Они  не  соображались с  тем,  что  у
противника есть мозг, ибо мозг вообще не участвовал в их расчетах. Поражение
на Марне{567} неожиданно и жестоко подтвердило его правоту.
   Мангольф угадал несчастье раньше,  чем  военные признались в  нем.  Они
думали утаить его от рейхсканцлера,  так же как и  от нации,  но он вырвал у
них правду.  Он побледнел и,  пошатнувшись,  схватился за сердце;  у  господ
военных создалось впечатление,  что этот штатский теряет контроль над своими
нервами.  Они пояснили ему,  что одно сражение ничего не  решает,  в  худшем
случае лишь отдаляет конечную победу.  Он отпустил их;  он понимал,  что все
пропало.
   Это  сословие слишком много обещало,  и  потому уже первая потеря стала
непоправимой.  Никто,  со времен раннего владычества церкви, в такой степени
не убеждал народ в своей непреложности, как это сословие.
   Первое же  сомнение было им  приговором.  Ничто не  могло заглушить эту
уверенность в  Мангольфе:  "Они потерпят крах",  и  всякий раз сердце у него
замирало.  Он знал теперь, что означает это замирание, этот испуг. Совсем не
то,  что  предполагали господа военные.  Это  можно  было  назвать безумием,
примитивные умы  назвали бы  это  радостью.  Ужас  перед неизреченным и  еще
невообразимым - и тут же какая-то живительная струя. В конце концов канцлеру
пришлось задать себе вопрос: "Неужели я желаю, чтобы нас разбили?"
   Напряжение всех сил!  Душевных,  психических.  "Моя война!" - а по сути
при   неустанной  деятельности  ему   позволено  было   только   выжидать  и
наблюдать...  Только  публично  защищать  неудачи  и  приукрашенные сведения
господ  военных и  брать  на  себя  всю  ответственность за  них.  Постоянно
трудиться  на  других,   наперекор  собственному  убеждению.   Пожалуй,  это
сокрушало не  меньше,  чем ураганный огонь и  газовые атаки,  только что тут
человек оставался жив.  Месяцы и  годы безрезультатной борьбы протекли после
проигранной  битвы.  Месяцы  и  годы  всякое  внешнеполитическое выступление
рейхсканцлера выслеживалось пан германцами,  и  тем самым пресекались пути к
необходимому общению с миром.  "И я сам оказал поддержку пангерманизм!" Он в
письменной форме обратился к  ним с  просьбой не  разрушать его политических
планов.  Наглый ответ их председателя гласил:  и разрушать-то нечего; письма
эти переходили из рук в руки.  Рейхсканцлеру была уготована кличка труса. От
труса  до  изменника  из  трусости  нынче  был  один  шаг.  Пангерманцы одни
отважились громогласно приветствовать объявление столь  желанной  им  войны.
Мангольф же только про себя мог говорить:  "Моя война". Им легко перекричать
его,  они только криком и держатся.  Его оттесняли в тень не только те,  что
дрались на фронте, но и те, что шумели в тылу.
   Генеральный штаб и  пангерманцы уже взяли верх над ним,  теперь очередь
была за рейхстагом. Ему опорой служили жертвы, приносимые нацией; она ничего
не брала от правителей,  она только давала.  Великая опасность сразу сделала
ее  самостоятельной,  меж  тем как все успехи мирного времени только сильнее
порабощали ее.  Нация уже не чувствовала над собой официальной силы: для нее
существовала одна сила -  ее собственная,  выраженная в ее истекающих кровью
сынах.  Кто вел их в  бой,  тому она отдавала себя и  свое сердце.  Рейхстаг
поддерживал  военное  командование,  непосредственно сообщаясь  с  ним.  Что
оставалось  делать  рейхсканцлеру?  Воздействовать  на  императора?  Военное
командование грозилось уйти с  поста в  самый разгар боя.  Тогда бы  никакой
император не  спас  положения.  Рейхсканцлер имел  лишь право совещательного
голоса.  Решение выносил рейхстаг совместно с генеральным штабом.  Мангольф,
первый  буржуазный  рейхсканцлер,  совсем  иначе  рисовал  себе  приравнение
рейхстага к правящим парламентам во всем мире.  Предполагалось, что рейхстаг
ограничит власть императора как препятствие для творческой мысли народа.  Но
неожиданно выяснилось, что императорской власти уже не существует.
   Император иногда  приходил к  своему канцлеру осведомиться о  новостях,
которых они оба не получали.  Мангольф понимал:  император не любит его,  но
тянется к нему, как к товарищу по несчастью. Оба ощупью бродили в полутьме.
   - Мне это надоело,  -  сказал как-то император. - У меня болит горло, я
пойду лягу.  Что эти штабные молодцы носятся со своими аннексиями? Они могут
здорово подвести меня. А одну рожу я прямо-таки видеть не могу.
   Канцлер  обратил его  внимание на  то,  что  рожа  эта  слишком глубоко
забралась в тыл;  ведь генеральный штаб расположен настолько безопасно,  что
туда отваживаются ездить даже представители тяжелой промышленности, и притом
частенько.   Требованиями  так  называемой  индустрии,  то  есть  нескольких
безответственных лиц, определяются наши военные цели. Эти лица, укрывшись за
спиной  невежественного военного командования,  в  своих  частных  интересах
вынуждают измученный народ  на  дальнейшую борьбу  -  кто  знает,  до  каких
пределов?
   - А иначе мы могли бы добиться мира? - спросил император.
   - Иначе мы могли бы добиться мира, - подтвердил рейхсканцлер.
   Император добавил:
   - Хорошо, что вы это понимаете. Ведь вы тоже были из передовых и хотели
править вместе с говорильней помимо меня.  Вот вы и получили парламентаризм,
- видите теперь, каков он? Наслаждайтесь им! А я пойду лягу.
   Рейхсканцлер проводил его  с  непокрытой головой  по  лестнице вниз  до
самого автомобиля;  затем вернулся к себе,  окончательно поняв, что публично
император из  осторожности будет по-прежнему твердить одно:  "Во время войны
политика должна держать язык  за  зубами,  пока  стратегия не  скажет своего
слова".  Итак,  Мангольф одинок -  как человек,  которого все обогнали.  Ему
никогда  и  в  голову  не  приходила возможность чего-либо  третьего,  кроме
бюрократического  государства  и  национального  государства.   Кто  бы  это
подозревал?  Имперский  министр  крупного  масштаба  мог  сохранять  в  силе
бюрократическое государство,  если  своим личным дарованием он  удовлетворял
духу национального государства и  мог  заменить его.  Что  же  получалось на
деле?  Нечто третье:  господство частных интересов -  при  полном отсутствии
обоснованного политического мышления.  Имперский министр  крупного  масштаба
мог  упрочить национальное государство при условии,  чтобы он  сам руководил
им.  Диктатура.  Самостоятельно эта нация ни на что не была способна.  А все
прочие?  Перед  Мангольфом вставала  и  рушилась  вся  перспектива гордой  и
славной будущности,  мечта о единстве целой части света под диктатурой - его
собственной  диктатурой,  что  было  бы  возможно  лишь,  если  бы  победила
Германия...   А   вместо  этого  господство  частных  интересов  как   залог
неминуемого  поражения.  "Творческие  силы  нации  более  соответствуют духу
времени,  чем мои;  они чутьем найдут свой путь даже сквозь поражения,  я же
остаюсь  в  одиночестве".   Мангольф  сознавал:  "Трагедия  мыслителя!  Едва
достигнув вершины,  он чувствует, как его догоняет бесцеремонно следующая за
ним по пятам жизнь.  Еще миг -  и он отстал на целое поколение.  Я, наконец,
достиг тех высот, откуда мог бы показать, чего я стою, - и вот я бессилен".
   Он мог бы проявить былую гибкость,  отречься от себя и просто следовать
за ходом событий.  Но нет!  Прежде он действительно отрекался от себя, но не
затем,  чтобы следовать за ходом событий, а чтобы возглавлять его. Он всегда
возглавлял борьбу за избранную им идею,  безразлично,  верную или ложную. Он
воспитывал в  себе веру в  нацию и  ее мировое призвание.  Но способствовать
господству крупных дельцов,  которое и без того было неизбежно, казалось ему
недостойным.  Для  этого  Мангольф слишком гордился своей жизненной борьбой;
победы такого рода были бы плохим ее завершением.  Зять Кнака слишком поздно
увидел,  что класс,  на  который он думал лишь опереться и  который на самом
деле использовал его самого,  что этот класс был его злейшим врагом,  врагом
всякой идеи,  в том числе и национальной, врагом каждого мыслящего человека,
его врагом.  Он  без труда разгадал замыслы этого класса,  слишком он хорошо
знал  его;  старый опыт  и  новая  вражда дали  в  соединении такую  остроту
взгляда,  которая разоблачала любые  уловки.  Этот  класс  умел  действовать
исподтишка.   Внешне  же  царил  нерушимый  гражданский  мир,  блистательное
единодушие, энтузиазм, которому не предвиделось конца.
   Мангольфу  удалось  вскрыть  бездарность по  службе  обер-адмирала  фон
Фишера,  соединенную с  непомерной политической наглостью.  Он  все  еще  не
строил  подводных лодок,  зато  утаивал важные документы.  Император на  миг
проявил волю,  Фишеру пришлось уйти.  Его  банда  после  этого  окончательно
ополчилась на  Мангольфа.  Как он  смеет,  да ведь без них он не сделался бы
рейхсканцлером!  Они  возненавидели его тем сильнее,  чем ближе были к  нему
прежде.
   Ему пришлось искать поддержки, он нашел ее в рейхстаге, где гражданский
мир  заметно начинал надоедать.  Депутаты,  которые еще  не  были подкуплены
крупными  дельцами  и,  вероятно,  отвергли  бы  подкуп,  сплотились  вокруг
рейхсканцлера.  Они изображали национальный пыл,  но  не  прочь были узнать,
скоро ли,  наконец,  заключат мир.  Но он отвечал уклончиво. Ведь они знают,
что политика пока что не имеет права голоса.  Они не хуже его понимают,  где
настоящая власть.  Даже налог на военные прибыли неосуществим, пока держится
уверенность, что платить будет враг.
   - В это верят очень немногие, - заметил депутат.
   - Но ваш коллега Швертмейер, который вводит поставщиков в министерства,
долго еще будет верить в это, - возразил Мангольф.
   - Пока его не отрезвят, - сказал депутат.
   Оба улыбнулись, затем Мангольф принял глубоко серьезный вид.
   - Народ наш -  честный и верный народ:  так умирать, так голодать умеет
только он.  Как можно допустить,  чтобы одни со спокойной совестью чудовищно
наживались на смерти других!  Кажется,  это происходит теперь повсюду, но мы
считали себя лучше других. По какому праву иначе объявили бы мы войну?
   - В тысяча девятьсот четырнадцатом году мы только оборонялись, отсюда и
энтузиазм, - возразил депутат.
   Мангольф сурово:
   - Нам   необходимо  расширить  свои   границы,   не   забудьте   этого!
Промышленности нужны новые рудники.
   Хотя депутат и  сделал неодобрительную гримасу,  Мангольф все же успел,
противореча  для   вида,   раскрыть   перед   ним   преступное  своекорыстие
промышленных кругов.  Запрещение вывоза стали,  которое Англия ввела с  1915
года, все еще тормозилось немецкими дельцами; гоняясь за высокими прибылями,
они поставляли сталь нейтральным странам, откуда она попадала к врагу. Мы же
возмещаем огромными человеческими потерями нужный  для  обороны материал,  в
котором они нам отказывают.
   - Если уж у виднейших деятелей, стоящих во главе германского хозяйства,
не хватает чувства национальной ответственности...
   - То  мы  пропали,  -  закончил депутат  и  ушел,  глубоко потрясенный.
Услышать нечто  подобное от  рейхсканцлера,  который связан узами  родства с
тяжелой промышленностью!
   Следующий депутат принадлежал к интеллигентной профессии.  Рейхсканцлер
похвалил единодушие интеллигенции,  добровольный отказ от собственной, столь
высоко  развитой способности суждения,  -  ведь  принимать безоговорочно все
глупости буржуазии не всегда легко.
   - Для дельцов,  правда,  все хорошо,  пока они хорошо зарабатывают.  Но
интеллигенты,  очевидно, связывают с нынешней войной более высокие цели; они
скорее  готовы были  признать конечной целью  войны  образование Соединенных
Штатов  Европы,  -  сказал  Мангольф,  опуская глаза,  -  чем  сугубо личную
корысть.  Кто не  страдает от  безропотного голодания бедняков,  от наглости
стяжателей,  от кровожадного воя их прессы! Даже в армию проникло социальное
разложение,  солдатам живется плохо,  меж  тем  как высшее офицерство думает
лишь о  наживе.  Зато как  патриотично поведение наших социалистов,  вопреки
всему требующих мира только с военными гарантиями.
   - Мы начинаем отходить от этого мнения,  -  заикнулся социалист, за что
рейхсканцлер выразил ему  порицание,  хотя  и  в  снисходительной форме.  Он
признал, что военное руководство слишком сильно прислушивается к требованиям
промышленности,  -  гораздо сильнее,  чем  было бы  желательно политическому
руководству.
   - Не мы санкционировали вывоз рабочей силы из Бельгии... И не мы до сих
пор толкуем об аннексиях. Сам я когда-то, в дни молодости, толковал о них, -
сказал Мангольф.  -  Но теперь получил хороший урок.  Я  хотел лишь короткой
войны.
   - Если бы  она  отпускалась по  мерке!  -  заметил его  собеседник,  но
Мангольф стерпел даже  иронию.  В  награду он  услышал,  наконец,  признание
депутата:  -  Мы  хотим мира -  любого мира,  который оставит нам не  только
глаза, чтобы плакать. Дайте нам его, господин рейхсканцлер!
   - Помогите мне!
   Они  и  помогали  ему,  обуреваемые растерянностью и  отчаянием.  Самые
порядочные из них по собственному почину добросовестно,  но тщетно старались
выпутаться из сети многоликой лжи.  Их обманывали изо дня в день, убаюкивали
лживой уверенностью,  лишали воли,  парализовали, и все-таки они, как в злом
кошмаре,  чувствовали,  что это плохо кончится.  Многие понимали,  что ложь,
торжествовавшая по  всей  стране,  уже  пала на  головы породивших ее.  Сами
полководцы становились ее  жертвой.  Они  перестали  отличать  возможное  от
невозможного.  Кичившиеся в  своем скудоумии тем,  что со времени кадетского
корпуса не прочли ни одной книги,  они теперь утратили суждение и меру;  они
терпели поражения оттого, что слишком зарвались... Большинству депутатов это
стало ясно гораздо позже,  чем многотысячной массе их  избирателей.  Ибо они
были  ближе  к  парализующей пропаганде  и  больше  рисковали,  провозглашая
истину.  Их  расшевелить Мангольф мог  только после  того,  как  они  совсем
прозреют.  Все его искусство было направлено на то,  чтобы уловить момент. В
рейхстаге  он  агитировал  среди  прозревших за  резолюцию  в  пользу  мира.
Одновременно он нащупывал почву для мира по ту сторону запретных проволочных
заграждений, у врага.
   Нащупывал в глубочайшей тайне,  совершенно самостоятельно. Его посланцы
были  лица  неофициальные;  их  истинные задачи в  худшем случае становились
достоянием молвы,  но они терялись в несметном множестве секретных известий,
которые  передавались шепотком  Поездки  за  границу  этих  лиц  объяснялись
экономическими целями,  если же  назывались и  политические,  то они шли под
маркой ободрения колеблющихся союзников.
   Одних  своих агентов Мангольф считал ловкачами,  которые спекулируют на
мире,   других   -   политическими   дельцами   с   неполноценным   чувством
патриотического долга. Его честолюбивое самосознание, упроченное долголетней
внутренней борьбой, осталось непоколебимым при такой перемене фронта. Он был
по-прежнему  националистом,  но  хотел  уже  для  своей  нации  не  мирового
владычества: он попросту хотел спасти ее, остановить ее разложение, избавить
от рабства на долгие годы, спасти.
   Но  он  не  доверял  тем,   кто  никогда  не  хотел  для  нее  мирового
владычества.  А  именно  на  них  ему  приходилось  опираться.  Какой  урок!
Презрение,  которое  они  ему  внушали,  падало  на  него  самого.  Мангольф
действовал согласно велениям своей совести,  но  внутренне он  был настолько
унижен  такими  сообщниками,  что  даже  веления совести стали  казаться ему
сомнительными.
   Он  искал нравственной опоры,  но кому он мог открыться?  Уж не ребенку
ли?  Тому ребенку, в ком сосредоточилась для него вся жизненная теплота, все
его человеческие привязанности.  Беллона не жила с ним,  с тех пор как Алиса
Ланна удалилась в  Либвальде.  Беллона осталась в  своем доме;  она посещала
общество, или теперешнее его подобие, с мужем она не встречалась. "Ты достиг
цели,  во  мне  ты  больше  не  нуждаешься".  Впрочем,  ланновские  парадные
апартаменты были теперь все равно закрыты; его должность утратила и эту долю
престижа.  Мангольф жил  холостяком в  том крыле рейхсканцлеровского дворца,
которое выходило на Вильгельмштрассе,  там с ним жила и его девочка. То была
дочь княгини Лили, его дочь. После смерти матери он взял ее к себе.
   В часы одиночества и сомнений он звал ее в свой кабинет,  который князь
Ланна  даже  не  узнал  бы,  -  простотой  убранства  он  напоминал контору.
Девочка-подросток сидела в  сторонке,  держа книгу у защищенных очками глаз,
меж тем как отец ее писал.  Когда ей казалось, что он достаточно углубился в
свое дело, она смотрела на него. Его поседевшая голова с впалыми желтоватыми
висками клонилась вбок над  бумагами,  его  поза в  точности соответствовала
позе того Христа,  который позади Мангольфа,  на единственной висевшей здесь
старинной картине,  совершал свой крестный путь.  Он уже готов упасть, крест
скользит с плеча, единственная сострадающая душа поддерживает его, между тем
как  жены-мироносицы плачут и  длинная вереница воинов безучастно взбирается
на холм.
   - О чем ты думаешь, дитя мое? - спросил отец; нынче вечером больше, чем
когда-либо,  была  у  него потребность в  моральной поддержке.  Но  девушка,
застигнутая врасплох в своем созерцании,  опустила взгляд.  - Ты смотришь на
Христа?  Он  падает.  Он  даже  будет распят.  Однако этой ценой все  другие
персонажи картины обретут жизнь,  - закончил он вяло, ибо сравнения казались
ему пошлостью. Дочь продолжала читать. Он спросил: - Что ты читаешь?
   - Стратегию.
   - Покажи мне книжку.
   Она торопливо засунула ее в  кипу других книг,  вскочила и уставилась в
пространство, как упрямая школьница. У нее была горделивая осанка матери, но
движения  неловкие.   Лицо  было  слишком  мало,  уменьшенный  и  ухудшенный
Мангольф.  Опущенные уголки рта,  резкая линия  носа,  а  за  стеклами очков
чужие,  колючие глаза,  которые постоянно шарили  по  сторонам.  "Несчастная
девочка! - думал отец. - Со мной - и ненавидит меня!"
   Ибо  в  собственном сознании она была дочерью Толлебена:  так решила ее
мать,  так думал и Толлебен.  Инстинкт оказался бессилен,  она считала отцом
покойного.  Безразлично, в силу ли инстинкта, или чего-нибудь другого, но он
любил ее задолго до этого холодного и эгоистичного человека, которому она не
доверяла.  Как попал он  на место ее отца,  Толлебена?  Неужели отец ее умер
из-за него? Как это случилось? На что он еще был способен?
   Мангольф, угадывая ее молчаливые вопросы, все же допытывался:
   - Ведь ты тоже хочешь, чтобы война поскорее кончилась?
   - Сперва она должна оправдать себя, - сказала дочь.
   - Кому понадобится это  оправдание,  когда все будут перебиты?  -  стал
убеждать ее Мангольф. - На этом настаивать нельзя.
   - Мой отец Толлебен не задумался бы настоять на этом, потому что он сам
не боялся быть убитым, - заявила девушка, вдохновенно глядя в пространство.
   Потерпев поражение,  Мангольф склонился над  бумагами седой  головой  и
пергаментным лбом.  Дочь  снова вытащила из  кипы свою книжку,  которая была
вовсе не учебником стратегии, а английским приключенческим романом на тему о
грядущей подводной войне.  Она  прокралась с  ней в  другой угол,  оттуда ей
лучше было видно, чем занят отец. Что он пишет? Что он затевает? Какие тайны
хранятся в  полуоткрытых ящиках,  которые  потом  так  тщательно запираются?
Взгляд ее пытливо шарил по сторонам. Мангольфу он жег затылок.
   "Она упрекнула меня в  трусости.  И  у ее отца,  Толлебена,  были на то
основания.  Мне  надо  снять с  себя этот упрек,  надо зайти дальше,  чем  я
осмеливался до сих пор! Когда-нибудь всем станет ясно, что один-единственный
человек отвратил от  страны катастрофу,  а  сам  погиб.  Это  не  будет  так
называемая  геройская  смерть;   может  статься,  меня  даже  заклеймят  как
изменника.  И я должен дойти до измены! К чему самообман? То, что я затев