ять себя",  - заявляла и та и другая сторона.
Зато в политике всякая идеология от лукавого.  В свое время во Франкфуртском
парламенте{422} заседали многие деятели крупного масштаба,  но  это  еще  не
были реальные политики, и поэтому, как полагал Дидерих, все, что они делали,
было  глупо.   Впрочем,   допускал  он,  снисходительно  настроенный  своими
успехами,  в свое время Германия поэтов и мыслителей, быть может, тоже имела
право на существование.
   - Но ведь это была только первая ступень, нынче наши духовные богатства
создаются в области промышленности и техники. Мерило - успех.
   Гейтейфель  вынужден  был  согласиться.   Теперь  он   куда  осторожнее
отзывался о  кайзере,  о  влиянии и  значении его  величества.  Каждое новое
выступление  августейшего  оратора  ставило  его  в  тупик,   -  он  пытался
критиковать, но в конце концов все же давал понять, что не прочь подписаться
под  всем  сказанным.  Решительный либерализм -  постепенно это  стало почти
общепризнанной точкой  зрения  -  только выиграет,  если  зарядится энергией
националистической идеи,  встанет на  путь конструктивного сотрудничества и,
устремляясь к  твердо намеченной цели и  высоко держа знамя свободомыслящих,
заявит свое  непримиримое guos  ego{422}* врагам,  которые отказывают нам  в
месте под  солнцем.  Ибо  не  только наш  исконный враг  Франция то  и  дело
поднимает голову,  но  и  с  бессовестными англичанами пора  наконец  свести
счеты! Флот, за постройку которого неустанно ведет гениальную пропаганду наш
гениальный кайзер,  нам действительно нужен до зарезу, наше будущее зиждется
на морях...{423} Эта истина все с большей силой овладевала умами. В погребке
за  столиком,   где  восседал  Дидерих,   идея  мощного  флота  крепла,  она
разгоралась ярким пламенем,  питаемая добрым немецким вином,  и  прославляла
своего творца.  Флот,  эти суда,  эти поразительные машины - плод буржуазной
мысли!  Пущенные в ход,  они сделают Германию мировой державой точно так же,
как  известные  машины  в  Гаузенфельде делают  известный  сорт  бумаги  под
названием "Мировая держава" Флот был особенно мил сердцу Дидериха, да и Кона
с  Гейтейфелем идея  национализма подкупала прежде всего  требованием флота.
Десант в Англии -  это была греза, царившая в туманной дымке под готическими
сводами погребка.  Глаза собеседников разгорались все  обсуждали подробности
обстрела Лондона.  Обстрел Парижа подразумевался сам собой и  завершал планы
господа  бога  на  наш  счет.   "Ибо,  -  как  говаривал  пастор  Циллих,  -
христианские пушки  служат  праведному делу".  Один  лишь  майор  Кунце  был
настроен скептически, его мрачным предсказаниям конца не было. С тех пор как
социалист Фишер победил его на выборах, говорил он, никакое поражение его не
удивит.  Но  это  был  единственный маловер.  А  больше всех ликовал Кюнхен.
Подвиги,  совершенные в великой войне этим лютым старичком,  теперь,  спустя
четверть века,  нашли  наконец  свое  истинное утверждение в  образе  мыслей
нынешних немцев.  "Семена,  -  говорил он,  -  кои мы  посеяли во время оно,
всходят ныне.  Какое счастье,  что моим старым глазам дано это увидеть!"  И,
допив третью бутылку, он тут же засыпал.
   ______________
   * Я вас (лат.).

   Благоприятно сложились в  общем  и  отношения Дидериха с  Ядассоном.  В
прошлом соперники,  они,  войдя в зрелый возраст и поднявшись в сферу сытого
существования, не наступали больше друг другу на мозоли ни в политике, ни за
столом в  погребке,  ни в таинственной вилле,  которую Дидерих посещал в тот
вечер недели,  когда,  без ведома Густы,  его место за  столиком в  погребке
пустовало.  Вилла эта находилась у  Саксонских ворот и  некогда принадлежала
фон  Бриценам.  Нынче  в  ней  обитала  одна-единственная  дама,  она  редко
показывалась на  улицах города,  да  и  то  лишь  в  карете.  Иной  раз  она
появлялась в  "Валгалле" в  ложе авансцены,  разодетая в пух и прах,  на нее
нацеливались все  бинокли,  но  никто с  ней  не  здоровался.  Держалась она
королевой, хранящей инкогнито. Разумеется, несмотря на пышность ее туалетов,
решительно все  знали,  что  это Кетхен Циллих,  что она,  пройдя в  Берлине
хорошую школу,  с  успехом занимается своей  профессией на  бывшей вилле фон
Бриценов.  Всем  было  также  ясно,  что  такие  обстоятельства не  очень-то
способствуют повышению авторитета пастора Циллиха.  Весь  приход  чувствовал
себя глубоко оскорбленным,  а  тут  еще подливали масла в  огонь насмешники,
которые были  в  восторге от  этой истории.  Во  избежание катастрофы пастор
потребовал,  чтобы полиция искоренила зло,  но натолкнулся на сопротивление.
Оставалось предположить,  что существует некая связь между виллой Бриценов и
высшими властями города.  Поколебленный в своей вере в земную справедливости
не меньше, чем в божественную, отец поклялся, что сам выступит в роли судьи,
и  действительно как-то  под  вечер  явился к  погибшей дочери,  которая еще
нежилась в постели, и подверг ее телесному наказанию. Только матери, которая
обо  всем  догадалась  и  побежала  за  мужем,  обязана  была  Кетхен  своим
спасением,  как утверждали прихожане. Матери приписывали позорную слабость к
дочери,  блиставшей во  всем  великолепии греха.  А  пастор Циллих объявил с
амвона,  что  Кетхен  умерла  и  истлела,  и  этим  спасся от  вмешательства
консистории{424}.  Впоследствии испытание,  постигшее пастора,  пошло ему на
пользу...  Из числа лиц,  вносивших свою долю на содержание Кетхен,  Дидерих
официально был знаком лишь с  Ядассоном,  хотя Ядассон давал меньше всех,  а
может быть,  и  вовсе ничего не  давал,  как  имел основания думать Дидерих.
Отношения Ядассона с  Кетхен с давних пор походили на закладную,  полученную
под  предприятие.  Поэтому  Дидерих  без  всяких  стеснений поверял Ядассону
заботы, которые это предприятие ему причиняло. Из понятного чувства такта по
отношению к пастору Циллиху, рассуждавшему неподалеку о христианских пушках,
они придвинулись друг к другу за столиком в нише, украшенной надписью: "Чтоб
жене муженька ублажить,  надо сладко его накормить", - и принялись толковать
о  делах бриценской виллы.  Дидерих жаловался,  что Кетхен ненасытна в своих
посягательствах  на  его  кошелек:   вот  если  бы  Ядассон  оказал  на  нее
благотворное воздействие! Но Ядассон лишь спросил:
   - Зачем же  вы  сохраняете эту связь?  Она,  разумеется,  стоит денег и
денег!
   И  он был прав.  Испытав кратковременное удовлетворение оттого,  что он
все  же   добился  Кетхен,   хотя  бы  таким  путем,   Дидерих  вскоре  стал
рассматривать ее только как статью расхода,  и очень солидную,  под рубрикой
"реклама".
   - Мое положение,  -  ответил он Ядассону, - требует представительства в
самом широком масштабе.  Иначе я, откровенно говоря, давно бросил бы всю эту
волынку: между нами, Кетхен не так уж пикантна.
   Ядассон выразительно улыбнулся, но ничего не сказал.
   - Вообще,  - продолжал Дидерих, - она в том же жанре, что и моя жена, а
моя жена, - он приложил руку к сердцу, - намного изобретательнее. Видите ли,
со  своей совестью ничего не  поделаешь,  после каждой вылазки на бриценскую
виллу мне  все  чудится,  что я  в  долгу перед женой.  Это может показаться
смешным,  но в таких случаях я всегда ей что-нибудь дарю.  Боюсь только, как
бы она в конце концов чего не заподозрила!
   Ядассон рассмеялся, и для этого у него было больше оснований, чем думал
Дидерих,  -  он  давно уже счел своим нравственным долгом просветить на этот
счет супругу генерального директора Геслинга.
   В  сфере  политической у  Дидериха  с  Ядассоном установилось такое  же
плодотворное сотрудничество,  как  и  на  вилле Кетхен:  рука  об  руку  они
старались очистить город от  неблагонамеренных,  особенно от  тех,  кто сеял
заразу  оскорблений  величества.  Дидерих,  с  его  разносторонними связями,
вылавливал подобные элементы,  а Ядассон предавал их суду и расправе.  После
появления   "Гимна   Эгиру"{425}   деятельность   друзей   стала    особенно
плодотворной.  В  доме у самого Дидериха учительница музыки,  которая давала
уроки Густе,  назвала "Гимн Эгиру" попросту... С тем самым, что она назвала,
ее и смешали.  Даже Вольфганг Бук,  с недавнего времени вновь поселившийся в
Нетциге,   -   даже  он  заявил,  что  приговор  отнюдь  не  суров,  ибо  он
удовлетворяет оскорбленные монархические чувства.
   - Оправдательного приговора народ не понял бы,  - сказал он за столиком
Дидериха в  погребке.  -  Среди политических режимов монархия то  же,  что в
любви строгие и энергичные дамы.  Кто питает склонность к такого рода любви,
тот требует наступательных действий, мягкость его не удовлетворяет.
   Дидерих покраснел...  Жаль только, что Бук выражал такие взгляды лишь в
трезвом состоянии. Позднее он своей уже всем приевшейся манерой втаптывать в
грязь   священнейшие  блага  давал  достаточно  поводов  исключить  его   из
приличного общества.  И что же?  Не кто другой,  как Дидерих,  уберег его от
подобной участи. Он защищал своего приятеля.
   - Надо же,  господа,  считаться с его тяжелой наследственностью, ведь в
этой  семье  явно  выражены симптомы прогрессирующего вырождения.  С  другой
стороны,  мы  знаем,  что сцена все же не удовлетворила его и  он вернулся к
профессии адвоката, а это доказывает, что натура у него здоровая.
   Ему возражали:  весьма подозрительно,  почему Бук ни слова не говорит о
своей трехлетней деятельности на сцене. Быть может, он уже опустился до того
предела,  когда человек чести его и  на  дуэль не  вызовет?  На  это Дидерих
ничего не мог сказать;  вопреки всякой логике,  его неодолимо влекло к  сыну
старика  Бука.  То  и  дело  он  завязывал с  ним  жаркие  споры,  неизменно
кончавшиеся взаимными резкостями, так как вскрывались острейшие противоречия
в  их взглядах.  Дидерих даже ввел Бука в  свой дом,  но результат получился
совершенно неожиданный.  Если вначале Бук  приходил,  вероятно,  только ради
превосходного  коньяка,   которым  его   потчевали,   то   потом  его   явно
заинтересовала Эмми.  Через голову Дидериха оба  отлично спелись,  и  притом
самым  поразительным для  Дидериха образом.  Они  вели  острые,  рискованные
разговоры, словно бы далекие от всякой задушевности или иных чувств, которые
в нормальных случаях пробуждает общение представителей разного пола. А когда
понижали голоса и  переходили на интимный тон,  Дидериху делалось прямо-таки
не по себе.  Оставался выбор:  либо вмешаться и восстановить корректный тон,
либо удалиться из комнаты.  К  собственному удивлению,  он избрал последнее.
"Оба  они  претерпели удары судьбы,  и  вполне заслуженные",  -  думал он  с
подобающей ему рассудительностью,  не очень задумываясь над тем,  что он,  в
сущности,  горд за  Эмми;  ему  было лестно,  что  Эмми,  его родная сестра,
оказалась  достаточно  умной,   достаточно  незаурядной  и  даже,   пожалуй,
достаточно непутевой, чтобы подружиться с Вольфгангом Буком. "Кто знает... -
начинал он, колеблясь, а затем решительно доканчивал: - А впрочем, почему бы
и нет!  Точно так же поступил Бисмарк с Австрией. Сначала растоптал, а потом
заключил союз!"{427}
   Из  этих,   пока  еще  расплывчатых,  соображений  Дидерих  вновь  стал
проявлять  определенный  интерес  к  отцу  Вольфганга.   Старик,  страдавший
болезнью сердца,  редко показывался в городе,  а если и выходил,  то большей
частью стоял перед витриной какого-нибудь магазина,  делая вид, что углублен
в ее созерцание,  а на самом деле беспокоясь лишь об одном -  как бы скрыть,
что ему не хватает воздуха.  О  чем он размышлял?  Что думал о новом деловом
расцвете Нетцига,  о  подъеме национализма,  о нынешних властях предержащих?
Переменил ли  он  свои убеждения?  Чувствовал ли себя внутренне побежденным?
Случалось,   что   генеральный  директор  доктор   Геслинг,   могущественный
представитель нетцигской буржуазии, хоронился где-нибудь в подворотне, чтобы
затем  незаметно  следовать  по  пятам  за  утратившим всякое  влияние,  уже
наполовину забытым стариком:  хотя Дидерих и  пребывал на  вершине,  но этот
умирающий почему-то  смущал  его  душевный покой...  Так  как  старик платил
теперь проценты по своим закладным с запозданием, Дидерих предложил молодому
Буку  продать  дом.  Само  собой,  он  предоставит старику право  пожизненно
пользоваться им. Вместе с домом он купит и обстановку, немедленно уплатив за
нее. Вольфганг уговорил отца принять предложение.
   Тем временем миновало 22 марта.  Исполнилась столетняя годовщина со дня
рождения Вильгельма Великого,  а  памятник ему в  городском парке все еще не
был  сооружен.  В  собрание городских гласных без  конца  поступали запросы,
неоднократно после  упорной  борьбы  одобрялись  дополнительные кредиты,  но
требовались все новые и  новые на покрытие перерасхода.  Тяжелый удар постиг
город, когда его величество отверг проект монумента, где его августейший дед
был  изображен  пешим;  приказано  было  соорудить конную  статую.  Дидерих,
подгоняемый нетерпением,  вечерами часто отправлялся на Мейзештрассе,  чтобы
лично убедиться, насколько продвинулись работы. Был май, стояла жара, и даже
после захода солнца было еще душно,  но на пустынной территории парка с  его
молодыми  насаждениями  дул  ветерок.   Дидерих,   уже  в  который  раз,   с
раздражением думал о том блестящем деле,  которое сварганил помещик господин
фон  Квицин.  Ему  это  далось без  особого труда!  Не  шутка  спекулировать
земельными   участками,   когда   регирунгспрезидент  твой   кузен.   Городу
волей-неволей пришлось купить весь участок под памятник кайзеру Вильгельму и
заплатить столько,  сколько фон  Квицин потребовал...  Неожиданно показались
две фигуры; Дидерих вовремя разглядел, кто это, и укрылся за кустами.
   - Здесь хоть можно дышать, - сказал старик Бук.
   - Если бы  этот вид не отравлял все,  -  ответил сын.  -  Они задолжали
полтора миллиона,  чтобы  навалить эту  груду  мусора.  -  И  он  показал на
недоделанный  постамент  -  нагромождение каменных  цоколей,  орлов,  львов,
балюстрад, ниш и человеческих фигур. Одни орлы, распластав крылья, вцепились
когтями в  пока еще пустой цоколь,  другие гнездились в  нишах,  симметрично
рассекавших балюстраду;  там же  расположились и  львы,  готовые прыгнуть на
передний план{428},  где и без того было столпотворение:  развевались флаги,
метались  и  неистово жестикулировали люди.  Заднюю  стенку  цоколя  украшал
Наполеон Третий{428}.  Мало того,  что он, согнувшись в три погибели, в позе
побежденного следовал за триумфальной колесницей, но жизни его еще постоянно
угрожал лев,  зловеще изогнувший спину позади него на лестнице постамента...
А  Бисмарк и другие паладины{428} чувствовали себя в этом зверинце как дома,
они протягивали руки с  подножия цоколя вверх,  чтобы приобщиться к подвигам
еще отсутствовавшего властелина.
   - Кто вознесется на этот цоколь?  - спросил Вольфганг Бук. - Старик был
лишь  предтечей.  В  конце  концов весь  этот  мистико-героический спектакль
загородят от  нас  цепями,  нам  останется только глазеть,  что  и  является
конечной целью всего. Комедия, и притом бездарная.
   Через некоторое время, - уже спустились сумерки, - отец сказал:
   - А ты, сын мой? Ведь и тебе некогда игра казалась конечной целью.
   - Как  всему моему поколению.  Ничего другого мы  не  умеем.  Нынче нам
следовало бы,  в  ожидании будущего,  держаться тише воды,  ниже травы.  Это
самое безопасное.  И я не отрицаю,  что мой уход со сцены -  не больше,  чем
тщеславие.  Смешно,  отец,  но я покинул сцену потому,  что однажды, когда я
играл,  начальник полиции заплакал. Подумай только, можно ли стерпеть такое?
Тончайшие нюансы душевных эмоций,  жизнь сердца, высокая мораль, современные
чаяния ума и души -  все это я воспроизвожу перед людьми,  как будто равными
мне,  потому что они растроганно кивают,  и я вижу их взволнованные лица.  А
потом  эти  люди  преследуют  революционеров и  стреляют  в  бастующих.  Мой
начальник полиции,  разумеется,  собирательное лицо,  таковы все они.  - Бук
повернулся прямо к  тому кусту,  за которым спрятался Дидерих.  -  Искусство
остается для  вас искусством,  и  борение духа неведомо вам.  Если б  настал
день,  когда мастера вашей культуры поняли бы это,  как я, они, подобно мне,
оставили бы вас одних с вашими дикими зверями.
   Он  показал на  львов  и  орлов.  Старик тоже  посмотрел на  памятник и
молвил:
   - Они  стали  могущественны,  но  с  их  властью мир  не  обогатился ни
духовными сокровищами,  ни человеколюбием. Значит, все было напрасно. И наша
жизнь тоже, по-видимому, была напрасна. - Он посмотрел на сына. - А все-таки
вы не должны уйти и оставить им поле битвы.
   Вольфганг тяжело вздохнул:
   - На  что  надеяться,  отец?  Они остерегаются перегибать палку,  не  в
пример привилегированному классу в  канун  революции сорок  восьмого.  Уроки
истории, к сожалению, научили их умеренности. Их социальное законодательство
носит  охранительный и  развращающий  характер.  Оно  насыщает  народ  ровно
настолько,  чтобы не стоило вести серьезную борьбу за хлеб,  не говоря уже о
свободе. Кто же теперь свидетельствует против них?
   Старик выпрямился.
   - Совесть человечества,  -  сказал он вдруг полным,  звучным голосом и,
глядя на сына,  опустившего голову,  продолжал:  - Ты должен веровать в нее,
сын  мой.  Когда катастрофа,  которой они  надеются избегнуть,  разразится и
станет достоянием прошлого, не сомневайся, что человечество назовет нынешние
нравы еще  более позорными и  безрассудными,  чем  нравы,  существовавшие до
первой революции.  -  И вдруг голос его прозвучал тихо,  словно издалека:  -
Жить только сегодняшним днем - значит не жить совсем.
   Он,  видимо, зашатался. Сын быстро подхватил его, и старик, опираясь на
руку Вольфганга, согбенный, едва передвигая ноги, исчез во мраке. Дидерих же
поспешил удалиться другой дорогой:  ему казалось, что он очнулся от дурного,
хотя большей своей частью и  непонятного сна,  в котором -  и это совершенно
ясно -  потрясались устои. И хотя все, что он услышал, было отмечено печатью
несбыточности,  ему казалось,  что никогда еще столь знакомая ему крамола не
потрясала эти устои так глубоко и сильно. Дни одного были сочтены, у другого
тоже не было особенных перспектив,  но Дидерих чувствовал,  что лучше бы они
подняли в  стране здоровую бучу,  чем шептаться здесь,  в темноте,  об одних
лишь духовных ценностях и о будущем.

   В реальной действительности, разумеется, были куда более ощутимые дела.
Вместе  с  автором  памятника  Дидерих  набросал  программу  художественного
оформления  празднества в  честь  открытия  монумента.  При  этом  скульптор
оказался гораздо предупредительнее, чем можно было ожидать. И вообще он пока
обнаруживал лишь то лучшее,  что свойственно людям его профессии, - талант и
возвышенный  образ  мыслей,   а   в   остальном  отличался  корректностью  и
деловитостью.  Этот  молодой  человек,  племянник  бургомистра Шеффельвейса,
являл  собою  пример  того,   что,   вопреки  изжившим  себя  предрассудкам,
порядочность  можно   встретить  повсюду  и   что   нет   никаких  оснований
отчаиваться,  если  молодой человек по  лености не  желает обучаться хлебной
профессии и становится художником. Когда он в первый раз вернулся из Берлина
в  Нетциг,  на  нем  еще  была  бархатная куртка и  семье  он  причинял одни
неприятности,  но  во второй свой приезд он уже носил цилиндр,  а  некоторое
время спустя на него обратил внимание монарх,  и  ему дозволено было изваять
для  Аллеи Победы{431} очень удавшийся скульптурный портрет маркграфа Оттона
Могучего{431} и  такие же  портреты двух виднейших современников маркграфа -
монаха Тассило, знаменитого тем, что он мог выпить в день сто литров пива, и
рыцаря Клиценцица,  который учил берлинцев работать до  седьмого пота,  хотя
они  его  позднее и  повесили.  На  заслуги рыцаря Клиценцица его величество
соизволил обратить особое внимание обер-