Геслингу слишком многое известно.
   Свободомыслящие,  кто  еще  сохранил голову на  плечах,  тоже  пришли к
заключению, что теперь опасно лезть на рожон. Если националисты, с которыми,
видно,  шутить  сейчас не  приходится,  считают,  что  следует голосовать за
социал-демократов,  то...  А  пройдет  социал-демократ на  выборах,  значит,
хорошо, что ты голосовал за него, иначе рабочие еще подвергнут тебя бойкоту.
   Развязка наступила в три часа дня. На Кайзер-Вильгельмштрассе прозвучал
сигнал тревоги.  Все  бросились к  окнам,  к  дверям магазинов:  где  горит?
Посреди улицы,  в полной военной форме, маршировали члены ферейна ветеранов.
Знамя ферейна указывало им дорогу чести. Кюнхен, исполнявший роль командира,
в  лихо  заломленной на  затылок островерхой каске грозно размахивал шпагой,
Дидерих,  идя  в  строю,  печатал  шаг,  в  радостной уверенности,  что  все
дальнейшее свершится под команду, автоматически, что нужно лишь печатать шаг
и  идти строем,  и тогда под мерной поступью власти от Бука останется мокрое
место!..  На другом конце улицы к  ферейну ветеранов примкнула новая колонна
под  своим  знаменем;   ее   встретили  гордым  "ура"  и   громом  оркестра.
Объединенная колонна, хвост которой терялся в необозримой дали, - так велико
было  действие  верноподданнической  агитации,  -  достигла  наконец  пивной
Клапша. Здесь разбилась на отряды, и Кюнхен скомандовал:
   - К урнам!
   Члены избирательного комитета в полном составе,  с пастором Циллихом во
главе,  все в  праздничных костюмах,  встречали избирателей уже в  коридоре.
Кюнхен  испустил боевой  клич:  "Вперед,  камрады,  на  выборы!  Голосуем за
Фишера!"  -  и  под оглушительный рев оркестра отделился от правого фланга и
направился в зал,  где происходили выборы. За ферейном ветеранов последовала
вся колонна.  Клапш,  не рассчитывавший на такой энтузиазм,  быстро исчерпал
весь свой запас пива.  К концу,  когда из дела национализма было выжато все,
что  возможно,  явился  бургомистр доктор  Шеффельвейс,  встреченный криками
"ура".  Он совершенно открыто взял красный листок и,  опустив его,  радостно
взволнованный отошел от урны.
   - Наконец-то!  - сказал он и пожал Дидериху руку. - Сегодня мы повергли
в прах дракона.
   - Вы,  господин бургомистр?  - беспощадно возразил Дидерих. - Да вы еще
наполовину торчите в его пасти.  Смотрите,  как бы он, издыхая, не увлек вас
за собой!..
   Доктор  Шеффельвейс побледнел,  а  тем  временем грянуло  новое  "ура".
Вулков!..
   Пять тысяч с лишним голосов за Фишера!  Гейтейфель,  едва собравший три
тысячи  голосов,  был  сметен с  дороги национализма,  и  в  рейхстаг прошел
социал-демократ{394}.   "Нетцигский  листок"  констатировал  победу  "партии
кайзера",  ибо  ей  Нетциг обязан тем,  что оплот свободомыслящих пал;  этим
заявлением Нотгрошен,  однако, не вызвал ни особого ликования, ни каких-либо
возражений.  Исход выборов никого не удивил, все как-то сразу утратили к ним
интерес.  После шумихи предвыборной кампании надо  было подумать о  барышах.
Памятник кайзеру  Вильгельму,  вокруг  которого еще  совсем  недавно  кипела
гражданская война,  никого больше не волновал. Старик Кюлеман завещал городу
на  общественные нужды  шестьсот тысяч  марок.  Что  ж,  весьма  благородно.
Памятник кайзеру Вильгельму или  приют для  грудных младенцев -  не  все  ли
равно!  Это никого не  интересовало,  как не  интересовало Готлиба Горнунга,
пришел ли  покупатель за  губкой или  зубной щеткой.  На  решающем заседании
гласных выяснилось, что социал-демократы стоят за памятник - ну и прекрасно.
Кто-то предложил,  не откладывая,  образовать комитет с регирунгспрезидентом
фон  Вулковом в  качестве почетного председателя.  Тут  поднялся Гейтейфель,
вероятно,  раздосадованный понесенным поражением,  и выразил сомнение в том,
найдет  ли  господин президент удобным для  себя  решать вопрос о  земельном
участке  под  памятник:  ведь  фон  Вулков  имеет  некоторое  касательство к
известной   земельной   сделке.   Присутствовавшие   на   заседании   начали
перемигиваться и пересмеиваться;  у Дидериха засосало под ложечкой,  он ждал
скандала.  Он ждал молча, не без тайного злорадства: каково-то власти, когда
под нее подкапываются?  Он  и  сам не знал,  чего ему хочется.  Но,  так как
ничего  не  последовало,  он  встал,  и,  строго  выпрямившись,  без  особой
горячности  выразил  протест  против  подобного  предположения,  которое  он
однажды  уже  имел  честь  публично  опровергнуть.   Противная  же  сторона,
наоборот,  до сих пор ничем не доказала, что не совершила злоупотреблений, в
которых ее обвиняют.
   - Могу  вас  утешить,   -  ответил  Гейтейфель,  -  вы  скоро  получите
доказательства. Иск уже вчинен.
   Его  слова  вызвали  движение  среди  присутствующих.  Эффект,  правда,
несколько ослабел,  когда Гейтейфелю пришлось признаться,  что  его друг Бук
привлек к суду не доктора Геслинга, а только "Глас народа".
   "Геслинг слишком много знает",  -  твердили все,  и  Дидерих,  наряду с
почетным председателем фон  Вулковом,  был  избран председателем комитета по
сооружению памятника кайзеру Вильгельму.  В магистрате все эти решения нашли
горячего защитника в  лице бургомистра доктора Шеффельвейса и были одобрены.
Старик Бук на этом заседании блистал своим отсутствием.  Ну,  что ж, значит,
он сам считает, что дело его не многого стоит. Гейтейфель сказал:
   - Очень ему нужно быть свидетелем всех этих безобразий,  которые он все
равно предотвратить не может.
   Но  тем  самым  Гейтейфель только  повредил себе.  Ведь  старик Бук  за
короткое время потерпел одно за другим два поражения,  и  можно было наперед
сказать,  что процесс,  затеянный им  против "Гласа народа",  будет третьим.
Показания,  которые придется,  быть может давать на суде, каждый уже заранее
приноравливал к  сложившейся обстановке.  Геслинг,  говорили те,  в  ком еще
сохранился здравый смысл,  зашел,  разумеется, слишком далеко. Старик Бук, -
все его издавна знают,  -  не  вор и  не мошенник.  Неосторожный шаг он еще,
пожалуй,  мог совершить,  с  него станется,  в особенности теперь,  когда он
платит по долгам брата и  сам уже в  долгу как в  шелку.  Не побывал ли он и
вправду вместе с  Коном у  Клюзинга по  поводу земельного участка?  Выгодное
было бы  дельце,  не  выплыви оно на  свет божий.  И  надо же  было Кюлеману
скончаться в ту самую минуту,  когда он мог присягнуть в невиновности друга!
Такое невезенье неспроста.  Господин Тиц, коммерческий директор "Нетцигского
листка", свой человек в Гаузенфельде, недвусмысленно заметил, что вступаться
за людей,  которые явно сходят со сцены,  - значит совершать преступление по
отношению к самим себе.  Он подчеркивал далее,  что старик Клюзинг,  который
мог бы одним словом все разрешить,  предпочитает отмалчиваться.  Он болен, и
только из-за него суд был отложен на неопределенный срок.
   Но болезнь не помешала ему продать фабрику. Это была последняя новость,
на нее-то и  намекал "Нетцигский листок",  сообщая о  "решающих переменах на
крупном, наиболее значительном для хозяйственной жизни Нетцига предприятии".
Клюзинг вел переговоры с одной берлинской фирмой.  На вопрос, почему Дидерих
отстранился от  этого  дела,  он  показывал письмо Клюзинга,  в  котором тот
предлагал ему первому купить фабрику.
   - И,  главное,  на исключительно выгодных условиях,  - прибавил он. - К
сожалению,  я тесно связан с зятем в Эшвейлере.  Возможно, мне придется даже
уехать из Нетцига.
   Но когда Нотгрошен,  опубликовавший его ответ,  обратился к  нему,  как
знатоку,  за подробностями, Дидерих заявил, что проспект далеко не полностью
отражает действительность.  Гаузенфельд -  золотое дно: он может лишь горячо
рекомендовать акции,  допущенные к  обращению на бирже,  и  они в самом деле
пользовались в  Нетциге  большим  спросом.  Насколько суждение Дидериха было
объективным и  не  диктовалось личной  заинтересованностью,  выяснилось  при
совершенно  особых  обстоятельствах,   а   именно  -   когда   старику  Буку
понадобились деньги.  Да,  он докатился до этого!  Семья и  приверженность к
общественным интересам благополучно довели его до такого положения, что даже
друзья от него отступились.  Тогда на сцену выступил Дидерих. Он дал старику
деньги под вторую закладную на его дом на Флейшхауэргрубе.
   - Ему,  видно,  до  зарезу  нужны  были  деньги,  -  неизменно повторял
Дидерих, рассказывая об этом. - Уж если он пошел на то, чтобы взять деньги у
меня, у своего заклятого политического противника! Кто бы подумал, что он на
это способен!
   И  Дидерих погружался в  размышления над  переменчивостью судьбы...  Он
прибавлял, что в случае, если дом перейдет к нему, это дорого ему обойдется.
Правда,   из  своего  дома  ему  вскоре  придется  выехать.   Все  это  тоже
показательно; видно, Дидерих действительно на Гаузенфельд не рассчитывает.
   - Но,  -  пояснял Дидерих,  - не под счастливой звездой родился старик,
кто  знает,   чем  кончится  процесс...  И  именно  потому,  что  мы  с  ним
политические противники, я хочу показать... Ну, вы сами понимаете.
   Его  понимали,  его  поздравляли,  восхищаясь его  более чем корректным
образом действий. Дидерих отмахивался.
   - Он  обвинил меня в  недостатке идеализма,  не могу же я  снести такой
упрек.
   От мужественного волнения у него дрожал голос.
   У  каждого своя  судьба;  когда  видишь,  что  у  некоторых путь  усеян
терниями,  тебе особенно радостно сознавать, что перед тобой-то расстилается
гладкая дорожка.  Дидерих ясно ощутил это в  тот день,  когда Наполеон Фишер
уезжал  в  Берлин,  чтобы  отклонить  военный  законопроект.  "Глас  народа"
оповестил о  массовой демонстрации:  вокзал,  как  передавали,  был  оцеплен
полицией.  Долг националиста повелевал отправиться туда.  По  дороге Дидерих
встретил  Ядассона.   Раскланялись  церемонно,   соответственно  охлаждению,
наступившему в их дружбе.
   - Вам тоже захотелось взглянуть на этот тарарам? - спросил Дидерих.
   - Я  решил провести отпуск в Париже.  -  На Ядассоне и в самом деле был
туристский костюм. - Хотя бы уже затем, чтобы не лицезреть всех политических
глупостей, которые здесь творятся.
   Дидерих  счел  за   благо  пропустить  мимо  ушей  раздраженные  тирады
человека, которому не повезло.
   - Носятся слухи, будто вы решились на серьезный шаг.
   - Я? О чем это вы?
   - Фрейлейн Циллих, правда, уехала к тетке.
   - Хороша тетка! - Ядассон ухмыльнулся. - Вздор! И вы этому поверили?
   - Мое дело сторона. - Дидерих изобразил на своем лице полное понимание.
- Но что значит "хороша тетка"? Куда же девалась Кетхен?
   - Сбежала, - сказал Ядассон.
   Тут Дидерих все же  не мог не остановиться,  он громко засопел.  Кетхен
Циллих  сбежала!  Как  бы  он  влип!..  Ядассон  продолжал  тоном  светского
человека:
   - Сбежала,  представьте!  В  Берлин.  Доверчивые родители еще ничего не
знают. Я на нее не в обиде, должна же когда-нибудь наступить развязка.
   - Такая или иная, - сказал Дидерих, овладев собой.
   - Лучше такая,  чем иная,  -  уточнил Ядассон,  и Дидерих, доверительно
понизив голос, продолжал:
   - Теперь я могу вам признаться: я всегда думал, что надолго эту девушку
вам не удержать.
   Но Ядассон запротестовал, его самолюбие было уязвлено:
   - Да  что  вы?  Я  сам дал ей  рекомендацию.  Вот увидите,  она сделает
блестящую карьеру в Берлине.
   - Не сомневаюсь.  -  Дидерих подмигнул.  - Мне известны ее достоинства.
Вы,   конечно,   считали  меня  простачком.  -  От  возражений  Ядассона  он
отмахнулся.  -  Да,  вы считали меня простачком.  А  я  тем временем всласть
поохотился в ваших владениях.  Теперь я могу вам признаться.  - И он поведал
Ядассону,  который слушал его  со  все возрастающим беспокойством,  о  своем
приключении с  Кетхен в  "Приюте любви"...  поведал с  такими подробностями,
каких на самом деле и  не было.  С  улыбкой удовлетворенной мести смотрел на
Ядассона,  который явно колебался,  стоит ли  вступаться за  свою честь.  Он
удовольствовался тем,  что похлопал Дидериха по плечу, и оба сделали выводы,
которые напрашивались сами собой.
   - Все,   разумеется,   только  между  нами...  Такую  девушку  было  бы
несправедливо слишком  строго  судить,  -  откуда  же,  скажите на  милость,
черпать пополнение изысканному миру веселья и радости?..  Адрес? Только вам.
Теперь,  по крайней мере,  как приедешь в Берлин,  сразу будешь знать,  куда
податься.
   - В этом даже есть особая прелесть,  -  молвил Дидерих,  как бы отвечая
собственным мыслям.  Тут Ядассон увидел свой багаж, и они стали прощаться. -
Политика нас  разлучила,  но  на  почве чисто человеческого находишь,  слава
богу, общий язык. Желаю хорошо повеселиться в Париже.
   - Какое там  веселье...  -  Ядассон отвернулся,  на  его лице мелькнуло
странное выражение,  словно он  собирался сыграть с  кем-то  коварную шутку.
Увидев беспокойство в  глазах у  Дидериха,  он сказал удивительно серьезно и
спокойно:  - Через месяц вы сами все увидите. Быть может, правильнее было бы
уже теперь подготовить общественность.
   Дидерих, помимо воли встревоженный, спросил:
   - Что вы затеваете?
   И Ядассон с улыбкой человека, решившегося на жертву, ответил:
   - Я  намерен  привести свой  внешний  облик  в  соответствие со  своими
националистическими убеждениями...
   Когда  Дидерих расшифровал смысл  этих  слов,  он  только  и  мог,  что
отвесить почтительный поклон,  но  Ядассона уже не  было.  В  отдалении,  на
перроне,  еще  раз  -  в  последний раз -  вспыхнули его уши,  как церковные
витражи в лучах заката.
   К вокзалу приближалась группа мужчин со знаменем. Несколько полицейских
неторопливо сошли  с  лестницы и  выстроились,  преграждая им  путь.  Группа
тотчас запела "Интернационал".  Но  все же  ее натиск был с  успехом отражен
представителями власти.  Несколько рабочих,  правда,  прорвались и  окружили
своего депутата; длиннорукий Наполеон Фишер чуть ли не по земле волочил свою
вышитую  дорожную  сумку.  В  буфете  подкрепились после  всех  треволнений,
пережитых под июльским солнцем во имя идеи мятежа. Наполеон Фишер, пользуясь
тем,  что  поезд  запаздывал,  попытался  произнести  на  перроне  речь;  но
полицейский запретил это депутату парламента. Наполеон опустил вышитую сумку
на  землю и  оскалил зубы.  Дидерих знал  по  опыту:  он  собирается оказать
сопротивление власти.  Но тут,  к  счастью,  подошел поезд.  И только теперь
Дидерих  обратил внимание на  приземистого господина,  который отворачивался
всякий раз,  как кто-либо проходил мимо. Держа в руках большой букет цветов,
господин  вглядывался в  приближающийся поезд.  Кто  же  это?  Дидериху  так
знакомы эти  плечи...  Что  за  наваждение!  Из  окна купе выглядывает Юдифь
Лауэр,  муж помогает ей сойти со ступенек,  протягивает ей букет,  и она, со
своей задумчивой улыбкой, принимает его. Когда супруги направились к выходу,
Дидерих,  громко засопев,  быстро отошел в сторону. Никакого наваждения нет,
попросту срок заключения Лауэра кончился,  и он снова на свободе.  Опасаться
каких-либо неприятностей нет оснований, но, видимо, надо привыкнуть к мысли,
что Лауэр уже не за решеткой... И он встречает жену букетом цветов! Разве он
ничего не знает?  Мог бы и  поразмыслить на досуге!  А она.  Вернулась,  как
только  он  отсидел свой  срок!  Нет,  бывают ситуации,  которые порядочному
человеку и во сне не снятся.  Впрочем, вся эта передряга его касается отнюдь
не  больше,  чем любого другого:  он  лишь выполнил свой долг.  "У  всякого,
вероятно,  было бы такое же неприятное ощущение,  как у  меня.  Надо думать,
Лауэру,   где  бы  он  ни  появился,  дадут  понять,  что  ему  лучше  всего
отсиживаться дома...  Что посеешь, то и пожнешь. Кетхен Циллих помнила это и
сделала правильный вывод.  Такой же вывод следовало бы сделать и другим,  не
только Лауэру".
   А   он,   Дидерих,   шествует  по  городу,   встречаемый  почтительными
приветствиями,  он  самым естественным образом занял место,  уготованное его
собственными заслугами.  В  суровые  времена  он  сумел  пробиться на  такую
вершину,  что теперь оставалось только пожинать плоды.  Люди начали верить в
него,  да  и  сам  он  уже  не  знал  никаких сомнений...  Не  так  давно  о
Гаузенфельде пошли разные слухи,  и акции упали.  Откуда стало известно, что
округ  передал  Геслингу заказы,  которые  прежде  выполняла гаузенфельдская
фабрика?  Дидерих не  проронил ни  слова,  но слух облетел весь город еще до
того,  как начались увольнения рабочих, о которых так сокрушался "Нетцигский
листок".  Старику Буку, как председателю наблюдательного совета, пришлось, к
сожалению,  самому поднять вопрос об  увольнениях,  что  очень  и  очень ему
повредило.  Возможно,  что  округ  только из-за  Бука  так  круто обошелся с
Гаузенфельдом.  Было ошибкой выбирать старика председателем.  И вообще лучше
бы  он  долги уплатил из  тех  денег,  которыми Геслинг его  так  благородно
ссудил,  а не акции покупал.  Дидерих сам,  где только мог, высказывал такое
мнение.
   - Кто бы поверил,  что он на это способен!  -  неизменно прибавлял он в
таких случаях и  погружался в  глубокомысленные размышления о переменчивости
судьбы.  -  Вот наглядный пример,  до  чего может дойти человек,  потерявший
почву под ногами.
   При этом у каждого держателя гаузенфельдских акций создавалось гнетущее
впечатление,  что старик Бук увлечет за собой в  пропасть и  его.  Ибо акции
падали. Увольнения создали угрозу забастовки - и акции падали все ниже... На
сцене вдруг появился человеколюбивый Кинаст,  приехавший,  как  он  говорил,
отдохнуть в Нетциге. Ни у кого не было охоты признаваться, что он попался на
удочку и накупил гаузенфельдских акций.  Кинаст всем и каждому сообщал,  что
многие из его знакомых уже продали свои акции.  Да и пора уже,  пора. В кафе
появился маклер, - он, впрочем, не был знаком с Кинастом, - скупавший акции.
Спустя несколько месяцев в газете изо дня в день стало печататься объявление
банкирского дома "Занфт и  Кo".  У  кого еще  есть на  руках гаузенфельдские
акции, тот может без хлопот сбыть их. К началу осени решительно ни у кого не
осталось этих дутых акций. И вдруг распространился слух, будто геслинговское
предприятие сливается с гаузенфельдским. Дидерих прикидывался удивленным.
   - А  что  же  старик  Бук?   -   спрашивал  он.   -   Как  председатель
наблюдательного совета,  он ведь тоже захочет сказать свое слово. Или сам он
уже продал свой пакет акций?
   - Ему не до того,  - отвечали Дидериху, имея в виду предстоящий процесс
по  иску старика Бука к  "Гласу народа",  и  добавляли:  -  Он,  несомненно,
останется на бобах.
   А Дидерих на это чрезвычайно деловито замечал:
   - Жаль  его.  Значит,  отзаседался старик  В  наблюдательные советы ему
теперь ходу не будет.
   В  таком  настроении все  пришли на  слушание дела  Свидетели ничего не
могли вспомнить. Клюзинг-де давно говорил о своем намерении продать фабрику.
Говорил ли он особо о продаже того самого участка?  Упоминал ли старика Бука
в качестве посредника?  Все это осталось неясным. В кругах городских гласных
было  известно,  что  названный участок  намечается под  приют  для  грудных
младенцев.  А  Бук был согласен?  Во всяком случае,  он не возражал.  Многим
бросалось в  глаза,  как живо он  интересовался этим участком.  Сам Клюзинг,
который до сих пор все еще хворал,  показал на допросе,  что его друг Бук до
недавнего времени запросто бывал у  него,  может,  он и  предлагал в  случае
продажи закрепить за  ним данный участок,  но Клюзинг в  этом никаких низких
побуждений отнюдь не  усматривал...  Истец Бук требовал установить то  факт,
что  переговоры о  продаже земли вел сам покойный Кюлеман:  именно Кюлеман -
жертвователь денег. Но установить этот факт не удалось; показания Клюзинга и
тут не отличались четкостью.  То,  что Кон подтвердил факт переговоров между
Кюлеманом и Клюзингом, не было принято во внимание, ведь Кон заинтересован в