ми-шрамами;  они исполосовали подбородок,  щеки и врубались
даже  в  голову  под  коротко  остриженными волосами.  А  как  приятно  было
ежедневно доказывать свою  мужественность кому  только  вздумается!  Однажды
подвернулся счастливый случай. Дидерих и Готлиб Горнунг отправились вместе с
горничной своей хозяйки на танцы в "Галензее". Вот уж несколько месяцев, как
друзья поселились в одной квартире,  привлеченные хорошенькой горничной. Оба
делали ей маленькие подарки,  а по воскресеньям ходили с ней гулять. Дидерих
мог лишь строить догадки насчет того,  добился ли Горнунг такого же успеха в
своих домогательствах,  как он  сам.  Официально и  по мотивам корпоративной
чести он считал, что это ему неизвестно.
   Роза  была  неплохо одета  и  пользовалась успехом на  балу.  Дидериху,
которому  хотелось  протанцевать  с  Розой  еще  одну  польку,  пришлось  ей
напомнить,  что  он  подарил ей  перчатки.  Он  уже отвесил учтивый поклон -
необходимое вступление к  танцу,  как  вдруг между ним и  Розой вырос кто-то
третий и  унесся с  ней в польке.  Смущенный Дидерих смотрел вслед танцующей
паре, и в душе у него шевелилось неясное чувство, что такой поступок требует
возмездия.  Но, раньше чем он тронулся с места, какая-то девушка бросилась в
гущу танцующих, влепила Розе затрещину и довольно неделикатно разлучила ее с
партнером. Дидерих в тот же миг ринулся к похитителю Розы.
   - Милостивый государь,  -  сказал он,  твердо глядя ему в глаза,  - ваш
поступок не имеет названия.
   - Ну и пусть, - ответил тот.
   Озадаченный неожиданным оборотом столь официального разговора,  Дидерих
буркнул:
   - Грубиян!
   - Мужлан! - живо ответил тот и хихикнул.
   Дидерих окончательно растерялся от такой безграничной невоспитанности и
уже  хотел было  поклониться и  отступить,  но  незнакомец вдруг пнул его  в
живот,  и в то же мгновение оба,  сцепившись, покатились по полу. Под визг и
улюлюканье окружающих они дрались до  тех пор,  пока их  не разняли.  Готлиб
Горнунг,  шаривший по  полу  в  поисках пенсне  Дидериха,  крикнул:  "Да  он
улепетнет!" - и бросился вдогонку за обидчиком. Дидерих - за ним.
   Они успели увидеть,  как незнакомец в  сопровождении какого-то молодого
человека вскочил в  наемный экипаж.  Они тоже сели в пролетку и помчались за
своими противниками.  Горнунг заявил,  что корпорация не примирится с  таким
пятном на его чести.
   - Ничтожество! Дал стрекача, а даму оставил на произвол судьбы.
   Дидерих объявил:
   - С Розой у меня все кончено.
   - У меня тоже.
   Ехали и волновались:
   - Догоним ли? Нам попался какой-то одер.
   - А что, если это плебей? Если он не способен дать сатисфакцию?
   Решили: в таком случае эпизод официально не имел места.
   Первый  экипаж  остановился  перед  богатым  домом,  в  западной  части
Берлина{48}.  Не успели Дидерих и Горнунг подъехать, как дверь захлопнулась.
Они решительно стали на часах у подъезда. Было холодно, они принялись шагать
возле дома -  двадцать шагов налево,  двадцать направо,  -  ни на секунду не
выпуская из виду двери и  без конца повторяя энергично и  воинственно одно и
то  же.  Драться только на  пистолетах.  Дорого заплатит обидчик за попрание
чести "Новотевтонии"! Только бы он не оказался пролетарием!
   Наконец появился швейцар,  и  ему учинили допрос.  Пытались описать ему
наружность молодых людей,  но особых примет ни у того, ни у другого не могли
припомнить.  Горнунг,  горячась еще  больше Дидериха,  утверждал,  что  надо
ждать,  и  они битых два часа вышагивали по улице.  Но вот из дома вышли два
офицера.  Дидерих и Горнунг смотрели на них,  вытаращив глаза: те или не те?
Офицеры были неприятно поражены.  Один из  них  как будто даже побледнел.  И
тогда Дидерих решился. Он подошел к тому, что побледнел.
   - Милостивый государь...
   Голос у него сорвался. Лейтенант растерянно сказал:
   - Вы, вероятно, ошиблись.
   - Отнюдь  нет,   -   с  трудом  выжал  из  себя  Дидерих.  -  Я  требую
удовлетворения. Вы осмелились...
   - Да я вас не знаю,  - пробормотал лейтенант. Но его спутник шепнул ему
на ухо:  "Так же нельзя",  -  потребовал у него визитную карточку и,  достав
свою,  вручил обе  Дидериху.  Дидерих подал карточку в  свой  черед и  затем
прочитал: "Альбрехт, граф Тауэрн-Беренгейм". Он уже не стал тратить время на
то,  чтобы  прочесть вторую карточку,  а  принялся усердно отвешивать частые
поклоны. Второй офицер между тем обратился к Горнунгу:
   - Мой друг разрешил себе пошутить без всякого злого умысла. Само собой,
он готов дать вам любое удовлетворение;  я хотел лишь сказать, что у него не
было намерения обидеть вас.
   Он  взглянул на  своего спутника;  тот  только пожал  плечами.  Дидерих
пробормотал:
   - О, благодарю, благодарю!
   - Будем считать, что инцидент исчерпан, - прибавил второй офицер, и оба
удалились.
   Дидерих все  еще не  трогался с  места.  Лоб у  него был влажен,  мысли
путались.  Но  вот  он  глубоко вздохнул,  и  лицо его медленно расплылось в
улыбке.
   Вечером,  во  время  выпивки,  разговор  вертелся только  вокруг  этого
эпизода.  Дидерих  расхваливал перед  своими  коллегами  подлинно  рыцарское
поведение графа.
   - Истинный  аристократ никогда  не  изменяет  себе.  -  Он  сложил  рот
воронкой и,  медленно выталкивая слова,  изрек:  -  Говорите что угодно,  но
хороший тон, ф-форма - не пустой предрассудок.
   Через каждые два слова он призывал Горнунга в свидетели великой минуты,
пережитой им.
   - И ни малейшего чванства,  верно?  Шутка как-никак рискованная,  но на
них и не обидишься.  Держатся б-безукоризненно, могу вас уверить. Объяснения
его  сиятельства были,  безусловно,  удовлетворительными,  так  что  я  счел
невозможным... Вы понимаете, ведь я не какой-нибудь невежа.
   Все понимали, и все уверяли Дидериха, что "Новотевтония" вышла с честью
из  этого дела.  Визитные карточки обоих аристократов передавались новичками
из рук в  руки,  а  затем были приколоты под скрещенными рапирами к портрету
кайзера.  В  этот вечер не  осталось ни  одного новотевтонца,  который бы не
напился до потери сознания.
   На этом кончился семестр, но ни у Дидериха, ни у Горнунга не было денег
на  дорогу  домой.  Да  и  вообще денег  давно  уже  не  было.  Обязанности,
налагаемые  корпоративной  жизнью,  требовали  таких  расходов,  что  сумма,
высылаемая Дидериху,  достигла двухсот  пятидесяти марок.  И  все  же  долги
одолевали его.  Казалось,  все  источники иссякли,  вокруг  раскинулась,  на
сколько хватает глаз, высохшая, изнемогающая от жажды земля... Волей-неволей
пришлось,  хотя это и  не по-рыцарски,  подумать о  взыскании денег,  данных
некогда взаймы собутыльникам.  Несомненно,  кое-кто из "стариков"{49} теперь
уже  ворочает  большими деньгами.  У  Горнунга таких  должников не  нашлось.
Дидерих вспомнил Мальмана.
   - С  этим  можно не  церемониться,  -  пояснил он.  -  Он  ни  в  одной
корпорации никогда не состоял, мужлан из мужланов. Надо взять его за бока.
   Увидев   Дидериха,   Мальман  с   места   в   карьер  разразился  своим
громоподобным хохотом,  который Дидерих почти забыл, и ему сразу стало не по
себе.  Как он бестактен,  этот Мальман!  Ведь надо же понимать, что вместе с
Дидерихом здесь,  в бюро патентов,  незримо присутствует вся "Новотевтония",
уже  только  во  имя  ее  Мальману  следовало  бы  проникнуться уважением  к
Дидериху.  У  него было такое чувство,  точно его  грубо вырвали из  некоего
всесильного целого,  и  вот  он  стоит  один  лицом к  лицу  с  противником.
Положение непредусмотренное и невеселое!  Тем развязнее приступил он к делу.
Он, разумеется, не просит вернуть ему долг. С приятелем так не поступают. Он
лишь  просит Мальмана о  маленькой любезности:  поручиться за  его  вексель.
Мальман откинулся на спинку кресла и отчеканил твердо и просто:
   - Нет.
   Дидерих в замешательстве:
   - То есть как это - нет?
   - Не в моих правилах ручаться за чужие векселя, - заявил Мальман.
   Дидерих побагровел от негодования.
   - Но  ведь я  поручился за вас,  а  потом мне предъявили вексель,  и  я
выложил сто марок. Вы-то уклонились.
   - Вот видите? А если бы я сейчас согласился дать за вас поручительство,
вы бы тоже не уплатили.
   Дидерих только глазами хлопал.
   - Нет, дружок, если я решусь на самоубийство, я обойдусь без вас.
   Овладев собой, Дидерих с вызовом бросил:
   - Вы понятия не имеете о рыцарской чести, сударь.
   - Не имею! - подтвердил Мальман и оглушительно захохотал.
   - В таком случае вы попросту мошенник. Известно, что где патенты, там и
мошенники, - сказал Дидерих, выразительно подчеркивая каждое слово.
   Мальман  уже  не  смеялся.  Глаза  на  маленьком  лице  загорелись злым
огоньком; он встал.
   - А теперь я попрошу вас выйти вон, - произнес он, не повышая голоса. -
Меня мало трогают ваши благоглупости,  но  рядом сидят мои  подчиненные,  им
незачем слушать такие вещи.
   Схватив гостя за плечи,  он повернул его спиной к себе и стал толкать к
двери. За каждую попытку вырваться Дидерих получал увесистый удар кулаком.
   - Я требую удовлетворения! - кричал он. - Вы должны драться со мной!
   - А я и дерусь.  Не чувствуете?  Тогда я позову еще кого-нибудь.  -  Он
открыл дверь. - Фридрих!
   Дидерих был  передан из  рук  в  руки упаковщику,  и  тот спустил его с
лестницы. Мальман крикнул ему вслед:
   - Не  взыщите,   дружок.  Захочется  вам  опять  поговорить  по  душам,
приходите без церемоний.
   Дидерих привел себя в  порядок и,  приосанившись,  вышел на улицу.  Тем
хуже для Мальмана,  если он так себя повел!  У Дидериха же совесть чиста: на
суде чести у него была бы блестящая позиция. Возмутительно, что какой-то там
индивид может позволить себе такие вольности.  Дидерих был оскорблен за  все
существующие корпорации.  Но вместе с  тем воскресло и  его былое уважение к
Мальману. "Подлая скотина, - думал он, - но таким нужно быть..."
   Дома его ждало заказное письмо.
   - Ну вот, мы можем ехать, - сказал Горнунг.
   - Как это "мы"? Эти деньги мне самому нужны.
   - Ты, верно, шутишь? Не могу же я один здесь торчать.
   - Поищи себе компанию!
   Дидерих разразился таким хохотом, что Горнунг подумал: уж не спятил ли?
Но Дидерих в самом деле собрался и уехал.
   По  дороге он спохватился,  что адрес на конверте написан рукой матери.
Это было необычно...  Мать сообщала,  что со  времени ее  последней открытки
отцу стало намного хуже. Почему Дидерих не приехал!
   "Мы должны быть готовы к самому ужасному. Если хочешь свидеться с нашим
горячо любимым папочкой, не мешкай, сын мой".
   Тон письма смутил Дидериха.  Но  он решил,  что матери верить не стоит.
"Женщинам я вообще не верю, а мама особенно склонна к преувеличениям".
   Тем не менее,  когда он приехал, господин Геслинг действительно был при
последнем издыхании.
   Дидерих,  потрясенный видом умирающего отца,  забыл все  свои правила и
чуть не на пороге разревелся.  Шатаясь,  подошел к постели. В одно мгновенье
лицо его  взмокло,  точно облитое водой.  Он  часто-часто взмахивал руками и
бессильно хлопал себя по  бедрам.  Ему  бросилась в  глаза правая рука отца,
лежавшая поверх одеяла, он опустился на колени и поцеловал ее. Фрау Геслинг,
безгласная и  робкая  даже  в  последние  мгновения  жизни  своего  владыки,
целовала его левую руку по другую сторону кровати.  Дидерих,  вспоминая, как
этот изувеченный черный ноготь устремлялся к его лицу,  когда отец давал ему
оплеуху,  громко заплакал.  А побои за кражу пуговиц! Страшна была эта рука;
но при мысли,  что он теряет ее,  горестно сжималось сердце.  Он чувствовал,
что мать думает о том же,  а она словно читала его мысли. И они одновременно
потянулись друг к другу через кровать и обнялись.
   Принимая знакомых,  пришедших выразить ему соболезнование,  Дидерих уже
вполне владел собой.  Здесь,  перед всем  Нетцигом,  он  был  представителем
"Новотевтонии" и  щеголял выдержкой и изысканностью манер.  Он чувствовал на
себе  восторженные взгляды и  временами почти забывал,  что  ему  полагается
скорбеть. Старого господина Бука он встретил у парадных дверей. Этот грузный
старик,  великий человек города Нетцига,  в  своем ослепительном сюртуке был
царственно величав.  Держа перед собой цилиндр донышком вниз  и  сняв черную
перчатку,  он с достоинством подал Дидериху удивительно мягкую, нежную руку.
Его голубые глаза тепло смотрели на Дидериха.
   - Ваш отец,  молодой человек, был хорошим гражданином, идите же и вы по
его  стопам!  Неизменно уважайте права своих сограждан.  Это  повелевает вам
собственное человеческое достоинство.  Надеюсь, что мы с вами еще поработаем
вместе на благо нашего города. Вы, надо думать, закончите свое образование?
   От  благоговения Дидерих едва мог  выговорить "да".  Старик Бук спросил
уже в более легком тоне:
   - Мой младший сын еще не навестил вас в Берлине?  Нет? О, он непременно
заглянет к  вам.  Он  ведь тоже там учится.  Но скоро ему придется отслужить
свой год{52}. А вы уже покончили с этим?
   - Нет...  -  ответил  Дидерих и  до  ушей  залился краской.  Он  что-то
бормотал,  стараясь  оправдаться.  Никак  нельзя  было  прервать  занятий  в
университете.  Но  старик Бук  лишь пожал плечами,  как видно,  не  придавая
особого значения этой теме.
   По  завещанию Дидерих вместе со  старым бухгалтером Зетбиром назначался
опекуном своих  сестер.  Зетбир доложил ему,  что  капитал,  семьдесят тысяч
марок,   отец  отписал  дочерям  -   на  приданое.   Даже  проценты  с  него
неприкосновенны.  За  последние годы  чистая  прибыль  в  среднем составляет
девять тысяч.
   - А не больше? - спросил Дидерих.
   Зетбир взглянул на него сначала с ужасом, а потом с глубокой укоризной.
Если бы молодой господин мог себе представить,  чего стоило покойному отцу и
ему,  Зетбиру,  поднять фабрику на  такую высоту!  Разумеется,  производство
можно развернуть еще шире...
   - Ну,  ладно, ладно, - прервал его Дидерих. Он видел, что тут все нужно
менять.  Существовать на  четвертую часть от  девяти тысяч?  Это  требование
усопшего возмутило его.  Когда мать сказала, будто покойный на смертном одре
выразил уверенность, что будет жить в сыне своем, что сын никогда не женится
и до гроба будет нести заботу о семье, Дидерих вскипел.
   - Отец никогда не молол такого сентиментального вздора,  - закричал он,
- и не лгал к тому же!
   Фрау Геслинг показалось,  что  это кричит ее  покойный владыка,  и  она
втянула голову в плечи.  Дидерих воспользовался этим,  чтобы повысить размер
своего месячного содержания на пятьдесят марок.
   - Прежде всего я должен отслужить свой год в армии,  - сказал он сипло.
- Чего бы  это ни стоило.  А  потом уж будете надоедать мне вашими мелочными
делишками.
   Он настоял даже на том,  чтобы призываться в Берлине. Со смертью отца у
него появилось чувство сумасшедшей свободы. Ночами, правда, ему снилось, что
из конторы выходит отец и  лицо у  него землистое,  как тогда в  гробу...  И
Дидерих, обливаясь холодным потом, просыпался.
   Он уехал,  напутствуемый благословением матери.  Готлиб Горнунг и общая
Роза его  уже не  устраивали и  он  переменил квартиру.  Новотевтонцам он  в
подобающей   форме   показал,   что   обстоятельства  изменились.   Чудесная
студенческая жизнь  кончилась.  Прощальная  пирушка!  Пили  за  упокой  отца
Дидериха,  но это были поминки не только по отцу,  а  и по лучшей,  цветущей
поре жизни самого Дидериха.  Из  чистого самопожертвования Дидерих пил  так,
что   вскоре  очутился  под  столом,   как  в   вечер  своего  посвящения  в
"собутыльники"; и вот он уже "старик".
   Еще не  совсем придя в  себя после попойки,  стоял он на следующий день
среди  других  догола  раздетых молодых  людей  перед  военным врачом.  Тот,
брезгливо морщась,  озирал  все  эти  мужские тела,  которые ему  предстояло
освидетельствовать;  взгляд его,  остановившись на  брюшке Дидериха,  принял
насмешливое выражение.  Тотчас же все вокруг захихикали,  и  Дидериху ничего
другого  не  оставалось,  как  опустить  глаза  на  собственный покрасневший
живот...  Военный врач вновь сурово насупился.  Призывнику,  у которого слух
оказался  ниже  установленной  нормы,   не  поздоровилось:   знаем  мы  этих
симулянтов!  Следующему,  который к  тому  же  звался Левизон,  было сделано
замечание:
   - Если  вас  еще  раз  нелегкая принесет сюда,  то,  по  крайней  мере,
вымойтесь сначала.
   Дидериху он сказал:
   - Жирок  мы  с  вас  сгоним.  Месяц  службы,  и,  ручаюсь,  вы  примете
человеческий облик.
   Дидерих был  признан годным.  Забракованные так  молниеносно одевались,
точно казарме грозил пожар.  Признанные годными искоса бросали друг на друга
испытующие взгляды и почему-то мешкали уходить, точно ожидая, что вот-вот на
плечо им  упадет чья-то  свинцовая рука.  Один из новобранцев,  по-видимому,
актер, с лицом, выражавшим полное безразличие ко всему окружающему, вернулся
и, став перед врачом, громко сказал, тщательно выговаривая каждое слово:
   - Я хотел бы сделать дополнительное заявление: я гомосексуалист.
   Врач, красный, как рак, отпрянул. Он глухо ответил:
   - Таких свиней нам, разумеется, не нужно.
   Дидерих,  возмущенный бесстыдным  поведением актера,  поделился  своими
чувствами с будущими товарищами.  Потом он обратился к унтер-офицеру, только
что  измерившему у  стены его  рост,  и  торжественно его  заверил,  что  он
счастлив.  Тем не  менее он написал в  Нетциг врачу Гейтейфелю,  который так
часто  смазывал ему  горло в  детстве;  он  просил Гейтейфеля не  отказать в
любезности и  удостоверить,  что  он,  Дидерих Геслинг,  страдал золотухой и
рахитом. Ведь армейская муштра вконец подорвет его здоровье. Доктор ответил,
что незачем отлынивать от  военной службы,  она пойдет ему только на пользу.
Дидерих отказался от  квартиры и,  захватив небольшой чемодан,  отправился в
казарму.  Если уж придется пробыть там хотя бы две недели,  квартирная плата
останется у него в кармане.
   Тотчас же  начались упражнения на турнике,  прыжки и  другие штуки,  от
которых спирало дыхание. В коридорах, называвшихся "районами", производилось
учение по ротам.  Лейтенант фон Куллеров был весь равнодушие и  надменность,
на  вольноопределяющихся он  смотрел  не  иначе,  как  зажмурив  один  глаз.
Неожиданно рявкнув:  "Унтер!"  -  он отдавал ему распоряжение и презрительно
отворачивался.  Учения на казарменном дворе, все эти "равнения", "перебежки"
и  прочее  преследовали единственную цель  -  загонять "молодцов" до  потери
чувств.  Да,  Дидерих убедился,  что все здесь -  обращение,  особый жаргон,
муштра  -   сводится  к  одному:   вышибить,   насколько  возможно,  чувство
собственного достоинства из  человека.  Но  для  него и  в  этом было что-то
внушительное,  вызывавшее в  самые тяжелые минуты -  и  даже особенно в  эти
минуты -  восторг самоуничижения.  Это были те же принципы и идеалы, которые
прививались новотевтонцам, но здесь их внедряли более свирепо. Здесь не было
даже тех коротких минут задушевности, когда человек вправе вспомнить, что он
человек.  Всех  и  каждого  круто  и  неуклонно низводили до  положения тли,
ничтожной частицы,  теста,  которое месит чья-то гигантская воля. Безумием и
гибелью было  бы  возмутиться даже в  самой сокровенной глубине сердца...  В
крайнем случае  можно  было  иной  раз,  идя  против  собственных убеждений,
прикинуться больным.  Во  время перебежек Дидерих упал и  ушиб ногу.  Не так
сильно,  чтобы хромать,  но он хромал,  и  ему разрешили остаться в казарме,
когда его рота отправилась на учение "на местности". За разрешением он пошел
непосредственно к самому капитану.
   - Господин капитан, прошу вас...
   Это была катастрофа!  В своем неведении он дерзнул обратиться к власти,
тогда  как  ему  полагалось  лишь,   мысленно  преклонив  колени,  безмолвно
выслушивать ее приказания! К власти, перед которой он мог предстать только в
единственном  случае:  когда  его  звали!  Капитан  метал  громы  и  молнии,
сбежались в