не  попал в  подобную
историю,  да еще ради подчиненного,  - проворчал Ланна со злобным взглядом в
сторону  Мангольфа,   который  сделал  вид,   будто   ничего  не   замечает.
Рейхсканцлер круто повернулся к нему спиной,  а Мангольф настойчиво повторил
одними губами: "Спаси меня!", и Терра внял ему.
   - Я беру на себя смелость почтительнейше представить вашему сиятельству
краткий отчет. Преступник у меня на глазах был отправлен в наемном экипаже.
   - Надеюсь, без участия полиции?
   - Без чьего-либо содействия.  Преступник исчезнет бесследно,  я отвечаю
за это перед вашим сиятельством.
   - Благодарю вас,  господин адвокат.  С этой стороны я теперь совершенно
спокоен. Я знаю вас.
   - А вот другая сторона дела!  -  сказал Терра, не ожидая приглашения. -
Многим репортерам я уже изложил происшествие в самом невинном свете.
   - Вы мне друг,  -  почти непроизвольно вырвалось у  Ланна.  -  И почему
именно  друзей  никогда  не  видишь  у  себя?  Однажды  я  уже  хотел  лично
поблагодарить вас,  но вы не пришли. Если вы не придете и после сегодняшнего
вашего одолжения,  я  сочту это признаком враждебности.  -  И добавил,  в то
время как Терра отвешивал глубокий поклон: - Мне кажется, я смогу порадовать
вас.
   У него снова появилась ямочка.  Он самолично подвел ожившую новобрачную
к супругу и даже похлопал Мангольфа по плечу.
   Венчание сошло благополучно,  завтрак в отеле начался блистательно,  но
Терра поспешил удалиться.
   Он  провел день со  знакомыми репортерами,  стараясь каждому сообщить о
ходе событий по-иному.  Он разузнал, что говорят, и прежде всего позаботился
дать слухам такое направление,  которое отвлекло бы их от Леи. Последняя его
версия  гласила,  что  зубной  врач  средних лет,  с  давних пор  страдавший
душевным расстройством из-за измены невесты,  в  силу болезненного состояния
видел под каждым венчальным убором обманувшую его девицу. Случайно он именно
сегодня сбежал  из  убежища для  умалишенных.  Вот  причина,  по  которой на
свадьбе одного из  чинов министерства иностранных дел  перед самым венчанием
произошло легкое замешательство, почти никем, впрочем, не замеченное.
   Вечером Терра был в театре,  а Леа играла.  Пьесу,  в которой она имела
когда-то  большой успех,  возобновили после  некоторого перерыва,  ей  снова
приходилось ликующе восклицать: "Не думаете ли вы, что обойдетесь без меня?"
"Как она будет ликовать?" - спрашивал себя брат, сидя в партере.
   Эффектная драма  из  жизни  полусвета развертывалась своим чередом,  за
фривольным и несколько элегичным началом следовало бурное прощание героини с
любовником номер один.
   Он  любил,  терзал и  беспрерывно обманывал ее.  Она мучилась,  мстила,
возвращала и  вновь отталкивала его.  Теперь все  кончилось.  Вот  она одна,
разбитая,  отчаявшаяся,  напоенная  смертельной  горечью.  Шаги.  Она  хочет
бежать, ее манит только смерть.
   Но  вместо смерти является любовник номер два,  томный молодой кавалер,
который намерен отдать ей сердце.  Он носится с  душевными запросами и  ищет
каких-то  небывалых переживаний в  этом излюбленном месте встреч веселящейся
молодежи.  После нескольких неизбежных неудач он,  наконец,  находит то, что
искал.  Она  соглашается на  эту  короткую передышку перед  последним шагом,
соглашается от  усталости и  оттого,  что  ей  теперь все равно,  -  так это
понимал брат. Тон пьесы начинает меняться.
   Как  примет  сегодня  его  ухаживания это  видавшее виды,  но  неземное
создание?  Сидя на  краешке дивана,  меж тем как на  заднем плане ужинают их
приятели,  он  высказывает ей  свои изысканные желания,  а  она  покоится на
диване.  Смелые  очертания длинной и  узкой  фигуры  в  переливчатом футляре
платья,  чуть  приподнятые колени,  голова откинулась с  подушки -  вся  она
воплощение покоя,  мертвенного,  безнадежного покоя.  Нагое плечо сверкает в
пустоте,  бесцельно свешивается упругая нагая рука.  Не  все ли  равно?  Она
готова откликнуться на  прихоть кавалера,  который ищет  верности и  обещает
нежность.
   Решение принято, она целует. Не в меру золотистое сооружение из локонов
на  ее  откинутой голове распалось,  эгрет из перьев цапли заколыхался,  она
подняла лицо к его губам.  Лицо, слишком белое, с грубым сценическим гримом,
с  густой  чернотой сомкнутых век,  изобразило поцелуй.  И  эти  губы  хотят
создать иллюзию невинного поцелуя невесты?  Скрепить лобзанием обет  на  всю
жизнь?  Нет,  это  маска  смерти перед  последним вздохом присосалась к  его
губам.
   Отпраздновать начало  новой  любви!  Те,  что  были  на  заднем  плане,
собрались уйти.  Взметнувшись с  дивана и протянув руки,  стройная подвижная
фигура устремилась за ними, как воплощенное торжество.
   - Не  думаете ли  вы,  что  обойдетесь без меня?  -  раздался вопль,  и
занавес упал.
   И это -  ликование, знакомое всем? Нет. Это был вопль: должно быть, там
за  занавесом  стройная  женщина  склонилась сейчас  над  разоренным столом,
обессилевшая и одинокая.
   Занавес взвился снова,  она и  ее партнеры вышли раскланиваться.  Вдруг
она сильно вздрогнула.  Кого увидел в  ложе ее взгляд,  скользивший по залу?
Брат взглянул туда,  ложа была пуста. Он же со своего места в партере внушал
ей сквозь занавес:  "Ну,  ну,  дитя мое, мы стали старше, вот и все. Сколько
времени мы  уже  играем комедию?  Восемь лет,  -  так уплывают годы.  Только
сейчас начнется самое лучшее,  ты  еще  увидишь чудеса.  Ради всего святого,
выдержи эти последние испытания, уважаемая моя артистка!"
   А действие развертывалось. Теперь она воплощала счастье. Никто не видал
ее  такой счастливой,  как нынче вечером,  с  любовником номер два.  Он  был
вполне доволен,  но она не верила в прочность их счастья.  И на этот раз все
может окончиться такой же  катастрофой,  как и  в  предшествующий,  если она
полюбит опять.  Она боится полюбить и  быть покинутой и хочет опередить его:
лишь потому она  обманывает его  с  любовником номер один и  устраивает так,
чтобы их застигли врасплох.
   Драматическая сцена.  Номер два понимает лишь теперь,  что любит ее,  и
приходит в бешенство.  Номер один предлагает удовлетворение и удаляется. Она
утверждает,  что по-прежнему любит того,  а  этого никогда не любила;  потом
замыкается в молчании.  Этот не верит ей, он знает противное, знает по себе.
Он полюбил по-настоящему, пусть и она признается, что любит его.
   И  она признается:  нет,  она не любит никого;  не любит и того,  с кем
умышленно обманывала этого.  Тому она  тоже хотела доказать,  что охладела к
нему, навеки охладела!
   - Один,  другой и даже третий может думать, что я принадлежу ему. Но на
самом деле я ничья. Все кончено, навсегда! - уверяет она.
   Тронут ли он? Он потрясен, он готов простить.
   - Для того,  чтобы потом ты уж наверняка прогнал меня?  Потом,  когда я
буду беззащитна.  -  И на его протест: - Да. Тот, кого я люблю, всегда гонит
меня прочь.
   Куда  девалась легкая  комедия  пустых  чувств?  Дерзко  и  необузданно
восстает она против мужчины, она отбросила всякое самолюбие, она хочет стать
воплощенным ужасом -  только бы  избавиться от  новых страданий.  Но  он  не
согласен ни  от чего ее избавить;  она вырывается,  бежит от него и,  словно
прикованная, останавливается у боковой кулисы.
   И  тут она показывает,  что значит страдать:  все,  что она выстрадала,
все,  что могла бы выстрадать,  -  всю совокупность страдания.  Обессиленные
руки тянутся вверх для мольбы,  но  к  чему мольба?  -  и  они падают вновь.
Незрячее лицо  парит одиноко,  словно зачарованное.  Но  сама  женщина,  это
великолепное  тело  в  богатом  платье,   становится  нищей,  открытой  всем
взглядам,  чуть не прозрачной, - вы видите в ней внутренний огонь. Вы больше
не слушаете ее жалоб, вы видите, как огонь жжет ее, жжет и озаряет.
   "Черт побери,  - подумал брат, - она делает успехи". Сейчас пришло наше
время,  все мы на подъеме. Только что я присутствовал на свадьбе. Но вот это
безусловно самый верный успех, такой же верный, как страдание".
   Актриса тем  временем готовилась к  уходу  со  сцены.  С  мужчиной было
покончено,  она сломила его.  Он  сидел,  совершенно измученный непривычными
переживаниями,  и  мысленно слал ее  ко  всем чертям.  Она  же  обрела некое
величие; прощание - величавое и утомленное после той бурной сцены. Последнее
рукопожатие?  Он уклонился,  обиженно пожав плечами.  Тогда она - мимо него,
только кивком и жестом сказала:  "Ну,  не надо". Все ее знание было в кивке,
все  прощание  -  в  жесте.  Ликовала она  сегодня  неубедительно,  зато  ее
безмолвное "ну, не надо" было безупречно.
   Некоторые аплодировали бурно,  вся  же  публика  в  целом  -  умеренно.
Здравый  смысл  противился этим  последним  откровениям.  Самое  интересное,
очевидно, кончилось, первый акт происходил чуть ли не в публичном доме. Дамы
были потрясены туалетами героини.
   Когда Терра встал, он очутился рядом с Эрвином Ланна.
   - Я  тоже пришел сюда,  -  сказал мечтательный фланер;  при этом у него
были совсем необычные,  неподвижные и  широко раскрытые глаза.  И брат тоже,
пока  они  смотрели друг на  друга,  старался не  мигать,  чтобы не  пролить
подступавших слез.  От смущения и оттого, что Терра молчал, Эрвин заговорил:
- Я видел во время свадебного завтрака,  как вы ушли. Вскоре вызвали и меня.
Знакомый журналист хотел знать правду о  покушении.  Я  сам знал все лишь по
догадкам,  но  ему не  сказал ничего.  А  он наговорил кучу чепухи.  Так,  в
разговорах, мы обошли несколько кафе.
   - Вы не думаете, что нам следует вернуться туда? Пьеса продолжается, но
нам уже тут, по-моему, ждать нечего.
   - Конечно.  Прекрасней она  быть  не  может.  -  И  Эрвин  Ланна просто
добавил: - Я люблю ее.
   А Мангольф вышел из своей закрытой ложи и потребовал, чтобы ему отперли
дверь за кулисы.
   После  разрыва с  Леей  он  учредил слежку за  ней,  чтобы  узнать,  не
собирается  ли  она  покончить  с  собой.  Женщина-детектив,  заменившая  ее
прислугу, обшарила всю квартиру в поисках яда. Она ничего не нашла, - однако
Мангольф не  успокоился.  Значит,  она  держит яд  при  себе!  При первой же
встрече с  ним она могла принять этот яд  прямо на улице или,  чего доброго,
отравиться в  день  его  свадьбы.  Он  не  решался показываться открыто;  ее
хитрость удалась,  она держала его под угрозой.  Все эти недели он ненавидел
ее  -  и  никогда еще так сильно ее не желал.  Ему надо было освободиться от
нее,  будь то  насильственным путем.  Он  придумывал,  как бы  удалить ее из
Берлина полицейскими мерами;  пусть  она  где-нибудь  вдали  осуществит свою
угрозу.  Нет!  Боже упаси!  И раскаяние, тоска, страх гнали его к ее дому. А
она стояла у окна и смотрела вниз сквозь штору,  пронизывая взглядом тень, в
которой он  укрывался:  каждый искал глаза другого и  не находил,  а  только
угадывал их.
   В  день его свадьбы она сидела дома и  никого не впускала к  себе,  так
сообщила ему нанятая им шпионка.  Вот она - развязка! Быть может, сейчас уже
его возлюбленная, мертвая и обезображенная, покоится на ложе, которое хранит
память  об  их  наслаждениях.  "Она  умерла?"  -  был  невысказанный  вопрос
Мангольфа к  ее  брату.  Покушение Куршмида одновременно с  испугом породило
робкую надежду, что мстительница, наконец, удовлетворена, что она перестанет
его мучить и избавит от своего самоубийства.  Но едва он почувствовал себя в
безопасности,  сразу же  за свадебной трапезой беспокойство и  страсть вновь
завладели им.  Под каким-то предлогом он отсрочил отъезд с  молодой женой до
вечера,  а  вечером  нанятый  им  рассыльный  привез  настоятельный вызов  в
министерство. Он бросился в театр, он прокрался в ложу.
   Господи,  что  за  женщина!  Сколько красоты в  самоотречении!  Сколько
очарования даже в скорби!  Он не мог примириться со своей утратой, впервые в
жизни Мангольф не  владел собой.  Он твердил себе то,  что было ясно даже ее
брату:  "Вы должны бежать друг от  друга,  как от  чумы!"  Да,  он прекрасно
сознавал все последствия своей слабости. Вторично покинутая Кнак становилась
непреодолимым препятствием для его карьеры,  ведь он - не Толлебен. И все же
потрясающие сцены второго акта делали его безоружным. Блаженное самозаклание
ее сердца разрушило в душе неверного любовника все преграды.
   Горестное сияние,  пронизавшее ее насквозь,  вселило в него неожиданную
силу для жертвы,  о  которой он  и  не помышлял,  когда видел возлюбленную в
сиянии счастья. Он принадлежит ей, она - ему.
   Итак, он встал, полный решимости, и пошел к ней.
   Она  как  раз  входила к  себе  в  уборную и  собиралась в  изнеможении
опуститься  на  стул.   Увидев  его,  она  остановилась.  Лицо  ее  выражало
удовлетворение и усталость. Она услышала его слова:
   - Я  пришел сказать тебе,  Леа,  что  твердо решил развестись с  женой,
никогда больше ее не видеть и жениться на тебе.
   Тут  только она  села.  Но  лицо  по-прежнему выражало удовлетворение и
усталость.
   - Неужели ты дошел до этого, милый? - нежно сказала она. - Да, я была в
ударе нынче вечером. Ты очень любезен, что улучил время посмотреть меня. Что
касается остального,  -  в  голосе ее  звучала только легкая грусть,  -  все
миновало.  Все перегорело в сегодняшней моей игре.  Мне было не легко. Ты не
вправе требовать от меня повторения.  - Она встала, отошла к стене и кончила
строго и  в то же время жалобно:  -  Повторения я бы,  пожалуй,  не вынесла,
милый.  А  ведь ты неизбежно снова покинул бы меня.  Я знаю лучший исход,  с
сегодняшнего вечера знаю,  что он лучший. Ты останешься с женой, и она будет
мне лучшей порукой, что ты больше не изменишь мне.
   Он замер на миг, потом бросился к ней, приник к ее руке и застыл над ее
рукой,  уничтоженный и  благодарный -  благодарный за избавление от страшной
опасности.  Она же с жалостью коснулась его волос, и незримые для него слезы
закапали на  них -  скудная награда за  принесенную в  жертву гордость и  за
столь великое самоотречение.


ГЛАВА II

   Салон Альтгот

   Не успел Терра решить вопрос, идти ли ему к Ланна, или нет, как получил
настойчивое напоминание.
   Он хотел избегнуть официальности, а потому вошел не с Вильгельмштрассе.
Как некогда,  он проник через маленькую калитку подле Бранденбургских ворот,
миновал  романтическую виллу,  которая  называлась министерством иностранных
дел, пересек сад и вышел к самой главной цитадели власти, к новой резиденции
Ланна.  Гордая  и  нарядная стояла  она  среди  зелени;  издали  можно  было
подумать,  что это загородная вилла,  а  не  правительственное здание;  плющ
вился в промежутках между высокими, сводчатыми застекленными дверьми, старые
деревья  осеняли оба  длинных крыла  здания,  но  главный фасад  -  стройные
колонны,  высокие окна - открыто выступал вперед. Из круглых слуховых окошек
под стрельчатой крышей глядели былые века.
   Уверенным шагом  Терра подошел к  главному зданию,  решив не  смущаться
торжественностью обстановки.
   - Господин рейхсканцлер ждет  меня!  -  крикнул он  уже  издали,  когда
открылась одна из застекленных дверей.
   - Правда,  не  с  этой стороны,  -  сказал какой-то  приятный господин,
приветливо впуская гостя.
   "Тайный советник фон..." - догадался Терра и пояснил:
   - Ввиду того,  что  я  приглашен в  сугубо частном порядке,  я  и  счел
возможным пройти прямо в кабинет графа. - Он увидел вдали письменный стол.
   - Рабочий  кабинет  рейхсканцлера теперь  не  здесь,  -  сообщил тайный
советник.  -  Здесь он был во времена Бисмарка, для удобства, ввиду близости
канцелярий,  которые все помещаются с этой стороны. Бисмарк мог послать даже
свою собаку, и чиновники являлись мигом, дисциплина соблюдалась строго.
   Тайный советник прикидывался простодушным и сердечным,  по-видимому ему
было  дано  поручение  занять  гостя  разговором.   И  так  как  лицо  гостя
становилось все нетерпеливее, он рассыпался вовсю.
   - После Бисмарка здесь работал только его непосредственный преемник. Он
приказал вырубить лучшие  деревья перед  окнами.  Услышав об  этом,  Бисмарк
сразу дал ему оценку: славянин!
   - Весьма примечательно, - сказал Терра и опустил углы рта.
   - Вы, может быть, интересуетесь старыми картинами? - осведомился тайный
советник.  -  Наш  теперешний  начальник  заимствовал некоторые  полотна  из
королевских музеев.
   С  помощью  картин  он  заманил  непокладистого гостя  через  комнату с
кричаще-пестрой мебелью в вестибюль.  Там он свободно вздохнул,  передав его
лакею.  С  этим новым молчаливым проводником Терра,  тоже вздохнув свободно,
добрался до второго этажа.
   В передней стоял еще один лакей, уже в ливрее.
   - Господин Зехтинг, - спросил первый лакей, - там кто-нибудь есть?
   - У  его сиятельства нет никого,  и  его сиятельства тоже здесь нет,  -
ответил Зехтинг.
   - А где же он?
   - Он в мемориальной комнате, - сказал Зехтинг.
   Итак,  от  дверей этого  кабинета Терра тоже  пришлось повернуть назад.
Идти  надо было через гигантскую двухсветную залу,  расположенную по  ширине
всего здания и пышно позолоченную.
   - Зал  заседаний,   -   сказал  старый  лакей  с  ударением,   внезапно
повернувшись к Терра. Терра почтительно наклонил голову. - Только захочет ли
он  вас  принять?  -  сказал  лакей  и  замешкался у  двери,  к  которой они
приблизились.  К  его удивлению,  гость просто постучал в дверь и немедленно
вошел в комнату.
   Ему следовало войти на минуту позже,  рейхсканцлер еще не успел принять
ту позу,  какую считал подходящей.  По-старопрусски прямо и неподвижно сидел
он,  читая телеграммы,  в  большом вольтеровском кресле между окном и печью,
похожей на  печку в  ванной.  Поджав губы,  он  медленно поднял на вошедшего
взгляд поверх роговых очков.
   Жестом указав на стул, преемник Бисмарка продолжал чтение.
   - Господин адвокат,  я должен вас предостеречь, вы сами себе вредите, -
промолвил он,  наконец,  сухо и  многозначительно.  -  Пусть бы ваши коллеги
социалисты избавляли  от  тюрьмы  рабочих,  подстрекавших других  рабочих  к
забастовке, а вам незачем в это вмешиваться.
   - Ваше сиятельство, покорнейше прошу разрешения заметить...
   Но Ланна перебил его:
   - Заметьте себе прежде всего,  что  мы  этим законом обязаны самоличной
инициативе его величества.
   - Ваше сиятельство,  покорнейше прошу разрешения заметить,  -  повторил
Терра,  не  смущаясь,  -  что  я  почел своим долгом принять на  себя защиту
рабочих именно как верный слуга своего короля. Совесть подсказывает мне, что
эти простодушные рабочие, готовые во всякое время умереть за своего короля и
императора, ничем не оскорбили закона.
   - Так уж  они готовы умереть?  Впрочем,  им  в  этом помогут.  -  Ланна
отбросил  очки,  теперь  ему  стало  труднее  сохранять  маску  многоопытной
мудрости,  которую он надел, как для себя самого, так и для гостя. Показался
намек на ямочку, осанка сделалась непринужденнее, а также и речь.
   - Чем  вы  руководствовались,  милый друг,  когда защищали "товарищей"?
Впрочем, может быть, вы ничем и не руководствовались. В нашей власти придать
делу другую окраску. Все зависит от вас... Господи! - выкрикнул он фистулой.
Обо всем позабыв,  он  вскочил на кресло и  нетерпеливо потянулся к  стенным
часам.  Правда,  им  место было  скорей на  кухне,  они  тикали,  совсем как
будильник.  Рейхсканцлер силился их открыть.  -  Каждый раз одно и то же,  -
ворчал он.  -  Из преклонения перед великой эпохой Бисмарка,  которую видели
эти часы, я иногда завожу их, но у меня не хватает сил слушать их тиканье. -
Возясь с  часами,  он  продолжал повествовать:  -  Я  храню  здесь  реликвии
великого человека.  Вот его письменный стол,  отчаянно исцарапанный,  -  все
семидесятые годы запечатлелись на нем.  Но когда вы к нему прикасаетесь, вас
словно пронизывает электрический ток.
   - Да, в самом деле, - подтвердил Терра.
   - С   глубоким  благоговением  перенес  я   сюда  всю   эту  невзрачную
обстановку,  в  которой протекала его  титани