потом  потребовал полной  общности имущества,  и
чтоб никто и  никогда не смел спрашивать с него отчета о расходовании денег!
При малейшем возражении он брался за ручку двери,  и  Густа тихо,  испуганно
говорила матери:
   - Ты хочешь,  чтобы завтра весь город гудел о том, что один меня бросил
и второй уже пятки показал?
   Когда Дидерих убедился,  что его не обманули, на него нашло благодушное
настроение.  Он поужинал с  дамами и собирался уже,  без дальних разговоров,
послать служанку за шампанским,  чтобы отпраздновать помолвку.  Фрау Даймхен
обиделась:  разве у  нее в  хозяйстве не  найдется шампанского,  ведь у  них
бывают господа офицеры, им без шампанского никак нельзя.
   - Вообще дуракам счастье.  Ведь  Густа  могла  б  заполучить в  мужья и
господина лейтенанта фон Брицена.
   Дидерих самодовольно рассмеялся.  Все  складывается великолепно!  Ему -
Густины денежки, а Эмми - лейтенант фон Брицен!..
   Все  развеселились.  После второй бутылки шампанского жених и  невеста,
сидя  рядом и  покачиваясь,  то  и  дело прижимались друг к  другу,  ноги их
сплелись до колен,  и  рука Дидериха скрылась под столом.  Напротив них фрау
Даймхен,  держа руки  на  животе,  вертела большими пальцами.  Вдруг Дидерих
издал громовой треск и  тотчас заявил,  что всю ответственность за содеянное
берет на себя,  так, дескать, принято в аристократических кругах, например в
доме Вулковых, куда он вхож.
   Какая  была  сенсация,  когда Нетциг узнал,  что  события приняли такой
оборот!  На вопросы, следовавшие за поздравлениями, Дидерих отвечал, что еще
не  знает,  какое он сделает применение полутора миллионам марок своей жены.
Возможно,  что переедет в Берлин, для него, с его широким размахом, это было
бы самое правильное.  Так или иначе,  но фабрику свою он думает продать, как
только представится подходящий случай.
   - Бумажная промышленность вообще переживает сейчас кризис, а мне теперь
и подавно нет смысла держать в Нетциге такое худосочное предприятие.
   Дома  у  Геслингов  царила  безоблачная  атмосфера.  Сумму,  положенную
сестрам на карманные расходы,  Дидерих увеличил,  а  матери разрешил всласть
упиваться трогательными сценами и  объятиями,  он  даже  милостиво принял ее
благословение.  Густа,  всякий раз,  как она являлась, неизменно выступала в
роли феи,  приносила вороха цветов,  конфеты,  серебряные сумочки.  Дидерих,
казалось, шествовал рядом с ней по цветам. Дни пролетали, божественно легки:
покупки,  завтраки с  шампанским,  предсвадебные визиты.  Жених  и  невеста,
оживленно болтая,  разъезжали в  карете,  а  на  козлах,  рядом  с  кучером,
восседал почасно оплачиваемый лакей благородной внешности.
   Лучезарное настроение,  во  власти которого они  находились в  те  дни,
привело их на "Лоэнгрина".  Обе матери скрепя сердце остались дома;  жених и
невеста,  вопреки правилам хорошего тона,  настояли на своем и сидели одни в
аванложе. У стены стоял, скрытый от нескромных глаз, красный плюшевый диван,
продавленный,  весь в пятнах; было в нем что-то дразнящее и сомнительное. По
сведениям Густы, эта ложа принадлежала господам офицерам, которые устраивали
здесь встречи с актрисами.
   - С  актрисами мы счастливо разделались,  -  сказал Дидерих и прозрачно
намекнул на то, что, откровенно говоря, до недавнего времени он был связан с
актрисой этого  театра,  имени  которой,  натурально,  назвать  не  может...
Лихорадочные расспросы Густы вовремя пресек стук  капельмейстерской палочки.
Они заняли свои места.
   - Гениш стал еще  неаппетитней,  -  немедленно заметила Густа,  кивая в
сторону дирижера.
   На  Дидериха он  произвел впечатление человека не совсем здорового,  но
зато  высокоартистического.  Он  отбивал такт  всеми  четырьмя конечностями,
черные спутанные пряди волос били его по крупному землистому лицу с жирными,
трясущимися в такт щеками,  и все его тело ритмично сотрясалось под фраком и
брюками.  Оркестр гремел что есть силы,  но Дидерих заявил,  что не признает
увертюр.
   - И вообще,  -  вторила ему Густа, - для того, кто слышал "Лоэнгрина" в
Берлине...
   Не успел подняться занавес, как она уже презрительно хмыкнула:
   - О боже!  Ну и Ортруда{327}!  В каком-то халате и в корсаже чуть ли не
до колен!
   Внимание  Дидериха  больше  привлекал сидевший под  дубом  король,  как
видно,  выдающаяся личность. Облик его не производил особенного впечатления;
Вулков умел  пользоваться своим  басом и  своей бородищей с  гораздо большим
эффектом.  Но то, что король изрекал, радовало сердце националиста: "Империи
честь повсюду хранить:  восток ли  то будет иль запад".  Браво!  Всякий раз,
когда он пел слова "германский", он вскидывал вверх правую руку, а музыка, в
свою очередь, подкрепляла этот жест. Да и вообще сочно подчеркивала все, что
следовало.  Именно сочно - вот правильное слово. Как жаль, что к его речи по
поводу канализации не было подобного музыкального сопровождения! Герольд же,
напротив,  навевал  на  него  грусть:  это  был  точь-в-точь  толстяк Делич,
легендарный фанатик пивного культа.  Под впечатлением этого сходства Дидерих
начал  всматриваться  в   лица  латников,   и   ему   уже  повсюду  чудились
новотевтонцы.  Они  обзавелись брюшками и  бородами и,  памятуя свое суровое
время,  оделись в жесть.  Не все из них, видно, жили в достатке; благородные
рыцари  с  дублеными физиономиями и  коленями точно  на  шарнирах напоминали
собой заурядных чиновников средневековья,  а представители черной кости были
еще  менее примечательны;  одно только было несомненно:  иметь дело с  этими
людьми,  обладающими  безукоризненными манерами,  было  бы  весьма  приятно.
Вообще Дидерих пришел к заключению, что в этой опере сразу чувствуешь себя в
родной стихии.  Щиты  и  мечи,  много  бряцающей жести,  монархический образ
мыслей,  победные клики,  высоко поднятые стяги,  да еще знаменитый немецкий
дуб: так и подмывает самому выйти на сцену.
   Что  касается  женской  половины  этой  брабантской компании,  то  она,
конечно,  оставляла желать лучшего.  Густа язвительно спрашивала Дидериха, с
которой же из этих дам он...
   - Не та ли коза в широком балахоне? Или вон та корова с золотым обручем
на рогах?
   И  Дидерих  уже  склонялся  к  тому,  чтобы  остановить свой  выбор  на
черноволосой в корсаже,  но вовремя спохватился, что именно она во всей этой
истории играет  сомнительную роль.  Ее  супруг  Тельрамунд вначале вел  себя
благопристойно, но затем, видно, и здесь была пущена в ход злостная сплетня.
К  сожалению,  темноволосая  раса  своими  еврейскими  махинациями  угрожала
немецкой  верности  даже   там,   где   эта   верность  являла  собой  столь
блистательный образец.
   С  появлением Эльзы без дальнейших рассуждений стало ясно,  кому отдать
пальму первенства.  Славному королю излишне было так беспристрастно во  всем
разбираться.  Чисто германский тип Эльзы,  ее волнистые белокурые волосы, ее
поведение,  свидетельствующее о благородстве расы, уже сами по себе говорили
за нее.  Дидерих впился в нее взглядом,  она взглянула вверх, она обаятельно
улыбнулась. Он схватился за бинокль, но Густа вырвала бинокль у него из рук.
   - Значит,  Мерея?  -  прошипела она.  И,  в  ответ на его красноречивую
улыбку,  сыронизировала:  -  У тебя чудный вкус, я чувствую себя польщенной.
Драная еврейская кошка!
   - Она еврейка?
   - Мерея? А ты что думал? Ее фамилия Мезериц, ей сорок лет.
   Сконфуженный,  он взял бинокль,  который Густа,  насмешливо кривя губы,
подала ему,  и убедился,  что она права.  Ничего не поделаешь,  мир иллюзий!
Дидерих  разочарованно  откинулся  на  спинку  кресла.   И  все  же  Эльзино
целомудренное предчувствие женских  радостей  умилило  его  не  меньше,  чем
короля и  благородных рыцарей.  Тут уж он ничего не мог с собой поделать.  И
божий суд  тоже показался ему превосходным по  своей практичности выходом из
положения.   Никто,   по  крайней  мере,  не  скомпрометирован.  Само  собой
разумеется, можно было заранее предвидеть, что благородные рыцари не захотят
вмешиваться в историю, исход которой сомнителен. Теперь оставалось надеяться
лишь  на  нечто  из  ряда  вон  выходящее.  Музыка  делала  свое  дело,  она
подготовляла к  чему-то  сверхъестественному.  Дидерих раскрыл рот,  глаза у
него  стали  такими идиотски блаженными,  что  Густа подавила разбиравший ее
смех.  Теперь Дидерих был  настолько подготовлен,  весь  зал  был  настолько
подготовлен,  что Лоэнгрин мог явиться.  И  он  явился,  засверкал,  отослал
своего лебедя,  засверкал еще ослепительнее. Латники, король, рыцари, так же
как и  Дидерих,  были потрясены.  Недаром же  существуют высшие силы...  Да,
высочайшая власть была  воплощена в  этом волшебном сверкании.  Все  равно -
лебедь ли  на шлеме,  орел ли,  но Эльза хорошо знала,  почему она бухнулась
перед ним на колени.  Дидерих,  в свою очередь, испепеляюще глянул на Густу,
смех застрял у  нее в горле.  Она на себе испытала,  каково это,  когда тебя
кругом  оплетают  клеветой,   когда  жених  тебя  бросает  и   нигде  нельзя
показаться,  и остается один выход -  бежать куда глаза глядят,  - как вдруг
является герой и  избавитель,  ему нипочем все россказни,  и  он  берет тебя
замуж.
   - Быть  по  сему!   -   сказал  Дидерих  и  кивком  головы  показал  на
коленопреклоненную  Эльзу.   Густа  же,  потупившись,  смиренно  и  покаянно
прильнула к его плечу.
   Остальное шло  как  по-писаному.  Тельрамунд был теперь попросту жалок.
Против  власти не  пойдешь.  Даже  король держит себя  с  ее  представителем
Лоэнгрином  самое  большее  как  союзный  князек  средней  руки.  Он  вторит
победному гимну в  честь того,  кто  стоит над ним.  Оплоту благонамеренного
образа мыслей с  жаром  возносится хвала,  бунтарям предлагается отряхнуть с
ног прах германской земли.
   Во  втором акте,  -  Густа  в  кротком самозабвении все  еще  поглощала
пралине,  - было показано возвышенное зрелище: контраст между блестящим, без
малейшего  диссонанса,  празднеством  благонамеренных в  нарядно  освещенных
залах  дворца и  двумя темными фигурами бунтарей,  которые лежали на  камнях
двора в весьма плачевном виде.  "Вставай,  подруга моего позора", - Дидериху
показалось,   что  сам  он  некогда,  при  соответствующих  обстоятельствах,
произнес этот стих.  Ортруда пробудила в  нем кое-какие личные воспоминания:
низкая тварь,  что и говорить, но что-то шевельнулось в душе Дидериха, когда
она,  опутав своего дружка, прибрала его к рукам. Он замечтался... В Ортруде
была  какая-то  острота,  свойственная всем  энергичным и  строгим дамам,  в
отличие от  Эльзы,  этой  гусыни,  которую Ортруда обвела вокруг пальца.  На
Эльзе,  конечно, можно было жениться. Дидерих искоса взглянул на Густу. "Нет
счастья без раскаянья", - пропела Эльза, и Дидерих сказал Густе:
   - Будем надеяться.
   Толстяк Делич объявил проспавшимся после пиршества рыцарям и  латникам,
что, по милости божьей, у них теперь новый повелитель. Еще вчера они верой и
правдой служили Тельрамунду,  а  сегодня они  уже верноподданные Лоэнгрина и
служат ему верой и правдой. Они не разрешали себе иметь собственное мнение и
проглатывали любой законопроект.
   - Рейхстаг мы еще тоже согнем в бараний рог, - пообещал Дидерих.
   Однако,  когда  Ортруда захотела вступить в  собор раньше Эльзы,  Густа
возмутилась:
   - Какое она  имеет право,  это меня всегда злит.  Ведь у  нее теперь ни
кола ни двора, и вообще...
   - Еврейское нахальство,  -  пробормотал Дидерих,  Впрочем, он не мог не
признать,   что  Лоэнгрин,   мягко  выражаясь,  неосторожен:  как  он  может
предоставить Эльзе решение -  открыть ли  ему  свое имя и  тем поставить все
дело под угрозу или не  открывать.  Женщинам нельзя так доверяться!  Да и  к
чему?  Ведь  латникам излишне  доказывать,  что  он,  Лоэнгрин,  невзирая на
смутьяна Тельрамунда,  чист и  незапятнан,  ибо их  националистический образ
мыслей выше всяких подозрений.
   Густа  пообещала  Дидериху,   что  в   третьем  акте  произойдет  самое
интересное, но за это ей полагается еще пралине. Когда она получила конфеты,
театр огласили звуки свадебного марша;  Дидерих подпевал оркестру. Латники в
свадебном шествии,  без жестяных доспехов и развевающихся знамен, решительно
проигрывали,  да и Лоэнгрину лучше бы не показываться в камзоле. Увидев его,
Дидерих лишний раз проникся сознанием незаменимости мундира.  Женщины,  с их
кислыми, как квас, голосами, наконец благополучно убрались. Но король! Он не
в силах оторваться от новобрачных, он старается втереться к ним в доверие и,
кажется,  не прочь остаться здесь в роли зрителя.  Дидерих, который и раньше
считал  короля чересчур дряблым для  такого сурового времени,  теперь просто
обозвал его тюфяком.
   Наконец король все же  ретировался;  Лоэнгрин и  Эльза уселись на диван
"вкусить наслаждений,  что  бог  один дарует нам".  Сначала они  обнимались,
отстранившись нижней половиной тела как можно дальше друг от  друга.  Но чем
больше они пели,  тем ближе придвигались друг к другу,  то и дело поглядывая
на  Гениша.  Гениш  со  своим оркестром словно поддавал им  жару,  и  ничего
удивительного тут не  было:  Дидерих и  Густа в  своей уединенной ложе и  те
тихонько  сопели  и  впивались  друг  в  друга  горящими  взорами!   Чувства
устремлялись по  тропам волшебных звуков,  которые Гениш своими ритмическими
телодвижениями извлекал из оркестра,  а руки следовали за чувствами. Дидерих
просунул руку  между  стулом  и  спиной Густы  и,  обхватив ее  ниже  талии,
бессвязно бормотал:
   - С первого же раза, как я это увидел, я сказал себе: она или никто.
   Но  вдруг  маленькое происшествие,  которому впоследствии суждено  было
надолго  занять  внимание нетцигских любителей искусства,  нарушило чары.  У
Лоэнгрина из-под  камзола высунулась фуфайка.  Он  только начал  свою  арию:
"Ночи ароматы мы с тобой вдыхаем", - как... из распахнувшегося сзади камзола
показалась фуфайка.  Пока  явно взволнованная Эльза застегивала его  камзол,
зрители  выказывали живейшее беспокойство.  Но  вскоре  зал  снова  поддался
волшебным  чарам  музыки.   Густу,   которая  поперхнулась  конфетой,  взяло
сомнение.
   - Сколько времени он  носит эту фуфайку?  И  вообще откуда она у  него?
Ведь лебедь-то уплыл со всем его багажом?
   Дидерих сердито запретил ей рассуждать.
   - Ты совершенно такая же дура, как Эльза, - сказал он ей.
   Эльза на  сцене вела себя так,  словно стремилась все погубить;  она не
могла удержаться,  чтобы не  выведать у  мужа  его  политические тайны{332}.
Бунтари  были  разбиты  наголову:  трусливое  покушение Тельрамунда по  воле
провидения не удалось;  но женщины,  сказал себе Дидерих, если только на них
не надеть узды, еще худшее зло, чем крамольники.
   Это  полностью  подтвердилось в  следующей  сцене.  Дуб,  знамена,  все
атрибуты национализма были снова налицо,  прозвучали слова:  "Немецкий край,
немецкий меч,  за  них готов костьми я  лечь".  "Браво!"  Но  Лоэнгрин решил
отойти от общественной жизни.  "Все во мне усомнились!" - пропел он с полным
основанием.  Он поочередно обвинял в своих неудачах то мертвого Тельрамунда,
то  лежащую в  обмороке Эльзу.  Ввиду того что ни  тот,  ни  другая не могли
возразить ему, он мог легко доказать свою правоту, а тут еще выяснилось, что
он стоит одним из первых в табели о рангах.  Он раскрыл свое инкогнито.  Это
вызвало  у  латников,  никогда  не  слышавших о  нем,  невероятное волнение.
Латники никак не  могли успокоиться;  они были ко всему готовы,  только не к
тому,   что   его  зовут  Лоэнгрин.   Тем  настойчивей  просили  они  своего
возлюбленного повелителя  не  совершать  рокового  шага,  не  отрекаться  от
престола.  Но  Лоэнгрин оставался неумолим и  все так же  хрипло пел.  Да  и
лебедь уже дожидался его.  Ортруда,  ко всеобщему удовольствию, сломала себе
шею на своей последней наглой выходке. Жаль только, что Эльза сложила голову
на поле брани,  покинутом Лоэнгрином, чью ладью теперь повлек уже не лебедь,
освобожденный от  чар,  а  мощный голубь.  Зато только что  появившийся юный
Готфрид был провозглашен государем,  -  третьим по счету за три дня, - и все
рыцари и  латники,  готовые,  как всегда,  служить государю верой и правдой,
повергли к его стопам верноподданнические чувства.
   - Вот откуда все зло,  -  молвил Дидерих, подавая Густе пальто. Все эти
катастрофы,  в  которых  сказалась  самая  суть  власти,  настроили  его  на
возвышенный лад; он испытывал глубокое удовлетворение.
   - Откуда же? - спросила Густа из духа противоречия. - Просто она хотела
знать, кто он такой. Что же в этом плохого? Разве она не имела права? Ведь с
ее стороны это только порядочность...
   - Тут скрыт глубокий смысл,  -  строго пояснил Дидерих.  -  Мораль всей
этой истории с  Граалем та,  что  августейший повелитель держит ответ только
перед богом и собственной совестью.  А все мы - перед ним. Если речь идет об
интересах его  величества,  делай что хочешь,  а  я  не  пророню ни  единого
словечка и даже...  -  Дидерих жестом дал понять,  что в подобной ситуации и
он, не размышляя, пожертвовал бы Густой.
   Это ее разозлило.
   - Да ведь это разбой!  С какой стати я должна поплатиться жизнью за то,
что у Лоэнгрина,  этого барана, ни на грош темперамента? Даже в брачную ночь
Эльза от него никакого толку не добилась!  -  И  Густа презрительно сморщила
носик,  как в тот раз,  когда они выходили из "Приюта любви", где тоже толку
не было.
   По дороге домой жених и невеста помирились.
   - Вот искусство,  которое нам нужно!  -  воскликнул Дидерих.  - Истинно
немецкое искусство!
   В  этой  опере,  как  ему  кажется,  и  текст,  и  музыка отвечают всем
требованиям национализма{333}.  Протест здесь приравнивается к преступлению,
все устоявшееся,  все узаконенное блестяще воспевается,  родовитость и божья
милость вознесены на недосягаемую высоту,  а народ - хор, всегда заставаемый
событиями врасплох,  покорно бьется с врагами своих властелинов. В основании
- воинственность,  вершины -  в  мистических облаках,  и  то и  другое здесь
соблюдено.  Весьма мило и  симпатично также то,  что в этом творении мужчине
отводится  лучшая,  любовно  разработанная роль.  "Я  чувствую,  как  сердце
замирает,  чарует он меня своей красой",  - пели вместе с королем мужчины. И
музыка в этой опере тоже полна обаяния мужественности,  она героична, хотя и
пышна,  она проникнута верноподданническими чувствами даже в минуту страсти.
Кто устоит перед ней?  Тысяча представлений этой оперы,  и  не  останется ни
одного немца,  который не стал бы националистом.  Дидерих высказал эту мысль
вслух.
   - Театр  -  тоже  оружие{334}.  Даже  процесс по  делу  об  оскорблении
величества вряд ли  успешнее пробудит бюргера от  спячки,  чем  такая опера.
Если Лауэра я посадил в тюрьму, то перед автором "Лоэнгрина" я преклоняюсь.
   Он   предложил  послать   Вагнеру  поздравительную  телеграмму.   Густа
объяснила ему, что - увы! - это никак невозможно{334}.
   Настроившись на  столь возвышенный лад,  Дидерих принялся рассуждать об
искусстве  вообще.  Искусства  бывают  разных  разрядов.  Искусство  высшего
разряда -  это музыка,  вот почему она и является чисто немецким искусством.
За ней следует драма.
   - Почему? - спросила Густа.
   - На  нее  в  иных  случаях можно написать музыку,  ее  не  обязательно
читать, и вообще.
   - А за драмой какое искусство следует?
   - Портретная  живопись,  конечно,  потому  что  можно  писать  портреты
кайзера. Все остальное не столь важно.
   - Ну, а роман?
   - Это не искусство. По крайней мере не немецкое, хвала господу: об этом
говорит уже само слово.
   И  вот наступил день свадьбы.  Торопились обе стороны:  Густу подгоняли
людские толки,  Дидериха - политические мотивы. Для большего эффекта свадьбу
Магды с Кинастом решили приурочить к этому же дню.  Кинаст прибыл, и Дидерих
время от времени поглядывал на него с  беспокойством:  он сбрил бороду,  усы
закрутил вверх и тоже метал огненные взо