я беседа - была крайне интересной.
   Дидериху и самому так казалось,  хотя в свое время этот разговор вызвал
у него только раздражение. Он необычайно оживился:
   - Я  очень виноват перед вами -  так  и  не  ответил на  ваш визит.  Но
кому-кому,  а  вам-то  хорошо известно,  что в  Берлине всегда что-нибудь да
помешает.  Здесь,  конечно,  времени сколько угодно!  Тоска,  верно? Неужели
можно прожить здесь всю жизнь?  Трудно себе представить,  право!  -  Дидерих
показал рукой на серый ряд домов.
   Вольфганг  Бук  поморщил  с  легкой  горбинкой  нос,  втянул  воздух  и
пошевелил губами,  как  бы  пробуя  его  на  вкус.  Взгляду  придал  глубоко
задумчивое выражение.
   - Прожить жизнь в Нетциге...  - медленно проговорил он. - Да, этого нам
не  миновать.  Наш  брат не  в  состоянии обеспечить себе жизнь,  достаточно
богатую сенсациями.  Впрочем,  они и здесь бывают.  - Его улыбка насторожила
Дидериха. - Сенсация с часовым достигла весьма высоких сфер.
   - Ах,   так...   -   Дидерих  выпятил  живот.   -  Вы  опять  брюзжите.
Предупреждаю, что в этом деле я целиком на стороне его величества.
   Бук махнул рукой.
   - Оставьте. Знаю я.
   - А  я еще лучше вас,  -  настаивал Дидерих.  -  Кому довелось во время
февральских беспорядков оказаться с  ним  в  Тиргартене один на  один,  кому
довелось  видеть  эти  глаза,  испепеляющие  своим  взором,  глаза  великого
Фридриха{197}, тот - я глубоко убежден в этом - верит в наше будущее.
   - Верит в наше будущее, потому что... испепеляющий взор. - Уголки губ и
щеки у Вольфганга меланхолически опустились.
   Дидерих громко сопел.
   - Знаю, знаю, вы отрицаете выдающуюся роль личности в наше время. Иначе
вы стали бы Лассалем или Бисмарком.
   - А что же -  мог бы!  Не сомневаюсь.  С таким же успехом,  как и он...
Хотя и  не  в  столь благоприятной обстановке.  -  Голос его  окреп,  в  нем
зазвучала убежденность.  -  Для  каждого из  нас  не  так  уж  важно  многое
перестроить в этом мире, главное - выработать в себе жизнеощущение, будто ты
это действительно делаешь. Для этого необходим талант, а талант у него есть.
   Дидерих беспокойно озирался по сторонам.
   - Мы, правда, здесь одни, эта пара занята обсуждением более важных дел,
но все же...
   - Напрасно вы думаете,  что я имею что-либо против него.  Да он, уверяю
вас,  антипатичен мне не более, чем я сам себе. Будь я на его месте, я точно
так  же,  как  он,  принял бы  всерьез ефрейтора Люка  и  нашего нетцигского
часового.  Власть не власть, если у нее нет врагов. Только и чувствуешь свою
силу, когда против тебя бунтуют. Что стало бы с ним, если бы выяснилось, что
социал-демократия вовсе не  в  него метит,  что  в  самом крайнем случае она
имеет в виду более разумное распределение доходов?
   - Ого! - воскликнул Дидерих.
   - Верно ведь?  Это  вас возмутило бы.  И  его тоже.  Стоять вне течения
событий,  не управлять ходом вещей, а быть лишь одним из звеньев общей цепи,
- да можно ли такое стерпеть?..  Сознавать себя неограниченным самодержцем -
и  в то же время не быть в состоянии даже ненависть возбудить чем-либо иным,
кроме  слов  и  жестов.  Ибо  что  дает  пищу  зоилам?{198}  Что  особенного
произошло?  Ведь и дело Люка только жест.  Рука опустилась,  и опять все как
было: но и актер, и публика получили сильное ощущение. Вот чего, собственно,
все мы жаждем, дорогой мой Геслинг. Поверьте, тот, кого мы имеем в виду, сам
был бы  изумлен больше всех,  если бы  война,  призрак которой он непрерывно
призывает{198},  или  революция,  которую он  столько раз  мысленно пережил,
стали бы действительностью.
   - Этого не придется долго ждать!  - воскликнул Дидерих. - И вы увидите,
что все истинные немцы верой и правдой послужат своему кайзеру.
   - Разумеется. - Бук все чаще пожимал плечами. - Вот стереотипная фраза,
продиктованная им самим.  Вы употребляете слова,  которые он вам диктует,  а
образ  мыслей  никогда  так  превосходно не  был  отрегулирован сверху,  как
сейчас.   Но  деяния?  Наше  время,  милейший  мой  современник,  отличается
неспособностью к деяниям.  Для того чтобы много пережить,  надо прежде всего
жить, а всякое деяние сопряжено с риском для жизни.
   Дидерих выпрямился.
   - Вы  собираетесь,  быть  может,  свой  упрек  в  трусости  бросить  по
адресу?..
   - Я не выносил никакого морального приговора. Я говорил лишь о факте из
истории  Германии  нашего  времени,   касающемся  всех  нас.   Впрочем,   мы
заслуживаем снисхождения.  Тот,  кто  действует на  сцене,  в  жизни уже  не
действует,  ибо свою действенность он изжил там. Чего, в самом деле, требует
от  него действительность!  А  знаете ли  вы,  кого история назовет типичным
героем нашего времени?
   - Кайзера, - сказал Дидерих.
   - Нет, - сказал Бук. - Актера.
   Дидерих  ответил  таким  взрывом хохота,  что  шедшие  впереди жених  и
невеста  отскочили друг  от  друга  и  оглянулись.  Но  здесь,  на  середине
Театральной площади, бушевал ледяной ветер, и все поспешили дальше.
   - Ну конечно же,  - выговорил наконец Дидерих. - Удивительно, как это я
сразу не  сообразил,  откуда у  вас вся эта несусветная чушь!  Ведь вы тесно
связаны с  театром.  -  Он  похлопал Бука по  плечу.  -  Сами-то  вы  еще не
заделались актером?
   В  глазах  у  Бука  вспыхнул  неспокойный огонек:  резким  движением он
сбросил с плеча руку Дидериха, и тот даже решил, что это не по-товарищески.
   - Я? Нет, не стал, - ответил Бук.
   В сердитом молчании дошли до Герихтсштрассе. И только тут он возобновил
разговор:
   - Да, вы, конечно, еще не знаете, что привело меня в Нетциг.
   - Вероятно, желание повидать свою невесту.
   - Разумеется,  и это.  Но,  главное - я взял на себя защиту своего зятя
Лауэра.
   - Вы выступаете?.. В процессе Лауэра? - У Дидериха перехватило дыхание,
он остановился как вкопанный.
   - Ну да,  выступаю, - сказал Бук и пожал плечами. - Вас это удивляет? Я
недавно внесен нетцигским судом в списки адвокатов. Вам отец не говорил?
   - Я  теперь редко вижу  вашего почтенного батюшку...  Я  почти нигде не
бываю.  Мои обязанности по фабрике...  Эта помолвка...  -  невнятно бормотал
Дидерих. - Тогда, значит, вы часто... Или вы уже совсем сюда переехали?
   - Временно, надеюсь.
   Дидерих овладел собой.
   - Признаться,  я  не  всегда понимал вас.  А  теперь и  вовсе  перестал
понимать. Вы гуляете со мной по Нетцигу...
   Бук, прищурившись, посмотрел на него:
   - Хотя  я  завтра выступаю защитником на  процессе,  где  вы  являетесь
главным свидетелем обвинения?  Да ведь это чистая случайность.  Могло быть и
наоборот: все зависит от распределения ролей.
   - Благодарю покорно!  -  вскипел Дидерих. - Каждый занимает свое место.
Если вы не питаете никакого уважения к своей профессии, то...
   - Уважения?  Что  это значит?  Я  с  радостью взял на  себя защиту,  не
отрицаю.  Вот уж  отведу душу,  об  этом долго будут помнить.  В  ваш адрес,
господин доктор,  наговорю кучу неприятных вещей.  Не взыщите, мне это нужно
для эффекта.
   Дидериху стало страшно.
   - Позвольте,  господин адвокат,  как же  так?  Разве вам неизвестны мои
показания? Они не так уж неблагоприятны для господина Лауэра.
   - Это уж мое дело!  -  На лице Бука появилось ироническое выражение, не
сулившее ничего хорошего.
   Они вышли на Мейзештрассе.  "Процесс!" - думал, громко сопя, Дидерих. В
сутолоке последних дней он  совсем о  нем  забыл,  а  теперь его обуял такой
страх, точно завтра ему предстояла ампутация обеих ног. Густа - притворщица,
дрянь,  с умыслом,  значит,  ничего не сказала,  -  пусть,  мол, в последний
момент его ошарашит.  Он  простился с  Буком,  не доходя до дома.  Только бы
Кинаст  ничего  не  заметил!  Бук  предложил  зайти  куда-нибудь  в  пивную,
посидеть.
   - Вас,  по-видимому,  не  очень-то  тянет  к  вашей невесте?  -  сказал
Дидерих.
   - В настоящую минуту меня больше прельщает рюмка коньяку.
   Дидерих язвительно засмеялся:
   - Она,  кажется,  всегда вас прельщает. - Из опасения, как бы Кинаст не
заподозрил недоброе, он пошел провожать Бука.
   - Видите ли,  моя невеста,  - неожиданно заговорил Бук, - это тоже один
из вопросов, которые я оставляю судьбе.
   - Как вас понять? - спросил Дидерих, и Бук продолжал:
   - Если я останусь в Нетциге, то Густа Даймхен вполне на своем месте. Но
кто знает?  Мало ли какие обстоятельства могут вторгнуться в мою жизнь.  Вот
на этот случай у меня есть в Берлине другая связь...
   - Я  слышал:  актриса!  -  Дидерих покраснел за Бука,  который с  таким
цинизмом признавался в этом.  -  Простите,  - пробормотал он, запинаясь, - я
ничего такого не думал.
   - Значит, вам это известно, - заключил Бук. - Ну, так вот. Я там еще не
свободен, а потому не могу уделять Густе столько внимания, сколько следовало
бы.  Не  примете ли вы участие в  этой славной девушке?  -  спокойно,  почти
наивно спросил он.
   - Чтобы я...
   - Так  сказать,  немножко помешивать варево,  которое стоит у  меня  на
огне... Пока я не развяжусь там, Ведь мы питаем друг к другу симпатии.
   - Благодарю,  - холодно сказал Дидерих. - Так далеко, во всяком случае,
мои симпатии к  вам не идут.  Поручите это кому-нибудь другому.  Я  все-таки
серьезнее отношусь к жизни.
   И он, не простившись, ушел.
   Помимо отсутствия моральных устоев,  Дидериха возмущала в этом человеке
его  беспринципная фамильярность,  и  это  после того,  как сию минуту вновь
подтвердилось,  что они и по убеждениям,  и по образу жизни противники.  Как
несносны подобные люди,  в  них ни черта не поймешь!  "Какой же сюрприз этот
субъект мне готовит?"
   Дома он дал волю своему раздражению.
   - Не  человек,  а  медуза.  А  самомнение!  Сохрани бог  нашу  семью от
подобной все разъедающей беспринципности. Это симптом вырождения!
   Ему сообщили, что Кинаст вечером уезжает.
   - Не  жди  в  письмах от  Магды  каких-нибудь  потрясающих новостей,  -
неожиданно сказал он  Кинасту и  рассмеялся.  -  Весь  город  может  ходуном
ходить, я дальше своей конторы и дома - ни шагу.
   Но  едва  Кинаст вышел  за  дверь,  как  Дидерих остановился перед фрау
Геслинг:
   - Ну? Где повестка из суда?
   Ей пришлось сознаться, что она спрятала зловещее письмо.
   - Я не хотела, чтобы оно испортило тебе праздничное настроение, дорогой
мой сын.
   Но он не желал никаких подслащиваний!
   - Заладила одно:  дорогой сын,  дорогой сын.  А что стол становится все
хуже за  исключением тех дней,  когда бывают гости,  -  это тоже из любви ко
мне?  Деньги,  которые я даю на хозяйство,  идут на ваши тряпки.  Думаете, я
поверю,  будто Магда сама сшила кружевную блузку?  Как бы не так!  Надо быть
ослом,  чтобы поверить этой басне.  -  Магда возмутилась:  с  какой стати он
оскорбляет ее  жениха,  но  Дидерих  оборвал ее:  -  Помалкивай лучше!  Твой
меховой жакет тоже наполовину краденый.  Вы в сговоре со служанкой.  Когда я
посылаю ее за вином, она норовит купить какое подешевле, а сдачу отдает вам.
   Все три женщины пришли в ужас, от чего он только еще больше расшумелся.
Эмми сказала,  что понимает,  почему он так бесится:  завтра он осрамится на
весь город.  Дидерих в  ответ схватил со стола тарелку и  швырнул ее об пол.
Магда встала, пошла к двери и на пороге обернулась:
   - Какое счастье, что я в тебе больше не нуждаюсь!
   Дидерих подскочил к ней:
   - Думай,  пожалуйста, о чем говоришь! Если ты наконец выйдешь замуж, то
лишь благодаря моей самоотверженности! Твой жених торговался из-за приданого
до непристойности. Ты, вообще говоря, только бесплатное приложение!
   Внезапно  он   почувствовал  ожог  от  звонкой  пощечины  и   не  успел
опомниться,  как  Магда  уже  заперлась  в  своей  комнате.  Дидерих,  сразу
замолчав,   тер  щеку,   Он,  правда,  побушевал  еще  немного,  но  чувство
удовлетворения одержало верх. Кризис миновал.

   Ночью  он  твердо  решил  явиться  в  суд  с  опозданием и  всем  своим
поведением подчеркнуть,  как  мало его  касается вся  эта история.  Но  дома
усидеть не мог,  и когда он вошел в зал заседаний,  там еще слушалось чье-то
дело.  Ядассон,  грозный  в  своей  черной  мантии,  требовал для  какого-то
подростка из  простонародья двух лет заключения в  исправительном доме.  Суд
приговорил парнишку  только  к  году,  но  юный  преступник так  завыл,  что
Дидериху, который сам был напуган и подавлен, сделалось дурно от жалости. Он
вышел из зала и кинулся в уборную,  хотя на дверях висела табличка:  "Только
для  господина председателя".  Вслед  за  ним  туда  вошел  Ядассон.  Увидев
Дидериха,   он  хотел  было  улизнуть,   но  Дидерих  спросил,   что  значит
исправительный дом и что в нем делают заключенные.
   - Нам только и заботы,  что об этом думать!  - бросил Ядассон на ходу и
вышел.
   Дидерих весь сжался от ощущения глубокой пропасти,  которая легла между
Ядассоном,  представлявшим здесь власть, и им, Дидерихом, дерзнувшим слишком
близко подойти к ее машине. Руководили им самые лучшие намерения, высочайшее
почитание власти,  но  не  все  ли  равно?  Теперь держи ухо  востро,  иначе
очутишься между ее жерновами и тебя разотрут в порошок;  надо втянуть голову
в  плечи и  быть  тише воды,  ниже травы,  может,  как-нибудь удастся унести
отсюда ноги. Эх, уйти бы опять в скорлупу своей частной жизни. Он давал себе
слово отныне жить  только во  имя  собственных незначительных,  но  разумных
интересов.
   В коридоре уже толпилась публика:  и кто попроще, и цвет общества. Пять
сестер Бук,  расфуфыренные в  пух и  прах,  точно судебный процесс их свояка
Лауэра составлял величайшую честь для  семьи,  без  умолку болтали с  Кетхен
Циллих,  ее матерью и супругой бургомистра Шеффельвейса. Теща бургомистра не
отпускала его от себя,  и по взглядам,  которые она бросала на брата старого
Бука  и  его  друзей  Гейтейфеля и  Кона,  видно  было,  что  она  старается
восстановить бургомистра против  Буков.  Майор  Кунце,  в  полной  форме,  с
мрачной физиономией стоял рядом,  но  воздерживался от  каких бы  то ни было
высказываний.  Вот появились пастор Циллих и учитель Кюнхен;  однако, увидев
столь  многолюдное  общество,   они  остановились  за   колонной.   Редактор
Нотгрошен,  серенький и невидный, переходил от группы к группе. Тщетно искал
Дидерих,  к кому бы примкнуть, и уже раскаивался, что запретил своим прийти.
Он  прятался за  поворотом коридора и  только осторожно высовывал из-за угла
голову.  Вдруг он попятился:  Густа Даймхен с матерью! Густу тотчас окружили
сестры Бук,  для их лагеря это было прекрасное подкрепление.  Одновременно в
глубине коридора открылась дверь,  и оттуда вышел Вольфганг Бук в берете и в
мантии;  из-под  мантии  виднелись  лаковые  штиблеты.  Сегодня  Бук  как-то
особенно  заметно  загребал  ногами.   Он  празднично  улыбался,   точно  на
каком-нибудь приеме,  со всеми поздоровался,  а невесте поцеловал руку.  "О,
это будет увлекательно", - обещал он. Прокурор, да и сам он сегодня в ударе.
Затем он отошел к свидетелям защиты и шепотом посовещался с ними. Неожиданно
все  смолкло:  в  дверях показались обвиняемый Лауэр  и  его  жена.  Супруга
бургомистра кинулась ей на шею: до чего же она, фрау Лауэр, мужественна!
   - А что тут особенного? - откликнулась та низким звучным голосом. - Нам
не в чем упрекнуть себя, верно ведь, Карл?
   - Конечно, не в чем, Юдифь.
   В эту минуту мимо прошел член суда Фрицше. Наступило молчание; когда он
раскланялся с  дочерью  старого  Бука,  все  вокруг  переглянулись,  а  теща
бургомистра обронила замечание;  правда,  по выражению ее глаз нетрудно было
догадаться, что она сказала.
   Дидериха,  хотя он и старался держаться в тени, отыскал Вольфганг Бук и
подвел к сестре:
   - Дорогая Юдифь,  разреши тебе представить,  если ты  еще  не  знакома,
нашего  уважаемого противника,  господина доктора Геслинга.  Сегодня он  нас
изничтожит.
   Но фрау Лауэр не улыбнулась, она и на поклон Дидериха не ответила, лишь
взглянула на  него  с  беспощадным любопытством.  Трудно было выдержать этот
сумрачный взгляд,  тем труднее, что она была так изумительно хороша. Дидерих
почувствовал,  как прихлынула к лицу жаркая волна крови, глаза его забегали,
он забормотал:
   - Господин адвокат изволит шутить,  конечно...  Вообще...  Все это одно
недоразумение.
   Но  тут  брови на  очень белом лице сдвинулись,  углы рта  выразительно
опустились, и Юдифь Лауэр показала Дидериху спину.
   Появился судебный пристав.  Вольфганг Бук вместе со своим зятем Лауэром
направился в  зал заседаний,  а так как двери не были распахнуты настежь,  а
все устремились вперед,  у входа возникла давка -  сливки общества оттеснили
публику попроще.  Нижние юбки  всех  пяти сестер Бук  ожесточенно шуршали во
время сражения.  Дидерих попал в  зал суда последним и  на скамье свидетелей
оказался  рядом  с   майором  Кунце;   тот   немедленно  резко  отодвинулся.
Председатель Шпрециус,  похожий  на  облезлого коршуна,  объявил  со  своего
возвышения заседание открытым и,  вызвав свидетелей,  напомнил им о святости
присяги.  Лицо Дидериха сразу же  стало таким,  каким бывало в  детстве,  на
уроках закона божия.  Член  суда  Гарниш возился с  папками и  глазами искал
среди публики свою  дочь.  Особый интерес вызывал к  себе  старый член  суда
Кюлеман,  вставший  с  одра  болезни;  он  занял  место  по  левую  руку  от
председателя.  Говорили, что он уже не жилец на этом свете, теща бургомистра
слышала из достоверных источников, будто он решил сложить с себя депутатские
полномочия...  А что будет с несметным богатством Кюлемана после его смерти?
Пастор Циллих, сидевший на скамье свидетелей, поделился с соседями надеждой,
что  старик завещает свои  миллионы на  постройку церкви,  а  учитель Кюнхен
пронзительным шепотом выразил на этот счет свои сомнения:
   - Он и после смерти никому ничего не даст, он всю жизнь только и делал,
что свое держал в кулаке, а по возможности и чужое прихватывал...
   Тут председатель попросил свидетелей удалиться из зала.
   Они собрались в коридоре -  специальной комнаты для свидетелей не было.
Гейтейфель, Кон и Бук-младший уединились в оконной нише; Дидерих под злобным
взглядом майора Кунце думал в страхе: "Теперь допрашивают подсудимого. Знать
бы, что он говорит. Я обелил бы его с не меньшим удовольствием, чем вы все".
Тщетно старался он  уверить пастора Циллиха,  что не желает никому зла;  он,
мол,  с  самого  начала  говорил,  что  дело  это  раздули.  Циллих смущенно
отворачивался, а Кюнхен, убегая, просвистел сквозь зубы:
   - Погоди, сокровище мое, мы тебе коготки пообломаем.
   Общее  молчаливое  осуждение  тяжело  нависло  над  Дидерихом.  Наконец
появился судебный пристав:
   - Доктор Геслинг!
   Дидерих подтянулся,  чтобы пройти мимо присутствующих,  не роняя своего
достоинства.  Чувствуя на себе взгляд фрау Лауэр, он судорожно смотрел прямо
перед  собой  и  громко сопел;  его  чуть-чуть  пошатывало.  Слева,  рядом с
присяжным  заседателем,   который  разглядывал  свои  ногти,  стоял,  грозно
выпрямившись,  Ядассон. Позади него находилось окно, и на свету оттопыренные
уши  прокурора  алели,   как  кровь,  а  лицо  выражало  такое  безграничное
требование рабской  покорности,  что  Дидерих  старался  не  смотреть в  его
сторону.  Справа,  перед обвиняемым,  только несколько ниже,  Дидерих увидел
Вольфганга Бука.  Отбросив назад  полы  своей  мантии и  упершись кулаками в
жирные ляжки,  он сидел в небрежной и спокойной позе:  лицо его дышало таким
умом и  задором,  точно это  был  сам дух света.  Председатель суда Шпрециус
предложил Дидериху повторять за  ним  слова присяги и  произносил не  больше
двух слов зараз,  снисходительно глядя на свидетеля. Дидерих послушно принес
присягу;  затем  его  попросили описать все,  что  произошло в  тот  вечер в
ресторане.
   - Мы сидели веселой компанией, - начал он, - а напротив сидели господа,
которые тоже...
   Он сразу же замялся,  и в публике послышался смех.  Шпрециус вскинулся,
долбанул воздух своим хищным клювом и приг