,  воспитание мужества и  идеализма.
Дидерих дрожал:  ему было очень хорошо известно,  что это значит.  Он должен
драться  на  рапирах!  Давно  уже  у  него  неприятно  екало  сердце,  когда
корпоранты,  размахивая палками в  воздухе,  показывали ему,  как  наносятся
удары  рапирами,  или  когда  кто-либо  из  новотевтонцев являлся  в  черной
шапочке{42},  распространяя запах  йодоформа.  И  удрученный Дидерих  думал:
"Зачем  я  поддался на  уговоры  и  сделался собутыльником!  Теперь  мне  не
отвертеться!"
   И не отвертелся.  Но с первого же раза страх его прошел. На него надели
шлем,  очки  и  так  тщательно укутали,  что  большой беды с  ним  не  могло
приключиться.  У  него не  было оснований не подчиняться команде с  такой же
готовностью и  послушанием,  как и в кабачке,  а поэтому он постиг искусство
фехтования скорее,  чем  другие.  При  первом же  порезе у  него закружилась
голова:  он почувствовал кровь на щеке.  Но когда ему зашили рану,  он готов
был  танцевать от  счастья{42} и  упрекал себя в  том,  что  приписывал этим
славным людям злой умысел. Именно тот, кого он больше всего боялся, взял его
под свое покровительство и стал его доброжелателем и воспитателем.
   Вибель был юрист.  Этого одного уже оказалось достаточно, чтобы Дидерих
ему беспрекословно подчинился.  Не  без самоуничижения смотрел он на костюмы
из  английского сукна,  в  которые одевался Вибель,  и  на множество цветных
рубашек,  которые тот менял одну за  другой,  пока все они не отправлялись в
стирку.  Но  больше всего  Дидериха ошеломляли манеры Вибеля.  Когда  тот  с
легким  изящным  поклоном предлагал чокнуться,  лицо  Дидериха страдальчески
морщилось от  напряжения,  он  склонялся чуть  не  до  полу,  половину  пива
расплескивал,   а  остаток  выпивал,   давясь.  Вибель  разговаривал  тихим,
надменным голосом феодального сюзерена.
   - Как хотите,  но манеры, изящная ф-форма - это не пустой предрассудок,
- то и дело изрекал он.
   Произнося "ф" в  слове "форма",  он  складывал рот воронкой и  медленно
выталкивал  звук  из   ее   черной  глубины.   Дидериха  каждый  раз  заново
прохватывала  дрожь  от  такой  изысканности.  Все  в  Вибеле  казалось  ему
утонченно-аристократическим: и то, что рыжеватая щетина усов росла высоко на
губе,  и то,  что длинные ногти у него загибались книзу,  а не кверху, как у
Дидериха,  и  исходивший от него сильный мужской запах,  и оттопыренные уши,
подчеркивавшие эффект прямого пробора,  и глаза,  по-кошачьи прятавшиеся под
нависшими надбровьями.  На  все  это Дидерих смотрел с  неизменным сознанием
собственного ничтожества.  Но с  тех пор,  как Вибель с ним заговорил и даже
стал его  покровителем,  Дидериху казалось,  что теперь наконец подтверждено
его право на существование.  От переполнявшей его благодарности ему хотелось
вилять хвостом.  Сердце ширилось от  блаженного восторга.  Если  бы  у  него
хватило дерзости,  он пожелал бы,  чтобы у него тоже была такая красная шея,
чтобы он тоже всегда потел,  как Вибель.  А предел мечтаний - пришепетывать,
как он!
   И вот Дидериху дозволено служить ему, он - лейб-фукс{43}, телохранитель
Вибеля!  Он  постоянно присутствовал при  его  утреннем  вставании,  собирал
принадлежности его туалета,  и так как Вибель неаккуратно платил за квартиру
и не пользовался расположением хозяйки,  варил ему кофе и чистил штиблеты. В
награду ему разрешалось повсюду следовать за Вибелем. Когда Вибель уединялся
в  уборной,  Дидерих стоял снаружи на часах и жалел,  что при нем нет ружья,
которое можно взять на плечо.
   И Вибель стоил того,  чтобы ему поклонялись. Никто с таким блеском, как
он,  не  отстаивал честь  корпорации,  в  которой заключались также  честь и
достоинство Дидериха.  Вибель с  кем угодно мог подраться за  новотевтонцев.
Однажды он,  говорят,  здорово вздул  члена корпорации "Виндоборуссия",  чем
поднял престиж "Новотевтонии". Кроме того, во втором гвардейско-гренадерском
полку  имени кайзера Франца-Иосифа{44} служил его  родственник,  и  когда бы
Вибель  ни   называл  имя  своего  кузена  фон  Клапке,   все  новотевтонцы,
польщенные,  неизменно склоняли  головы.  Дидерих  старался представить себе
кого-либо из рода Вибелей в  форме гвардейского офицера,  но это было уже за
пределами человеческого воображения.  И вот однажды,  когда Дидерих и Готлиб
Горнунг шли, благоухая одеколоном, из парикмахерской, где ежедневно брились,
они заметили на углу Вибеля с каким-то казначеем.  Нет, они не ошиблись - то
был казначей,  и  как только Вибель завидел их,  он повернулся к ним спиной.
Они  тоже  отвернулись и  молча,  решительно  пошли  в  другую  сторону,  не
обменявшись ни  единым взглядом,  ни единым словом.  Каждый подозревал,  что
другой тоже уловил сходство между казначеем и Вибелем. Быть может, остальные
давно уже  были осведомлены на  этот счет?  Но  все  они так дорожили честью
корпорации,   что  молчали,   больше  того,   готовы  были  забыть  виденное
собственными глазами.  Когда Вибель сказал как-то: "Мой кузен фон Клапке", -
Дидерих и Горнунг, польщенные, как всегда, склонили головы вместе с другими.
   Дидерих научился уже владеть собой,  блюсти приличия и  дух корпорации,
стремиться к  возвышенному.  С  жалостью и  отвращением думал  он  о  шатком
существовании неприкаянных одиночек,  каким раньше был он сам.  Теперь в его
жизни господствовали порядок и чувство долга.  В определенный час,  минута в
минуту,  он являлся на квартиру к Вибелю, к парикмахеру, в фехтовальный зал,
на  "утреннюю кружку пива".  После  обеда,  послонявшись по  городу,  шел  в
кабачок новотевтонцев;  и каждый шаг совершался на глазах всей корпорации, с
педантичным соблюдением целого  кодекса приличий и  взаимного почитания,  не
исключавшего добродушной грубости.  Однажды  Дидерих натолкнулся у  входа  в
туалет на одного из корпорантов, с которым был лишь едва знаком, и, хотя оба
уже  еле держались на  ногах,  ни  один не  желал войти первым.  Они долго и
учтиво уступали друг другу дорогу,  пока оба не ринулись,  света невзвидя, к
дверям,  и в туалет протиснулись,  как два сцепившихся кабана, так что кости
затрещали.  Это  было  началом  дружбы.  Сблизившись  в  чисто  человеческой
ситуации,  они  затем уселись рядом за  официально отведенным их  корпорации
столом и  выпили на брудершафт.  Один сказал:  "Свинья",  -  другой ответил:
"Осел".
   Жизнь  в  корпорации  не  всегда  поворачивалась к  ним  своей  веселой
стороной.  Она требовала искупительных жертв; она прививала мужество, умение
сносить удары.  Сам Делич,  так часто веселивший их,  стал источником скорби
для "Новотевтонии".  Как-то утром Дидерих и  Вибель зашли за ним.  Он стоял,
склонившись над умывальным тазом:
   - А,  это вы?  Меня сегодня ужасно мучает жажда...  -  пролепетал он  и
рухнул наземь,  - они даже не успели поддержать его, - увлекая за собой все,
что стояло на умывальнике. Вибель ощупал его. Делич был недвижим.
   - Разрыв сердца,  -  коротко сказал Вибель. Вытянувшись по-военному, он
подошел  к  звонку.  Дидерих подобрал осколки и  вытер  пол.  Несдержанность
хозяйки, огласившей комнату горестными воплями, лишь подчеркивала их суровую
собранность.
   На то они и  корпоранты!  По дороге в полицию,  где надо было выполнить
ряд  формальностей,  они  шагали в  ногу,  и  Вибель сказал с  непоколебимым
презрением к смерти:
   - С каждым из нас может такое случиться. Бражничать - дело не шуточное.
Поверьте мне.
   И  вместе со  всеми Дидерих испытывал гордость за Делича,  исполнившего
свой  долг  и  павшего на  поле чести.  Корпоранты шли  за  гробом с  высоко
поднятыми головами:  "Наше знамя -  "Новотевтония",  -  говорили их лица. На
кладбище  все  стояли,  склонив  рапиры,  задрапированные черным  крепом,  и
углубившись в себя,  словно воины,  которых каждое следующее сражение так же
может выхватить из  рядов,  как минувшее выхватило их  соратника.  А  первый
староста,  превознося усопшего,  сказал,  что  он  завоевал высшую награду в
школе  мужества и  идеализма.  Эти  слова потрясли всех,  точно относились к
каждому в отдельности.
   На этом кончилось обучение Дидериха,  -  Вибель покинул корпорацию;  он
готовился в  референдарии{46},  в  кандидаты на  судебную должность.  Отныне
Дидериху надлежало самостоятельно соблюдать усвоенные принципы,  внедрять их
в  молодое  поколение.   И  он  строго  соблюдал  их,   с  чувством  высокой
ответственности.  Горе новичку, заслужившему штраф - осушить жбан до дна. Не
проходило и  пяти минут,  как проштрафившийся,  держась за стену,  торопливо
пробирался к  выходу.  Но  самая страшная кара  постигла того,  кто  однажды
позволил себе пройти в  дверь первым,  не  уступив дорогу Дидериху.  Его  на
целую  неделю отлучили от  пивных возлияний.  Не  гордыней и  не  самолюбием
руководствовался при  этом Дидерих,  а  лишь высоким представлением о  чести
корпорации.  Он  был  всего лишь человек и,  стало быть,  нуль;  все  права,
авторитет, все сообщала ему она - корпорация. И физически он всем был обязан
ей  -  полнотой белого  лица,  брюшком,  поднимавшим его  престиж  в  глазах
новичков,  и  привилегией  в  торжественных  случаях  появляться  в  высоких
сапогах, с шарфом через плечо и в корпорантской шапочке, упиваясь сознанием,
что на нем форма. Правда, ему, например, все еще приходилось отступать перед
любым лейтенантом,  ибо корпорация,  в которую имели доступ лейтенанты, была
выше  дидериховской;  но  зато  с  кондуктором конки  можно было  обращаться
бесцеремонно,  не опасаясь отпора.  Мужественность была написана на его лице
грозными письмена