ас  обсуждался вопрос  огромной  важности.  Обсуждения же
обычно происходят в креслах. Ланна в своей тяжкой скорби даже не удивился.
   - Введите   угольную   монополию!   -   потребовал  Терра   спокойно  и
невозмутимо.  -  Государственную монополию на добычу руды и угля.  Вот вам и
контроль над промышленностью!  -  Он казался теперь внушительнее испуганного
Ланна,  преимущество было  на  его  стороне.  -  Вы  должны  либо  отнять  у
промышленности ее силу,  а сила ее -  это уголь и руда, либо сложить оружие.
Государство,  не  имеющее сегодня в  своих руках угля,  не  имеет и  власти.
Хозяйственной мощью обладает тот,  в чьих руках уголь.  Войну решает тот,  в
чьих  руках  уголь.  Ваше  государство,  князь  Ланна,  существует милостями
угольных магнатов -  и даже,  пожалуй,  весь ваш класс.  -  Он проницательно
взглянул на  Ланна,  но  тот,  казалось,  не был тронут перспективой падения
своего  класса.  -  Вы  государственный деятель,  -  продолжал Терра  уже  с
горячностью,  -  вы  печетесь о  благе своего народа.  Так уберите тех,  кто
печется только о собственном благе.  Сделайте это,  пока еще есть время, - у
вас его осталось немного. Объявите угольную монополию!
   Ланна пошевельнулся, он отяжелел от неподвижности и молчания.
   - Теперь я снова узнаю ваш прежний голос,  -  произнес он.  - Голос тех
времен,  когда вы,  милый друг,  впервые потребовали от меня отмены смертной
казни.  -  С  этими словами он опустился в  кресло.  -  У вас много идей,  -
пробормотал он и сделал попытку взять перевес: - Это уже ваша вторая идея. И
ей вы тоже собираетесь посвятить десятилетие?
   - Такого срока у нас нет, - сказал Терра.
   В ответ на его тон Ланна умолк и закрыл глаза.
   - На сей раз это Колумбово яйцо,  - начал он, овладев собой. - Угольная
монополия! Само собой разумеется, ее надо осуществить со временем.
   - Ее  надо  осуществить  немедленно,  иначе  это  отодвинется на  целую
вечность.
   - Конечно,  милый друг, - примирительно поддакнул Ланна. - Наш разговор
зашел дальше,  чем  можно было  предвидеть.  Но,  принимая во  внимание нашу
долголетнюю дружбу, меня вы могли без всякой боязни посвятить в свои идеи, -
с дружелюбной насмешкой над тем,  кто себя выдал ему. - Ну, рассудим здраво!
- заговорил он серьезно и  вдумчиво.  -  Недра,  богатства недр.  По глубоко
укоренившемуся  в  народе  взгляду,  они  испокон  века  считаются  всеобщим
достоянием... Правда, это должно было бы относиться не только к недрам, но и
к самой земле,  к лугам и пашням,  -  сказал он,  нахмурив брови. - Но тогда
землевладельцы упрекнули бы нас в социализме.
   - Вспомните,   ваша   светлость,   о   государственной  железнодорожной
монополии!  Теперь очередь за рудниками,  но еще не за землевладением. Мы не
выходим за пределы актуальных государственных нужд.
   - С  каких  пор  вы  занимаетесь экономикой?  -  спросил  Ланна.  -  Не
забудьте,   что   руководство  железнодорожным  хозяйством  считается  более
простым, а ведь и оно в ваших кругах уже встречает нарекания.
   - Ваша светлость,  вы  приводите возражения противника.  Если бы я  так
поступал, фирма Кнак дала бы мне бессрочный отпуск.
   Ланна   опешил:   не   слишком  ли   это?   Но   он   только  сказал  с
многозначительным взглядом:
   - Вы  самый  редкостный  представитель угольного  магната,  какого  мне
когда-либо приходилось встречать.
   - Я  хочу  отнять  у  этих  господ  то,   что  выходит  за  пределы  их
компетенции: государственную власть. Пока они еще открыто не проявляют своей
власти,  с  ними  можно сладить.  Пусть остаются руководителями предприятий,
монополизированных  государством.   О!   Они  не  откажутся,  эти  пройдохи.
Головокружительные  оклады  и   участие  в   прибылях  пусть  идет  им.   Но
собственником пусть будет государство. Пусть их личное благополучие зиждется
на  мощи страны.  Сейчас оно зиждется только на  ее  покорности.  Сейчас они
накликают на нас катастрофы,  в которых погибнут не они,  а в крайнем случае
лишь страна.
   Ланна с раздражением взглянул на говорившего и тотчас отвел взгляд. Это
было уж слишком,  потому что было убедительно.  С грубостями можно мириться,
но  со  справедливыми  нареканиями  на  испытанную  систему,  на  искусство,
доходящее до предела возможного, - мириться нельзя. "Идеалист остается верен
себе,  даже будучи юрисконсультом,  -  подумал Ланна.  - Он подкапывается не
только под  угольных магнатов.  Он  по  своей природе подкапывается подо все
существующее. Даже под меня!"
   - Мы  друг  друга  понимаем,  -  произнес он  вслух.  Эта  мысль  снова
настроила его благодушно.  -  Во всяком случае,  наш обмен мнений никогда не
оставался бесплодным,  полагаю, что и для вас. Я льщу себя надеждой, что мне
в  свое  время  удалось  указать вам  правильный путь.  Вы  не  можете  себе
представить,  каким удивительным феноменом вы были в Либвальде. Как личность
вы интересовали меня уже тогда, а по существу - больше теперь.
   Терра  пришло  в  голову,  что  та  далекая  сцена  в  Либвальде больше
взволновала его,  а эта последняя,  пожалуй, больше взволновала Ланна. Тогда
он вышел,  обливаясь потом,  ничего не видя перед собой,  от волнения не мог
даже  разглядеть время на  часах!..  Он  посмотрел сейчас на  стоячие часы и
отлично  разглядел  время.  Каким  нечувствительным  становишься  с  годами!
Жизненные цели,  если предположить,  что  они вообще существуют,  становятся
просто предметом разговоров.
   - Я стал деловым человеком,  -  ответил он.  И с ударением: - Отойдя от
идеализма,  я руководствуюсь теперь своим благоприобретенным опытом.  Высшее
мое  честолюбие заключается в  том,  чтобы  поделиться этим  опытом с  вашей
светлостью,  дабы вы его приняли или отбросили.  Вам, с ваших высот, виднее,
нежели ограниченному дельцу,  следует ли вам вмешаться в дела Марокко,  если
этого желает только что разоблаченная нами военная промышленность.
   Ланна, словно не слыша этой убедительной речи:
   - Но  и  мне с  тех пор пришлось довольствоваться только ролью делового
человека.  Боже мой,  таково требование эпохи. Разве вы слышали за последнее
время,  чтобы я философствовал?  Помню,  когда-то я вам объяснял связь между
демократией и  флотом.  Император в качестве защитника того и другого!  Боже
мой, до чего мы дожили! Я едва успеваю наспех прочесть страничку из Гете. Вы
тогда видели мой дневник? Поверите ли, уже два года, как я его не открывал.
   Появился Зехтинг:
   - Господа ждут уже давно, - сказал он и исчез.
   Рейхсканцлер со вздохом поднялся.
   - Вот видите:  только от  двух до трех была передышка,  и  снова изволь
бросаться в водоворот.  До свидания,  милый друг! - Но он не отпустил гостя;
оказалось,  что он слышал каждое его слово.  -  Неужели вы намерены склонить
меня к  тому,  чтобы я  пренебрег разумным и желательным только оттого,  что
этого желает и мой враг?  -  Он повторил "мой враг" и подумал: кто только не
враг ему! Ведь и она ему враг. Потом, взяв себя в руки: - Марокко! Если я не
сделаю ничего,  другие завладеют императором.  Этого вы  и  сами не  хотите,
скажите же,  как мне быть!  На сей раз императору нужно дать нечто реальное,
нечто  осязаемое,  полезное.  Постоянно препятствовать я  не  могу.  Значит,
необходимо самому  сделать  нечто  более  блестящее,  чем  способны  сделать
другие.  Сильный эффект,  откуда его взять? - На лбу обозначились поперечные
морщины;  затем вдруг появились все  ямочки и  он  беспечно махнул рукой:  -
Найдется.  Только бы  повлиять на  императора,  пока его не  окрутили всякие
проходимцы.  У него у самого нет мужества настоять на своем.  - Он несколько
раз повторил эту мысль;  другая,  невысказанная,  мелькала среди повторений:
"Тогда явится и повод! И можно будет обнародовать мое пожалование!"
   - Создать  международную опасность -  наперекор разуму?  -  резюмировал
Терра.
   После  чего  и  Ланна  веско и  энергично произнес свое  заключительное
слово:
   - Пускай опасность - все равно, лишь бы я уцелел.
   Поклон,  и Терра молча направился к выходу.  В открытую дверь он увидел
внизу,  у лестницы,  двух мужчин. Ланна, в спину Терра, прошептал: "Видите?"
Тассе и Гекерот стояли внизу,  не двигаясь с места,  рейхсканцлеру надлежало
прийти за ними и извиниться.
   Зехтинг тоже шепотом:
   - В посольской комнате они ждать не пожелали. А в кабинет я не хотел их
впускать.
   - Хорошо,  что вы меня сегодня навели на мысль об угольной монополии, -
сказал напоследок Ланна.  И  уже на ходу,  уже с  приветственной улыбкой:  -
Теперь я могу их этим припугнуть.

   Таков был он,  и таким его снова узнавал Терра, сходя вниз по лестнице.
Чем-либо хорошим он  мог  только угрожать.  Истинное благо служило ему  лишь
средством удержать положение. Он пользовался идеями, но не осуществлял их.
   Враги внутри его класса ему не мешали, княжеский титул поднимал его над
ними. Среди своих личных врагов он, правда, видел собственную дочь, "которая
теперь с роковой неизбежностью становится и моим врагом",  -  подумал Терра,
проходя по саду.
   Погода была не по времени теплая и тихая, сад благоухал. Терра заглянул
в беседку,  к которой вела каменная колоннада,  увитая листвой.  Не могла же
Алиса ждать его до сих пор?  Она, наверно, обиделась и даже подумала, что он
снова предал ее.  Лучше повернуть назад, выйти на улицу и опять целый год не
видеть Алисы.
   И  все же  он прошел по увитой зеленью галерее,  заложив руки за спину,
словно фланируя. С улицы доносился шум города, его лихорадочная суета, здесь
- мирное цветенье.  Оживленная толпа за оградой твердо верила, что здесь все
полно заботой о  ее благополучии.  "Пожалуй,  что и так.  Но на первом плане
собственная шкура и  стремление из-за  угла  уничтожить друг  друга.  Сейчас
Ланна -  меня,  а до этого я -  Кнака. Я же - Алису, она - опять-таки своего
отца,  на которого все всегда нападают с  тылу.  Он в  конце концов прав:  в
автократическом государстве нельзя никого любить, кроме самого себя".
   Эта  мысль несколько подбодрила его.  "Как же  тяжко моему другу Вольфу
сознавать, что он прикован к дураку Толлебену! О, для предательства и у того
ума хватит,  ибо единственное,  на что наш доверчивый народ там, за оградой,
может еще рассчитывать,  -  это на  глупость,  царящую здесь.  Политика идет
путями вероломства, личных интересов и глупости, беспредельной глупости, - к
целям,  которые были неведомы самим зачинщикам и часто оказываются выше их".
Вдруг он очутился перед Алисой.
   Оба   они   одновременно  обогнули  увитую  зеленью  виллу,   именуемую
министерством иностранных дел.
   - Я иду оттуда,  -  сказала Алиса Ланна. - Если бы вы послушали Губица!
Пифия была по сравнению с ним младенцем.  -  Тут вдруг она вспомнила, что он
заставил ее дожидаться,  и по-детски надула губы: - Старались вы в угоду мне
повлиять на папу?
   - В угоду вам,  -  сказал он,  и сердце его забилось,  как прежде.  - Я
свято верю,  что из Марокко получится мировая сенсация. И преподношу ее вам,
глубокоуважаемая графиня,  на этой подушке.  -  Он сорвал несколько листьев,
наклонившись, собрал пучок фиалок и поднес ей цветы, уложив их на листья.
   - Право,  можно подумать,  что  я  выстроила эту беседку специально для
вас.  Если бы  ее  не  было,  мой муж сейчас бы  вас увидел.  Его место там,
наверху, подле окна.
   Он  быстро отодвинулся вглубь.  Она  засмеялась;  легким прикосновением
руки она увлекла его еще дальше.  Как легка ее рука, как невесомы шаги! Куда
девалась женщина,  которая недавно в  библиотеке была  до  того  изуродована
честолюбием и  раскаянием,  что  он  предпочел  бы  приписать  эту  перемену
беременности. И вот она снова здесь, непреходящая любовь всей его жизни!
   Они повернулись друг к другу; о эти умные глаза бесстрашной юности, ваш
насмешливый блеск растворяется в нежности.
   - Вы располнели,  мой бедный друг.  - В смехе ее чувствовалась женщина,
которая знает, что она любима.
   - Мои глаза всегда были прикованы к вам,  и я жадно впитывал сладкий яд
любви...  -  сказал он пылко. - Слышите, я говорю, словно из "Тысячи и одной
ночи". Ведь уже много больше ночей я томлюсь страстной тоской.
   - Не преувеличивайте, мой милый: мы скоро станем пожилыми людьми.
   В ответ на это он взял ее руку и,  целуя,  так долго глядел ей в глаза,
что  она  потянулась к  нему и  губами.  Впервые в  жизни их  губы слились в
поцелуе.  Предварительно они  бросили пугливый взгляд на  окружающую листву,
достаточно ли она укрыла их.
   Лица их отразили легкую печаль,  когда отстранились друг от друга.  Как
это  произошло?  Неужто поцелуй имел теперь так мало цены,  что они могли на
него отважиться? "Тогда, в семнадцать лет, - почувствовала она, - один такой
поцелуй,  и  вся моя жизнь пошла бы по-иному".  Он думал:  "Если бы с  ней я
когда-нибудь  познал  такой  же  непреодолимо-властный Порыв,  который меня,
желторотого юнца,  бросил в  объятия женщины с той стороны!  Почему этого не
было по отношению к ней?"
   - Ты помнишь? - начал он... И воскресли воспоминания. Либвальде!
   - Тогда ты хотел меня похитить. Ты хотел меня убить! - сказала она. И с
болью:  -  Мы оба были жестоки. Мы бежали друг от друга из ненависти к нашей
прекрасной любви.  -  Поднимая к нему глаза:  -  Но,  правда, мы все же были
счастливы?
   - И как счастливы!  -  Он поднял руку, словно хотел раскрыть объятия. -
Небо в Либвальде было такое голубое, такого я больше не видел.
   - Что ты говоришь?  Оно было свинцово-серое. - Беря его руку: - Вот так
мы пробирались по увядшей листве.
   - Какой это был день?
   - Последний в году. Когда ты уходил, начинался снег.
   - Я вижу только цветочный дождь.
   - Ты прав, милый. То были цветы, - ответила она, помолчав.
   Опустив головы,  они  пошли  по  крытой аллее до  самого конца.  Кругом
светило солнце.
   - Но теперь-то ведь настоящая весна?  -  сказали оба.  С этим печальным
вопросом они  вышли из  аллеи.  Два шага -  и  они отпрянули назад:  у  окна
наверху Толлебен...
   Он не видел их, не видел в эту минуту, ко по его лицу было ясно, что он
знал  об  их  присутствии  здесь  и  искал  их.  Терра  почувствовал прежнюю
ненависть,  ту врожденную первобытную ненависть,  которая насильственно была
принесена в  жертву  условностям и  теперь вспыхнула с  новой  силой.  Алиса
думала:  "Он мне все еще не доверяет. Неужели я никогда с ним не справлюсь?"
Но оба вспомнили,  что у него, к счастью, связаны руки. Его связывал договор
с  Мангольфом.  Мангольф  был  клеветником,  нарушение  супружеской верности
оказалось  ложью.   Если   Толлебен  это   опровергнет,   то,   ввиду  всего
предшествующего,  он  сломит себе шею.  Он  обезоружен.  "Мы могли бы делать
безнаказанно все,  что нам вздумается",  - эту мысль каждый из них прочел на
лице другого.
   "И  все же  нельзя пойти на это,  -  чувствовала Алиса.  -  В  сущности
неизвестно,  почему...  И нужно слушать от того, кто стоит там, наверху, что
он  хочет стать отцом.  В  довершение всего я  ему  отказываю в  наследнике!
Неужели мой долг быть еще несчастнее?"
   Она глубоко вздохнула.
   Почему она вздыхает? С Толлебеном не легко жить. И вдруг:
   - Правда,  что  у  него  есть  ребенок?  -  Совсем  другой  тон,  брови
нахмурены.  -  У вас нет никакого основания держать меня в неведении. У него
сын?
   - Дочь, - ответил Терра.
   - Значит,  тоже не наследник. - Она рассмеялась. Затем тихо и строго: -
Как это возможно,  что у вас сын от той же женщины?  -  После чего она снова
прошла в глубь зеленой галереи.  Он стоял как громом пораженный.  Она знает!
Конечно, знает давно. Но знает не все. Он пошел вслед за ней.
   - Вы ошибаетесь,  глубокоуважаемая графиня. - Мнимая дочь господина фон
Толлебена отнюдь не его дочь.
   - Как? Княгиня Лили... - Она поправилась: - Так называемая княгиня Лили
обманывает его?
   - Это ее призвание на земле, - сказал Терра.
   - Вас это все-таки не  оправдывает.  От  кого же дочь у  так называемой
княгини?
   Ее тону нельзя было противиться.  "Понятно, что вы вертите супругом как
хотите", - подумал он.
   - Честь принадлежит моему другу Мангольфу, - сказал он вслух.
   - Я так и думала, с ним вы делитесь даже любовницей.
   - Мне было двадцать лет,  когда я ее любил,  - возразил он с жаром. - К
тому  же  это  прошло скорее,  чем  нам  с  вами  понадобилось,  чтобы  быть
несправедливо  заподозренными  и   стать   угрозой  для   жизни   нескольких
непричастных к делу людей.  -  Когда она, задетая за живое, опустила голову,
он прибавил еще тверже:  -  Поверьте,  сударыня,  что из всех жизненных благ
единственное неомраченное благо - чувственное наслаждение.
   Она слышала,  как он  тяжело дышит от  ярости.  Только когда он  совсем
успокоился, она сказала очень кротко:
   - Вы, вероятно, безгранично любите сына.
   Он просиял, он воскликнул пылко:
   - Вы бы посмотрели на него!..  Конечно,  я не смею и думать об этом,  -
пролепетал он, всем своим видом прося о прощении.
   - А почему,  собственно,  это невозможно?  -  просто ответила она.  - Я
давно об этом мечтаю. Хотите - у вашей сестры Леи?
   - Вы это серьезно?
   - Я  знакома с  вашей  сестрой.  Недавно встретилась с  ней  у  графини
Альтгот.  Какая  бы  она  была  прославленная актриса,  если  бы  Альтгот не
пригласила ее на чашку чая? На днях я заеду к вашей сестре.
   - Вы встретите там большое общество мужчин, - предупредил он.
   - Я  приеду с Беллой Мангольф.  А вы приходите со своим мальчиком.  Как
его зовут?
   - Клаудиус.
   - Клаудиус, - повторила она у самых его губ.
   Они стояли уже вне крытой аллеи,  вероятно муж видел их теперь.  Он мог
даже слышать, о чем они так громко говорят. Все равно Алиса спросила:
   - Вы проводите меня наверх,  в министерство иностранных дел? Губиц уже,
наверно,  дошел до  апогея.  -  Но он услышал:  "Я не отрекаюсь от тебя,  мы
пойдем ему навстречу".
   Они вошли в дом.  Комнаты одна за другой открывались перед ними,  и они
вспоминали:  здесь вот,  здесь они впервые по-настоящему увидели друг друга.
Обстановка другая;  они  искали место на  полу,  где стояли их  ноги,  когда
вырвалось то слово, когда сверкнул тот незабываемый взгляд.
   Вон в той комнате,  в пустом теперь кабинете, они некогда, еще в начале
всех путей,  обедали рядом...  Вдруг Терра испугался:  неподалеку от него из
большого  вольтеровского  кресла   высунулся  и   мгновенно  снова   скрылся
старческий профиль с  крючковатым носом и  подбородком.  Губиц!  На  том  же
месте,  что и  тогда,  словно он с  тех пор так и  не вставал.  И  сейчас он
умудрился сесть так,  что  его тело погрузилось в  кресло и  составляло одно
целое со своей тенью. Послышался шипящий голос:
   - Дьявольские мысли,  Толлебен! Но я их уже разгадал. Они окружают меня
со  всех сторон!  -  Шипенье такое громкое,  что  в  ушах звенело;  напрасно
Толлебен  не  отрывался  от  окна.  Он  стоял  спиной,  он  подглядывал,  он
прислушивался. Для него Алиса и Терра все еще прогуливались по саду.
   - Они окружают меня,  -  шипел Губиц,  его дрожащий профиль высунулся и
вновь отпрянул назад. - Я не прекращаю слежки, я десятилетиями принимаю свои
меры.  Я открыл их тайные ходы,  я воздвиг перед ними неприступные скалы.  Я
работал, как циклоп, как крот. Больше не могу!
   Тут  он  так подскочил,  что полы черного сюртука,  свисавшего с  худых
старческих  ребер,  взметнулись  над  креслом;  седую  страдальческую голову
охватили скрюченные руки.
   - Один мозг против целого мира! Вы слышите меня, Толлебен?
   Но Толлебен был во власти собственного безумия.
   - Я в самом центре всего, - шипел старик, сползая все ниже. - Противник
охватывает меня  концентрическими кругами.  Сначала наши границы блокируются
периферией,  а дальше континентами и морями.  Я,  центр,  не могу прорваться
сквозь них. Воздуха! - Он вскочил.
   В  тени носового бугра глаза без ресниц померкли от  бесцветных быстрых
видений.  Тех,  что вошли и смотрели на него, он не видел. В сюртуке, гладко
вы