казал он, - что обвиняемый действительно произнес
инкриминируемые  ему   слова,   то   и   тогда  понятие  наказуемости  здесь
отсутствует.  Свидетель доктор Геслинг открыто признал, что он преднамеренно
спровоцировал  обвиняемого.  Спрашивается,  не  доктор  ли  Геслинг,  с  его
провокационным  намерением,   является  фактическим  виновником  наказуемого
действия,   которое   он   осуществил  при   невольном  посредстве  другого,
сознательно воспользовавшись его возбужденным состоянием?
   Защитник рекомендовал прокурору серьезно заняться свидетелем Геслингом.
В  зале многие повернули головы к  Дидериху,  и ему едва не стало дурно.  Но
пренебрежительная мина председателя вновь приободрила его.
   В голосе Бука появились мягкие и теплые нотки. Нет, он далек от желания
накликать беду  на  свидетеля Геслинга;  он  рассматривает Геслинга лишь как
жертву личности, стоящей несравненно выше его.
   - Почему,   -  спросил  Бук,  -  так  участились  дела  об  оскорблении
величества? Мне ответят: вследствие таких эпизодов, как убийство рабочего. Я
же  говорю:  нет,  они участились благодаря речам,  которые следуют за этими
эпизодами.
   Шпрециус вытянул шею и навострил свой клюв,  но промолчал.  Бук все так
же невозмутимо продолжал речь. Голос его звучал теперь сильно и мужественно.
   - Угрозы и чрезмерные претензии неизбежно вызывают отпор.  Лозунг - кто
не  за  меня,  тот  против меня  -  проводит жирную черту  между  теми,  кто
раболепствует перед величеством, и теми, кто оскорбляет величество.
   Тут уж Шпрециус долбанул клювом Бука.
   - Господин защитник,  я не потерплю здесь критики высказываний кайзера.
Если вы намерены продолжать в  таком же духе,  суд немедленно наложит на вас
дисциплинарное взыскание.
   - Подчиняюсь вашим указаниям,  господин председатель,  -  сказал Бук, и
слова его с каждой секундой становились все более пластичными, полновесными.
- В таком случае я буду говорить не о монархе,  а о верноподданном, которого
формует монарх:  не о Вильгельме Втором,  а о свидетеле Геслинге.  Вы видели
его!  Это человек дюжинный, среднего ума, зависящий от среды и случая; когда
обстановка на суде складывалась не в его пользу,  он был жалок, а как только
ветер подул в другую сторону, он исполнился невероятной самоуверенности.
   Дидерих на своей свидетельской скамье громко сопел.  Почему Шпрециус не
вступится за  него?  Ведь это  его  долг!  Националистически мыслящего немца
публично поносят -  и кто?  Адвокат, который уже по профессии своей является
выразителем подрывных  бунтарских идей!  Нет,  что-то  гнило  в  королевстве
Датском!..{227} Стоило Дидериху взглянуть на Бука, и в нем все закипало. Вот
он,  враг,  антипод; остается одно: стереть с лица земли! Эта оскорбительная
человечность в  мясистом профиле Бука!  Так и чувствуешь надменное любование
словами, которые он подбирает, чтобы заклеймить Дидериха.
   - Во  всякую эпоху имя  таким людям -  легион,  -  говорил Бук,  -  это
дельцы,   и  у  них  есть  свои  политические  взгляды.   Единственное,  что
прибавилось к  этому  стандартному типу  и  подновило его,  это  -  повадка:
крикливая поза,  дутая воинственность так называемой сильной личности, жажда
играть роль во что бы то ни стало, даже если расплачиваться придется другим.
Инакомыслящие объявляются врагами нации,  хотя бы они и составляли две трети
ее.  Может  быть,  это  диктуется классовыми интересами?  Возможно,  но  они
подаются в  шелухе  лживой  романтики.  В  порыве  романтической экзальтации
верноподданный припадает к стопам своего владыки, лелея надежду, что владыка
наделит его частицей власти и тогда он сам наступит пятой на младшую братию.
Но  так как в  реальной действительности,  да  и  в  законе не существует ни
владыки,  ни  простертого перед ним  подданного,  то  вся общественная жизнь
приобретает характер  пошлой  клоунады.  Убеждения облекаются в  театральные
костюмы,  сыплются  речи,  достойные крестоносцев{227},  хотя  произносят их
люди,  производящие жесть  или  бумагу.  Картонный меч  обнажается в  защиту
понятия "его императорское величество" -  понятия, которое уже ни одна душа,
за  исключением разве  сказочных  персонажей,  не  принимает  всерьез.  "Его
императорское величество..."  -  повторил Бук,  как  бы  пробуя эти слова на
вкус,  и часть слушателей попробовала их вместе с ним. Актеры, которых форма
захватывала  явно  сильнее,   чем   содержание,   приложив  ладонь  к   уху,
одобрительно  перешептывались.  Всем  остальным  выступление  Бука  казалось
слишком утонченным,  и особенно расхолаживало публику то, что Бук не уснащал
свою речь словечками местного говора. Но Шпрециус вскинулся в своем кресле и
хищно взвизгнул в предчувствии добычи:
   - Господин защитник,  последний раз предупреждаю:  не касайтесь в  ходе
прений монаршей особы!
   В зале произошло движение.  Кто-то собирался похлопать Буку, как только
тот открыл рот, чтобы продолжать, но Шпрециус вовремя долбанул. То была одна
из эксцентричных девиц.
   - Господин председатель первый назвал монаршую особу.  Что ж, поскольку
она названа,  я позволю себе,  не вводя суд в смущение,  сказать, что кайзер
улавливает и  выражает существующие в данный момент течения в стране с такой
полнотой, которая делает его особу достойной преклонения. Я хотел бы назвать
кайзера,  -  надеюсь,  господин  председатель не  станет  прерывать меня,  -
великим артистом.  Что можно еще прибавить?  Более великого никто из  нас не
знает...  Именно поэтому не  следовало бы  допускать,  чтобы  любой дюжинный
человечишка из числа наших современников копировал его. В блеске трона могут
заиграть все  грани  индивидуальности монарха,  он  может  произносить речи,
зная,  что мы  ничего не  ждем от него,  кроме речей,  может сверкать очами,
ослеплять,  вызывать ненависть у  воображаемых мятежников и срывать овации у
публики партера,  которая за  этими  речами не  забывает своих обывательских
интересов...
   Дидерих задрожал,  да и  все сидели,  разинув рты и  не отрывая глаз от
Бука,  словно  он  двигался  по  канату,  натянутому  между  двумя  башнями.
Сорвется? Шпрециус уже нацелил свой клюв. Однако ни тени иронии не мелькнуло
в   лице  защитника,   в   нем  сквозило  что-то   близкое  к   ожесточенной
восторженности.   Вдруг  уголки  его  рта  опустились,   словно  все  вокруг
потускнело.
   - Но нетцигский бумажный фабрикант?.. - сказал он.
   Нет,  он не сорвался, он опять стоял обеими ногами на земле! Теперь все
повернулись к Дидериху,  многие даже усмехались. И Эмми с Магдой улыбнулись.
Бук  достиг  желанного эффекта,  и  Дидерих,  на  свою  беду,  только теперь
сообразил,  что  их  вчерашний разговор на  улице был  для  Бука генеральной
репетицией  выступления в  суде,  От  откровенной издевки  оратора  он  весь
сжался.
   - Бумажные  фабриканты пытаются нынче  присваивать себе  ту  роль,  для
которой они не сфабрикованы.  Так освищем же их!  Они бездарны! Эстетический
уровень нашей общественной жизни,  поднятый на высоту блестящим выступлением
Вильгельма Второго,  может  только проиграть,  когда на  сцену выходят такие
исполнители,  как свидетель Геслинг...  А с эстетическим началом,  уважаемые
господа судьи,  усиливается или  падает  моральное начало.  Фальшивые идеалы
влекут за  собой  падение нравов,  за  политическим обманом следует обман  в
гражданской жизни.  - Голос Бука звучал сурово. Теперь только он поднялся до
истинного пафоса.  -  Ибо,  уважаемые господа судьи,  я  не ограничиваю себя
механистической  доктриной,   столь  милой  сердцу  партии  так  называемого
бунта{229}.   Пример  великого  человека  больше  изменяет  мир,   чем   все
экономические законы,  вместе взятые.  Но горе, если этот пример неправильно
понят! Тогда может случиться, что в стране получит распространение новый тип
человека,  который видит  в  жестокости и  угнетении не  прискорбный путь  к
человеческим условиям жизни,  а  самый смысл жизни.  Слабый и  податливый от
природы,   он  надевает  на  себя  личину  железной  твердости,  ибо  в  его
представлении ею обладал Бисмарк.  И без всяких на то данных, следуя примеру
высочайшей  особы,   он  ведет  себя  шумно  и  несолидно.   Несомненно,  он
воспользуется победой своих тщеславных устремлений для деловых целей.  Пусть
разыгранная  им   комедия   благонамеренности  сначала  приведет  в   тюрьму
оскорбителя величества,  а  там  видно будет,  как из  этого извлечь выгоду.
Уважаемые господа  судьи!  -  Бук  раскинул  руки,  словно  хотел  весь  мир
обхватить своей мантией,  лицо его выражало сосредоточенную волю вождя. И он
бросил  в  бой  все,  что  еще  оставалось в  резерве:  -  Вы  суверенны,  и
суверенитет ваш -  наивысший и наисильнейший. В ваших руках судьба человека.
Вы можете вернуть его к  жизни или морально убить -  чего не властен сделать
ни один монарх.  Но эти два типа людей, - одобряемых или отвергаемых вами, -
в совокупности своей образуют поколение.  Таким образом, от вас зависит наше
будущее.  Вы несете безмерную ответственность за то, будут ли люди, подобные
обвиняемому,  наполнять тюрьмы,  а существа,  подобные Геслингу,  составлять
господствующее большинство нации.  Выбирайте  между  ними!  Выбирайте  между
карьеризмом и мужественным трудом,  между фиглярством и правдой! Между теми,
кто требует жертв во имя своей карьеры,  и теми,  кто приносит жертвы, чтобы
людям  лучше  жилось!  Обвиняемый совершил шаг,  на  какой,  надо  полагать,
способны лишь немногие.  Он отказался от своих прав хозяина, он дал такие же
права  своим подчиненным,  и  они  познали чувство удовлетворения и  радость
надежды.  Так  неужели тот,  кто уважает в  ближнем самого себя,  способен с
неуважением говорить об особе кайзера?
   Все вздохнули.  Новыми глазами смотрел зал на  обвиняемого,  сжимавшего
рукою лоб,  и  на его жену,  устремившую неподвижный взгляд в  пространство.
Многие всхлипывали.  Даже председатель сидел с оторопелым видом.  Он ни разу
не моргнул, глаза его округлились, он слушал Бука как зачарованный. Старичок
Кюлеман почтительно кивал, а у Ядассона нервно подергивалось лицо.
   Но Бук злоупотребил своим успехом, он охмелел.
   - Пробуждение гражданина! - воскликнул он. - Истинно националистический
образ мыслей!  Скромное деяние какого-нибудь Лауэра реальнее содействует его
воспитанию, чем сотни трескучих монологов даже венценосного артиста!
   Шпрециус тотчас же заморгал:  видно было,  что он очнулся,  понял,  что
происходит, и дает себе слово вторично в сети не угодить. Ядассон ухмылялся;
большинство аудитории почувствовало,  что  защитник проиграл.  Под  шепот  и
беспокойное  движение  в  зале  председатель  дал  ему  закончить  хвалебную
характеристику обвиняемого.
   Когда Бук сел,  актеры попытались аплодировать, но Шпрециус даже клювом
не  повел в  их  сторону,  он  только покосился на  них скучающим взглядом и
спросил у господина прокурора, не пожелает ли тот коротко ответить? Ядассон,
скорчив  пренебрежительную гримасу,  отказался,  и  суд  быстро  удалился на
совещание.
   - Приговора ждать недолго, - вздергивая плечами, сказал Дидерих, еще не
совсем придя в себя от речи Бука.
   - Слава богу!  -  сказала теща бургомистра. - Даже не верится, что пять
минут назад они  чувствовали себя победителями.  -  Она показала на  Лауэра,
обтиравшего платком лицо, и на Бука, которого поздравляли актеры.
   Но  вот судьи вернулись,  и  Шпрециус объявил:  шесть месяцев тюремного
заключения. Такое решение всем показалось правильным и понятным. Кроме того,
обвиняемый лишался всех своих общественных должностей.
   В  обоснование приговора  председатель указал,  что  наличие  намерения
оскорбить не является обязательным для состава преступления. Поэтому вопрос,
имела ли место провокация, не относится к делу. Напротив, то, что обвиняемый
разрешил    себе    высказать   недозволенное   суждение    в    присутствии
националистически  мыслящих  свидетелей,   есть  обстоятельство  отягчающее.
Утверждение обвиняемого,  что  он  не  имел  в  виду  кайзера,  суд  признал
несостоятельным.
   - Свидетели,  при их  образе мыслей,  зная антимонархические настроения
обвиняемого,  не  могли  не  счесть его  слова оскорбительными для  кайзера.
Уловка обвиняемого, подчеркнувшего, что он еще из ума не выжил и воздержался
от оскорбления величества, означает, что его волнует не самое оскорбление, а
лишь страх уголовной ответственности.
   Последний  довод  всем   показался  убедительным,   соображения  Лауэра
нетрудно понять,  но ведь какая хитрость! Лауэра тотчас же взяли под стражу;
публика насладилась еще  одним  сильным ощущением и,  обмениваясь далеко  не
лестными замечаниями по адресу осужденного,  начала расходиться. Разумеется,
на Лауэре надо поставить крест:  что,  в самом деле,  станется с фабрикой за
полгода его отсидки!  По  приговору,  он  уже не  городской гласный.  Впредь
никому от него ни пользы,  ни вреда.  Поделом буковской семейке, которая так
задирала нос! Поискали глазами жену заключенного, но она исчезла.
   - Даже руки на прощанье ему не подала! Ну и нравы!

   Однако в последующие дни произошли события, которые послужили пищей для
пересудов куда похлеще! Юдифь Лауэр стремительно уложила чемоданы и уехала в
южные края.  Уехать на  юг,  когда законный муж сидит в  тюремной камере,  с
часовым под зарешеченным оконцем!  К  тому же  какое необычайное совпадение!
Член суда Фрицше неожиданно взял отпуск!  Доктор Гейтейфель получил от  него
открытку из Генуи и всем ее показывал;  быть может,  для того,  чтобы скорее
забыли  о  его  собственном  поведении.   Едва  ли  была  еще  необходимость
выспрашивать лауэровских слуг или осиротевших детей: и без того все ясно!
   Скандал  был  так  велик,  что  "Нетцигский  листок"  счел  необходимым
выступить  по  этому  поводу;  адресуясь  к  "верхним  десяти  тысячам",  он
предупреждал,  что своей распущенностью избранное общество содействует росту
бунтарских настроений.  Во  второй статье Нотгрошен показывал,  как не правы
те,  кто расхваливает реформы, введенные Лауэром у себя на предприятии. Что,
в сущности,  получают рабочие от участия в прибылях?  В среднем, по расчетам
самого Лауэра,  даже не  полных восемьдесят марок в  год.  Такую сумму можно
преподнести и  в форме рождественского подарка!  Но тогда,  конечно,  это не
было   бы   демонстрацией  против   существующего  общественного  строя.   И
антимонархические убеждения фабриканта,  установленные судом, не были бы так
опасны.  А  ежели  господин Лауэр  надеялся на  признательность рабочих,  то
теперь он может убедиться в противном,  -  в том случае, конечно, - добавлял
Нотгрошен,  -  если  ему  в  тюрьме  разрешают читать социал-демократическую
газету.  Последняя бросает Лауэру упрек  в  том,  что  своим  легкомысленным
оскорблением величества он  поставил под угрозу существование нескольких сот
рабочих семейств.
   "Нетцигский листок"  откликнулся на  изменившуюся обстановку  и  другим
весьма  характерным шагом.  Его  издатель Тиц  предложил Геслингу поставлять
часть бумаги,  которая теперь требуется газете.  Тираж,  мол,  повысился,  а
гаузенфельдская фабрика перегружена.  Дидерих тотчас же  решил,  что за всем
этим стоит сам  Клюзинг.  Старик был  пайщиком газеты,  без него там шагу не
ступали.  Если  он  добровольно выпускает что-либо из  рук,  значит,  боится
потерять больше.  Областные газеты!  Правительственные поставки! Страх перед
Вулковом -  вот и вся подоплека. Хотя Клюзинг почти не бывает в городе, ему,
наверное,  стало  известно,  что  Дидерих своими  свидетельскими показаниями
обратил   на   себя   благосклонное  внимание  регирунгспрезидента.   Старый
гаузенфельдский паук,  раскинувший свою  паутину по  всей  провинции и  даже
дальше, почуял недоброе и забеспокоился.
   - Он  хочет откупиться от  меня "Нетцигским листком".  Но так дешево от
нас не отделаешься.  В нынешние-то суровые времена!  Да знает ли он, какой у
меня размах?  Мне  бы  только заручиться поддержкой Вулкова,  и  я  попросту
приберу к рукам гаузенфельдскую фабрику!  - воскликнул Дидерих и так хлопнул
кулаком по конторке, что Зетбир в испуге подскочил.
   - Вам вредно волноваться!  -  потешался над ним Дидерих.  -  В  ваши-то
годы,  Зетбир! Допускаю, что в прежние времена от вас был кой-какой толк для
фирмы.  Но в истории с голландером вы дали маху;  застращали меня,  а теперь
эта  машина пригодилась бы  для  поставок "Нетцигскому листку".  Вам пора на
покой, у вас уже ничего не клеится.
   Одним из последствий,  которые процесс имел для Дидериха, было и письмо
майора  Кунце.  Майор  выражал  желание  выяснить  печальное недоразумение и
сообщил, что никаких препятствий к принятию высокочтимого доктора Геслинга в
ферейн ветеранов нет.  Дидериху, умиленному собственным триумфом, захотелось
немедленно пожать обе руки старому солдату.  К  счастью,  он навел справки и
узнал,   что   письмом   этим   обязан   самому   господину   фон   Вулкову.
Регирунгспрезидент оказал ферейну ветеранов честь своим посещением и выразил
удивление,  что  не  видит  среди  присутствующих доктора Геслинга.  Дидерих
понял,  что он теперь сила! И соответствующим образом действовал. Он ответил
на  частное письмо  майора  официальным посланием,  адресованным ферейну,  и
потребовал,  чтобы  два  члена президиума,  майор Кунце и  профессор Кюнхен,
лично явились к нему.  Те не замедлили явиться.  Дидерих принял их в конторе
между двумя пришедшими по делу посетителями,  которым намеренно назначил это
же время, и заявил, что согласится на почетное предложение ферейна при одном
обязательном условии: если ему поднесут адрес. И тут же сам продиктовал его.
В  адресе  удостоверялось,  что  доктор  Геслинг с  бесподобным бесстрашием,
невзирая ни на какие наветы, на деле доказал истинно немецкий образ мыслей и
верноподданнические  чувства.   Только   благодаря   ему   удалось   нанести
сокрушительное поражение антинационалистическим элементам города Нетцига.  В
борьбе, которая стоила доктору Геслингу больших личных жертв, он действовал,
как выдающаяся сильная личность истинно немецкого склада.
   На  торжестве его  приема в  ферейн Кунце зачитал адрес,  и  Дидерих со
слезою   в   голосе   объявил   себя   недостойным  столь   щедрых   похвал.
Националистические идеи,  сказал он,  завоевали успех в  Нетциге,  и этим мы
обязаны после  бога  высокой особе,  чьим  светлейшим указаниям он,  Дидерих
Геслинг,  следует  с  превеликой готовностью...  Все,  не  исключая Кунце  и
Кюнхена,  были  растроганы.  Незабываемый вечер!  Дидерих  преподнес ферейну
кубок и снова произнес речь; в ней он коснулся трудностей, которые чинятся в
рейхстаге новому военному законопроекту{234}.
   - Только наш острый меч,  -  восклицал он,  - ограждает наши позиции во
всем  мире,  и  "держать его  острым" призвал его  величество кайзер!  Стоит
только кайзеру кликнуть клич, и мы выхватим меч из ножен! И пусть та шайка в
рейхстаге,  которая ставит палки в  колеса,  пеняет на  себя,  если он падет
прежде всего на нее.  С его величеством шутки плохи,  господа,  поверьте!  -
Дидерих сверкнул испепеляющим оком и так многозначительно кивнул,  точно ему
было  уже  кое-что  известно.  И  в  то  же  мгновение у  него действительно
мелькнула  одна  мысль.   -   Недавно,   -  продолжал  он,  -  на  заседании
Бранденбургского ландтага кайзер  недвусмысленно выразился насчет рейхстага:
"Если эти молодчики не дадут мне солдат, я разгоню всю эту лавочку"{234}.
   Последние слова вызвали бурю восторга,  и когда Дидерих выпил со всеми,
кто с ним чокался, он уже не мог бы сказать, кто их подлинный автор - он или
кайзер.  От них исходил магнетизм власти,  повергавший в  трепет его самого,
словно они  и  в  самом  деле  были  подлинными.  Наутро они  красовались на
страницах "Нетцигского листка",  а  вечером их  уже  можно  было  прочесть в
"Локаль-анцейгере".  Неблагонадежные газеты требовали опровержения, но так и
не дождались.


ГЛАВА ПЯТАЯ

   Еще