тая кожа, и он
проговорил, заикаясь:
   - Бунт! Началось!
   С улицы донесся топот ног множества бегущих людей;  Дидерих,  Ядассон и
пастор одновременно схватили свои шляпы и бросились к выходу.
   Люди  -  их  было  здесь  уже  много  -  в  испуганном молчании  стояли
полукругом от штаба военного округа до лестницы масонской ложи. На мостовой,
там, где полукруг размыкался, ничком лежал человек. А солдат, который раньше
так  молодцевато расхаживал взад  и  вперед,  теперь неподвижно стоял  перед
своей будкой. Каска сдвинулась у него на затылок, открыв побледневшее лицо с
разинутым ртом и глазами,  устремленными на убитого.  Винтовку солдат держал
за  ствол,  опустив ее  на  землю.  В  толпе,  состоявшей главным образом из
рабочих и  работниц,  слышался глухой  ропот.  Вдруг  у  кого-то  из  мужчин
вырвался громкий возглас:  "Ого!" -  и наступила глубокая тишина.  Дидерих и
Ядассон обменялись испуганным взглядом, как бы сойдясь на том, что положение
опасное.
   По  улице  к  месту  происшествия мчался  полицейский,  впереди него  -
девушка. Юбка ее развевалась; уже издали девушка крикнула:
   - Вон он лежит! Стрелял солдат!
   Она добежала, она бросилась на колени, она тормошила лежавшего:
   - Встань! Да встань же!
   Она подождала. Ступни его как будто дернулись, но он по-прежнему лежал,
раскинув руки и ноги.  И вдруг надрывно прозвенел крик девушки:  "Карл!" Все
вздрогнули.  Женщины  отозвались истошным криком,  мужчины,  стиснув кулаки,
бросились вперед.  Давка  усиливалась;  между  экипажами,  которым  пришлось
остановиться,  набивалось все  больше  людей;  среди  этой  грозной сумятицы
неистовствовала девушка,  ее  распустившиеся волосы  трепало ветром,  мокрое
лицо исказилось,  она,  вероятно,  кричала,  но  крика не было слышно -  шум
поглотил его.
   Единственный полицейский грудью старался оттереть толпу,  боясь, как бы
она  не  растоптала лежавшего.  Но  напрасно он  кричал на  людей,  наступал
передним на  ноги;  растерявшись,  он  стал озираться по сторонам в  поисках
помощи.
   И  она  явилась.  В  управлении  регирунгспрезидента распахнулось окно,
показалась большая борода и раздался голос,  вернее, грозный рык; толпа, еще
не поняв, чего требует этот голос, услышала его, несмотря на шум, как слышат
отдаленный гул канонады.
   - Вулков, - сказал Ядассон. - Ну, наконец!
   - Что за безобразие?  -  грохотал голос.  - Кто смеет шуметь у меня под
окнами? - Над притихшими людьми прогремело: - Где часовой?
   Только теперь люди увидели,  что часовой скрылся в свою будку и забился
в угол. Наружу торчала одна лишь винтовка.
   - Выходи, сын мой! - приказал тот же бас. - Ты выполнил свой долг. Этот
человек вывел тебя из терпения. Его величество вознаградит тебя за доблесть.
Понятно?
   Все поняли и  смолкли,  даже девушка.  И в этой тишине особенно яростно
грохотал бас:
   - Немедленно разойтись, иначе я прикажу стрелять!
   Минута - и вот уж кое-кто побежал. Рабочие группами отделялись от толпы
и,  помедлив,  с опущенными головами уходили. Регирунгспрезидент еще крикнул
кому-то вниз:
   - Пашке, позовите-ка врача! - и захлопнул окно.
   У  входа  в  управление  закипела  жизнь.  Откуда-то  появились  важные
господа,   властно  отдававшие  распоряжения,   со   всех  сторон  стекались
полицейские,  они наседали на оставшуюся публику, раздавали тумаки и кричали
- одни только они и кричали. Дидерих и его спутники, отойдя за угол, увидели
на  лестнице масонской ложи кучку мужчин.  Доктор Гейтейфель,  отстраняя их,
прошел вперед.
   - Я врач,  -  громко сказал он, торопливо пересек улицу и склонился над
раненым.  Он повернул его на спину,  расстегнул жилет и приник ухом к груди.
Все  притихли,  даже  полицейские перестали  орать;  девушка  стояла  возле,
подавшись вперед,  вздернув плечи, точно в ожидании удара, и держа стиснутый
кулак у сердца,  как будто это и было то самое сердце,  которое, быть может,
уже остановилось.
   Доктор Гейтейфель выпрямился:
   - Он мертв.  -  В ту же секунду он заметил девушку: она пошатнулась. Он
сделал движение, чтобы подхватить ее. Но она уже справилась с собой и, глядя
в лицо убитого, произнесла только:
   - Карл! - И еще тише: - Карл!
   Доктор Гейтейфель обвел взглядом стоявших вокруг людей и спросил:
   - Как же девушка?
   Ядассон выступил вперед.
   - Асессор Ядассон из прокуратуры,  - представился он. - Девушку следует
задержать.  Ввиду того что ее возлюбленный спровоцировал часового, возникает
подозрение,  не  причастна ли также и  она к  сему преступному действию.  Мы
возбудим против нее следствие.
   Двое полицейских,  которых он подозвал жестом,  уже схватили девушку за
руки. Доктор Гейтейфель повысил голос:
   - Господин асессор,  заявляю вам  как  врач,  что  состояние девушки не
допускает ее ареста.
   - Арестовали бы заодно и убитого, - сказал кто-то.
   - Категорически запрещаю  вам  критиковать мои  служебные  мероприятия,
господин фабрикант Лауэр! - каркнул Ядассон.
   Дидерих тем временем выказывал признаки сильнейшего волнения.
   - О!..  А!..  Но ведь это...  -  Он даже весь побелел; он несколько раз
заговаривал:  -  Господа...  Господа,  я могу...  Я знаю этих людей: да, да,
именно этого рабочего и  эту девушку.  Моя фамилия Геслинг,  доктор Геслинг.
Оба  до  сегодняшнего числа  работали  на  моей  фабрике.  Мне  пришлось  их
рассчитать за публичное нарушение правил нравственности.
   - Ага! - воскликнул Ядассон.
   Пастор Циллих поднял палец.
   - Вот уж, воистину перст божий, - умилился он.
   К лицу Лауэра прихлынула кровь,  она,  казалось,  рдела даже сквозь его
седую  остроконечную бородку,  вся  его  приземистая  фигура  сотрясалась от
гнева.
   - Насчет перста божьего еще можно поспорить.  Но  совершенно бесспорно,
господин доктор Геслинг, что этот рабочий потому и разрешил себе переступить
границы дозволенного,  что увольнение привело его в  отчаянье.  У него жена,
быть может, и дети...
   - Они не венчаны,  - сказал Дидерих, в свою очередь, вспыхнув. - Он сам
мне признался.
   - Какое это имеет значение? - спросил Лауэр.
   Тут пастор воздел руки горе.
   - Неужели мы так низко пали,  - воскликнул он, - что не имеет значения,
блюдутся ли божьи заповеди о нравственности?
   Лауэр   ответил,   что   было   бы   неуместно  затевать   дискуссию  о
нравственности на  улице,  да  еще  в  момент,  когда с  соизволения властей
совершено убийство;  и  он,  повернувшись к девушке,  предложил ей работу на
фабрике. Тем временем подъехала санитарная карета; убитого подняли с земли и
положили на носилки.  Но когда санитары вдвигали их в карету,  девушка вдруг
очнулась,   кинулась  к  носилкам  и  навалилась  на  них  всем  телом;   от
неожиданности санитары выпустили их из рук,  и девушка, судорожно вцепившись
в  тело убитого и  пронзительно крича,  вместе с ним покатилась по мостовой.
Нелегко было оторвать ее от трупа, поднять, водворить в извозчичью пролетку.
Врач, сопровождавший санитарную карету, поехал с девушкой.
   На  фабриканта  Лауэра,   который  уже  собирался  удалиться  вместе  с
Гейтейфелем и другими масонами, грозно насупившись, наступал Ядассон:
   - Минутку!  Прошу прощения!  Вы давеча сказали, что здесь с соизволения
властей -  призываю вас,  господа,  в  свидетели,  что  это  подлинные слова
господина Лауэра,  -  с  соизволения властей совершено убийство.  Я желал бы
спросить, не являются ли ваши слова осуждением властей предержащих?
   - Ах,  вот как!  -  протянул Лауэр, пристально взглянув на господина из
прокуратуры. - Вы, вероятно, не прочь и меня арестовать.
   - Вместе с тем, - визгливым фальцетом продолжал Ядассон, - обращаю ваше
внимание на  точно такой же случай,  происшедший несколько месяцев назад.  Я
имею в  виду дело Люка.  Поведение часового,  который застрелил оскорбившего
его  субъекта,  было  одобрено высокой инстанцией.  Часовой за  правильный и
доблестный  образ   действий   отмечен   наградами  и   монаршей   милостью.
Поостерегитесь же критиковать действия его величества.
   - Я  и  не  критиковал,  -  ответил Лауэр.  -  Пока что я  выразил лишь
порицание этому господину, отрастившему такие страшные усы.
   - Что такое? - спросил Дидерих, все еще разглядывавший камни мостовой в
том месте,  где лежал убитый рабочий и темнела лужица крови. Наконец до него
дошло,  что его хотят задеть.  -  Такие усы носит его величество,  -  твердо
произнес  он.  -  Это  истинно  немецкие  усы.  А  вообще  я  отказываюсь от
препирательств с фабрикантом, поддерживающим бунтарей.
   Лауэр,  взбешенный,  уже  открыл было  рот,  чтобы ответить,  хотя брат
старика Бука, Гейтейфель, Кон и Фрицше старались увести его прочь, а рядом с
Дидерихом, воинственно выпятив грудь, выстроились Ядассон и пастор Циллих, -
но  тут  ускоренным маршем  подошел  отряд  пехоты,  оцепил  уже  совершенно
безлюдную  улицу,   и  лейтенант,  командовавший  отрядом,  попросил  господ
разойтись.   Все  поспешно  подчинились,  но  напоследок  еще  увидели,  как
лейтенант подошел к часовому и пожал ему руку.
   - Браво! - крикнул Ядассон.
   Доктор же Гейтейфель сказал:
   - А завтра явятся по очереди капитан,  майор и полковник, каждый сочтет
своим долгом похвалить этого малого и сделать ему денежный подарок.
   - Вот именно! - воскликнул Ядассон.
   - Однако...  -  Гейтейфель остановился.  -  Господа,  давайте  все-таки
разберемся!  Разве в том, что здесь произошло, есть какой-нибудь смысл? Убит
человек  только  потому,  что  этот  деревенский оболтус не  понимает шуток!
Меткое словцо, добродушный смех - и он обезоружил бы рабочего, который якобы
хотел обидеть его, своего брата, такого же бедняка, как он сам. Вместо этого
солдату приказывают стрелять. И венчают дело трескучими фразами.
   Член  суда  Фрицше поддержал доктора Гейтейфеля и  призвал умерить свои
страсти. Дидерих, все еще бледный, дрожащим голосом сказал:
   - Народ  должен  чувствовать  над  собой  власть.   Ощутить  могущество
монаршей власти - да за это человеческая жизнь совсем недорогая цена.
   - Если только эта жизнь не ваша, - сказал Гейтейфель.
   А Дидерих, положив руку на сердце, ответил:
   - Хотя бы и моя, поверьте!
   Гейтейфель пожал плечами.  По пути Дидерих,  немного отстав с  пастором
Циллихом от остальных, силился описать ему свои чувства.
   - Для меня,  -  говорил он,  сопя от  сдержанного восторга,  -  в  этом
эпизоде есть нечто великолепное,  можно сказать,  царственно-величественное;
вот  так,  без  суда,  прямо  на  улице,  застрелить субъекта,  который имел
наглость  забыться!   Только   представьте  себе   -   сквозь  толщу   нашей
обывательской косности вдруг  прорывается...  нечто прямо-таки  героическое!
Вот когда чувствуешь, что такое власть!
   - Но какая?! Власть божьей милостью! - подхватил пастор.
   - Разумеется.  Именно.  Вот  почему этот случай привел меня почти что в
религиозный трепет.  Вот так мы замечаем вдруг, что существуют высшие силы -
силы,  которым все мы подвластны.  Взять,  например, берлинские беспорядки в
феврале прошлого года:  его  величество с  таким  изумительным хладнокровием
ринулся тогда в  беснующееся море  восстания;  должен сказать,  что  я...  -
Остальные уже дожидались у входа в погребок, и Дидерих повысил голос: - Если
бы в ту минуту кайзер приказал оцепить всю Унтер-ден-Линден и стрелять в нас
всех, палить из пушек, то должен сказать вам, что я...
   - Вы, конечно, кричали бы "ура", - закончил за него Гейтейфель.
   - А  вы  не  кричали  бы?  -  спросил Дидерих,  пытаясь метнуть в  него
испепеляющий взор.  -  Я  все  же  надеюсь,  что все мы  единодушны в  своих
националистических чувствах.
   У  фабриканта Лауэра опять чуть было не сорвалось с  языка опрометчивое
возражение, но его удержали.
   Вместо него в разговор вступил Кон:
   - Я,  конечно,  тоже националист.  Но  разве мы содержим нашу армию для
подобных забав?
   Дидерих смерил его взглядом с головы до ног.
   - Как вы сказали?  У  господина магазиновладельца Кона есть своя армия?
Вы слышали, господа? - Он надменно рассмеялся. - До сих пор я знал одну лишь
армию - армию его величества кайзера.
   Доктор Гейтейфель заикнулся было о  правах народа,  но Дидерих гаркнул,
рубя слова на слоги, как командир перед полком: он, мол, за то, чтобы кайзер
был кайзером,  а не марионеткой.  Народ, сказал он, утративший способность к
безусловному повиновению, обречен на загнивание...
   Тем временем все вошли в  ресторан.  Лауэр со своими друзьями уже сидел
за столиком.
   - Не присядете ли к  нам?  Ведь,  в  конце концов,  все мы либералы,  -
обратился к Дидериху Гейтейфель.
   - Либералы,  само собой.  Но в таком важном вопросе, как национализм, я
не  признаю  половинчатости.  Для  меня  существуют только  две  партии.  Их
самолично  определил кайзер:  за  его  величество и  против  него.  Поэтому,
господа,  за  вашим столом мне нечего делать.  Он  отвесил чопорный поклон и
подошел к  свободному столику.  Ядассон и  пастор Циллих последовали за ним.
Посетители,  сидевшие за  соседними столами,  начали  оглядываться;  в  зале
наступила  тишина.   Опьяненный  событиями  дня,   Дидерих  решил   заказать
шампанское. За первым столиком шушукались, затем кто-то отодвинул свой стул.
Это был член окружного суда.  Он откланялся, подошел к столу Дидериха, пожал
руку ему, Ядассону, пастору Циллиху и покинул ресторан.
   - Давно бы так,  - сказал Ядассон. - Фрицше своевременно понял шаткость
своего положения.
   - Во всем нужна четкость и ясность,  -  сказал Дидерих. - У кого чистая
совесть в вопросах национализма, тому совершенно нечего бояться этих людей.
   Но пастору Циллиху было явно не по себе.
   - Путь праведника, - сказал он, - устлан терниями. Вы еще не знаете, на
какие интриги способен Гейтейфель.  Завтра он по всему городу растрезвонит о
нас, припишет нам бог весть какие ужасы.
   Дидерих вздрогнул. Доктор Гейтейфель ведь знает о той, надо признаться,
темной  полосе его  жизни,  когда  он  пытался увильнуть от  военной службы!
Гейтейфель написал ему язвительное письмо,  отказался выдать свидетельство о
болезни!  Он держал Дидериха в  руках,  мог при желании навек уничтожить.  С
перепугу  Дидериху  пришло  даже  в  голову,  что  доктор  Гейтейфель  может
припомнить ему  еще и  школьные дела,  когда Гейтейфель смазывал ему горло и
при этом упрекал в трусости.  Лоб Дидериха покрылся испариной. С тем большим
шумом заказал он омары и шампанское.
   Среди   масонской   братии   вновь   шел   взволнованный   разговор   о
насильственной смерти  молодого  рабочего Что  возомнили о  себе  военщина и
юнкера,  задающие в ней тон? Лица запылали, и друзья наконец договорились до
того,  что  бразды  правления должны  быть  переданы буржуазии,  на  которой
фактически все держится.  Фабрикант Лауэр желал знать, какими такими особыми
достоинствами может  похвастаться перед  остальными смертными господствующая
каста?
   - Чистотой расы?  Даже этого сказать нельзя, - утверждал он. - Все они,
включая княжеские семьи,  -  не без примеси еврейской крови. Не в обиду будь
сказано моему другу Кону.
   Пора было вмешаться.  Дидерих сознавал это Он  быстро опрокинул в  себя
бокал вина,  встал,  твердо ступая, вышел на середину зала и остановился под
готической люстрой.
   - Господин фабрикант Лауэр, - сказал он, - я позволю себе спросить вас:
когда вы говорите о княжеских фамилиях, у которых, по вашему личному мнению,
есть примесь еврейской крови,  вы имеете также в  виду и  немецкие княжеские
фамилии?
   Лауэр спокойно, почти дружелюбно, ответил:
   - Разумеется!
   - Так!  -  протянул Дидерих и перевел дыхание, готовя решительный удар.
При  общем  внимании всего зала  он  продолжал:  -  А  к  числу оевреившихся
княжеских фамилий вы относите и ту,  которую мне незачем называть? - Дидерих
внутренне  ликовал,   вполне  уверенный,   что   теперь  уж   его  противник
растеряется,  залопочет  бессвязный вздор,  спрячется под  стол.  Но  он  не
предвидел меры цинизма, на который натолкнулся.
   - Ну конечно, - сказал Лауэр.
   Дидерих от  ужаса растерял весь свой апломб.  Он оглянулся по сторонам,
как бы проверяя,  не изменил ли ему слух.  По лицам окружающих понял, что он
не ослышался. Тогда он заявил, что в дальнейшем выяснится, какие последствия
для господина фабриканта будут иметь подобные речи, и в весьма относительном
порядке отступил в  дружественный лагерь.  В  эту  минуту на  сцене появился
Ядассон, на время отлучавшийся неизвестно куда.
   - Я  не  был  свидетелем  происшедшего,   -  тотчас  объявил  он.  -  Я
подчеркиваю это  обстоятельство,  так  как в  дальнейшем оно может оказаться
весьма важным.
   Он  попросил все  подробно изложить ему.  Дидерих с  жаром выполнил его
просьбу;  то,  что  противнику теперь  отрезаны все  пути,  он  считал своей
неотъемлемой заслугой.
   - Теперь господин фабрикант у нас в руках.
   - Еще как, - сказал Ядассон, что-то записывая.
   В ресторан,  с трудом передвигая негнущиеся ноги, вошел пожилой человек
с угрюмой физиономией.  Раскланиваясь направо и налево, он направился было к
столу крамольников. Но Ядассон успел вовремя перехватить его.
   - Господин майор Кунце! Одну минуту! - он принялся шепотком уговаривать
его, движением глаз указывая то вправо, то влево. Майор, видимо, не знал, на
что решиться.
   - Вы ручаетесь мне честным словом, господин асессор, - сказал он, - что
так действительно было сказано?
   Ядассон дал слово. Тут к столику подошел брат господина Бука, высокий и
элегантный.   Вежливо  улыбаясь,  он  предложил  дать  майору  исчерпывающие
объяснения.  Майор  ответил,  что  весьма сожалеет,  но  подобным речам  нет
оправдания.  Он был мрачен как туча и  все же с грустью поглядывал на старое
насиженное место.  Но  в  решающую минуту Дидерих достал из  ведерка бутылку
шампанского.  Майор заметил это и  направил свои стопы туда,  куда повелевал
долг. Ядассон представил:
   - Господин Геслинг, фабрикант.
   Дидерих и  майор  обменялись крепким рукопожатием.  Они  твердо и  ясно
взглянули друг другу в глаза.
   - Господин доктор, - сказал майор, - вы поступили как истый немец.
   Послышалось шарканье,  скрип стульев,  все подняли бокалы,  чокнулись и
наконец выпили.  Дидерих тотчас же заказал вторую бутылку. Майор опрокидывал
в себя бокал,  как только его наполняли, и заверял своих собутыльников, что,
если дело коснется немецкой верности, он спуску никому не даст.
   - Хотя  моему  государю  угодно  было  уволить  меня  с  действительной
службы...
   - Господин майор  в  последнее время  служил  в  штабе  нашего военного
округа, - пояснил Ядассон.
   - ...но  в  груди моей  бьется сердце старого солдата,  -  он  постучал
пальцами по груди,  -  и  я готов везде и всюду искоренять антимонархические
взгляды! Огнем и мечом! - выкрикнул он и стукнул кулаком по столу.
   В  то  же  мгновение Кон,  низко поклонившись за  его спиной,  поспешно
удалился.   Брат   господина  Бука  сперва  вышел  в   туалет,   чтобы  хоть
сколько-нибудь замаскировать свое бегство.
   - Ага! - громко воскликнул Ядассон. - Господин майор, враг разбит!
   Пастор Циллих, однако, все еще не был в этом уверен.
   - Гейтейфель остался. Я не доверяю ему.
   Но Дидерих, заказывая третью бутылку, покосился на Лауэра и Гейтейфеля;
оба сиротливо сидели друг против друга, смущенно глядя в свои пивные кружки.
   - Власть в наших руках,  - сказал Дидерих, - и наши враги это понимают.
Они уже не возмущаются часовым. По лицам их видно, как они боятся, что скоро
и до них доберутся. И доберутся, поверьте мне!
   Дидерих заявил,  что обратится в прокуратуру с жалобой на Лауэра, пусть
держит ответ за свои крамольные речи.
   - А я уж позабочусь, - обещал Ядассон, - чтобы жалобе был дан ход, и на
процессе выступлю сам  как представитель обвинения.  Вам известно,  господа,
что свидетелем я быть не могу, так как лично не присутствовал при инциденте.
   - Мы  осушим это болото,  -  пригрозил Дидерих и  завел речь о  ферейн