Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
уже нечего будет
стыдиться, - сказал Бальрих.
- Весенний день и вилла "Вершина", - продолжал адвокат и пристальным,
долгим взором посмотрел Бальриху в лицо, - может быть, они и в самом деле
созданы для вас...
Пройдя между домов рабочих, они вышли на пустырь.
- Итак, весь ваш годами накопленный запас умственных сил вы решили
использовать сразу. Вы - богатырь!
- Все это слова, - ответил Бальрих. - Я переутомлен.
- Вижу, - тут же согласился Бук.
- Но это только ваша вина, - снова продолжал рабочий, - вы лишили нас
образования, чтобы мы оставались рабами. Придет время, когда работники
физического труда - все люди будут уже с детства приобщаться к культуре.
Тогда и у фабричного станка и за письменным столом человек будет в несколько
часов создавать то, на что сейчас нужны долгие годы.
- Наука будет доступна всем, - подхватил Бук с удовлетворением. - А
нынче она только для избранных.
- Как и деньги, - заметил Бальрих.
- Что же, в будущем все будут получать одинаковую оплату? - осторожно
осведомился Бук.
Бальрих вспыхнул.
- Едва ли, но каждый получит свою долю прибыли.
- Однако она может оказаться и его долей убытка, - подчеркнул Бук.
Но Бальриха трудно было сбить.
- Нет. Убытки понесет предприятие. Ведь оно будет принадлежать не нам,
рабочим, а самому себе.
- Это вы сами придумали? - спросил Бук с необычной для него живостью. И
затем добавил: - Принадлежать самому себе... Но кто же будет его
олицетворять? Кто окажется его пайщиками?
- Все, кем оно живет.
- Но оно живет и мертвыми.
- Чепуха! - сказал рабочий.
- Оно живет и теми стариками, которые греются там, на солнышке, у
стены, - хотя они никогда уже не возьмут в руки инструмент. Ведь они
некоторое время поддерживали это предприятие, отдавали ему свою силу. Оно
живет и теми, кто еще не родился; не появись они на свет, оно вынуждено было
бы прекратить свое существование. Наконец, ваше предприятие живет городом,
который поставляет ему людей и пищу для них; высшей школой, чьи изобретения
оно осуществляет, даже теми, кто раньше поверили в него и были им обмануты.
Вот вам пример: у моего отца были акции, а Геслинг присвоил их.
Бальрих и Бук шли в глубоком раздумье до самого озера в "рабочем" лесу.
Когда они остановились и стали глядеть на воду, Бальрих сказал:
- Неужели это так? Тогда этого недостаточно. Только на предприятиях,
раскинутых по всей стране, по всей земле, могла бы осуществляться
справедливость, только это дало бы нам всеобщий мир! Тогда претворилась бы в
жизнь та клятва, которую представители рабочих всех стран недавно дали на
Базельском конгрессе{511}. Они заявили, что рабочие уже не бараны, которых
гонят на убой, и не покорное орудие в руках поджигателей войны. Неужели это
верно? - вопрошал он настойчиво.
- Только тогда, - продолжал Бук, - все будут стоять друг за друга и
никто не окажется одинок в борьбе. Ведь мы же в конечном счете все равны.
Они обошли озеро; даже оно казалось чистым и прозрачным в сиянии
весеннего утра. Вернувшись на прежнее место, Бальрих сказал:
- Прогулка с вами, доктор, не только поучительна, но это честь для
меня...
Бук молча взял его под руку, оперся на него, и они пустились в обратный
путь. После глубокого раздумья Бальрих сказал:
- Если буржуазия все это понимает, то какой же преступник Геслинг.
Бук покачал головой:
- Человеку очень трудно признать что-либо противоречащее его интересам.
- Я все же не совсем понимаю вас, - скромно возразил рабочий. - Вы
имеет в виду меня? Впрочем, вы можете разуметь и тех господ. Он указал на
виллу Клинкорума.
Перед виллой учителя, повернувшись к ним спиной, прохаживался сам
хозяин в обществе доктора Гейтейфеля и Циллиха: он оживленно жестикулировал.
Бук тотчас выпустил руку Бальриха и пошел вперед. Бальрих остался позади с
чувством глубокой горечи, словно его предали. Он остановился и решил было
повернуть обратно, как вдруг услышал голос Клинкорума.
- Вот он! - воскликнул учитель. - Подойдите-ка сюда, молодой человек!
Мы тут как раз обсуждаем ваше дело. Намерены ли вы продолжать свое
восхождение по лестнице, ведущей в храм посвященных, или одним махом
низвергнуться в прежнее ничто?
Бук решил, судя по этой напыщенной и загадочной сентенции, что, должно
быть, до их прихода произошло тут нечто чрезвычайно важное. Тут Клинкорум
умолк, точно не находил слов, чтобы продолжать свою речь, а Гейтейфель
только подтвердил подозрения Бука, дав по этому поводу исчерпывающий ответ.
Да, произошло, во-первых, то, что постройка еще одного корпуса, который
должен был замкнуть полукруг позади виллы учителя, началась, и, во-вторых,
Клинкоруму - этой жертве капитала дирекция Гаузенфельда предъявила
требование...
- Неслыханное требование! - подхватил Клинкорум.
- Прекратить занятия по гимназическому курсу с одним из фабричных
рабочих! - вот что произошло.
- Чего же еще ждать от них? - возмущенно осведомился Гейтейфель, в то
время как консисторский советник только свистнул.
Бук не преминул выразить учителю свое сочувствие:
- Как раз на этого ученика вы возлагали свои лучшие надежды.
Клинкорум помедлил с ответом. Однако ему было сейчас не до сантиментов,
и он вспылил:
- Ничего подобного! Он очень туго соображает! Своим нелепым зазнайством
он только затрудняет учителю его задачу.
- Но именно потому вы сочли это делом чести и хотите быть учителем
рабочего, который покажет когда-нибудь, на что способна человеческая воля...
- Но притом я вовсе не хочу лишиться заработка, - добавил Клинкорум.
- Это ваше святое право, - подтвердили Циллих и Гейтейфель.
- Геслинг обесценил мой дом! Мало того, совершая грубейшее насилие над
моей личностью, этот деспот еще дерзко посягает на мою профессию, запрещая
мне преподавать. Но я буду отомщен. Вы, господа, будьте свидетелями. Я давно
уже это предсказывал: мститель не за горами...
- Но его еще не видно... - вздохнули свидетели.
- Нет, еще не видно, - подтвердил Клинкорум, глядя куда-то мимо
Бальриха. Потом снова пустился в пророчества: - Настанет день, да, настанет,
господа, когда вилла "Вершина" содрогнется от топота народных масс. Они
будут угрожать ей своим зачумленным дыханьем, своей местью. Мало того, они
сровняют ее с землей.
От такой перспективы оба друга, казалось, преисполнились живейшей
радостью. Однако рабочий продолжал с изумлением следить за разговором...
Клинкорум же, спустившись с вершин своего пафоса, спокойно пояснил:
- Если бы Геслинг отказался от постройки этого разбойничьего вертепа,
я, быть может, и перестал бы учить его рабочего.
- Что ж, выгода важнее всего, - сказал Бук, глядя вслед Бальриху,
который молча повернулся и пошел прочь. Остальные в пылу спора даже не
заметили его отсутствия.
- Пусть он купит у вас участок! - посоветовал доктор Гейтейфель.
- И притом за двойную цену, - добавил Циллих.
- А не то вы взбунтуете против него весь Гаузенфельд.
"Как могут эти люди так обманывать себя", - размышлял, удаляясь,
рабочий Бальрих.
Обдумывая положение этих господ, он решил, что хоть оно и лучше
положения людей его класса, зато унизительнее. Эти интеллигенты, как дети,
задирают нос перед теми, кто еще беднее их, и, несмотря на то, что у самих
гроши, пользуются своей ученостью и черным сюртуком, чтобы похорохориться
перед богачами. Взбунтуются и тут же пресмыкаются при виде золотого тельца;
как союзники они безнадежны, потому что располагают некоторыми благами,
недоступными нам.
Да, говорил себе рабочий, всякий, кто имеет хоть какие-нибудь
преимущества перед нами, тем самым участвует в заговоре против нас. Между
теми, кто владеет хоть чем-нибудь, и нами, у кого ничего нет, лежит такая же
пропасть, как между рабочими и богачами. Вся буржуазия, до беднейших ее
слоев - это мир, отрезанный от нас, оттуда доносятся к нам лишь слабые
отзвуки, а от нас туда - ничего, решительно ничего.
Он думал: "Каждый рабочий слышал уже мою историю. Ведь Динкли наверняка
не смогли удержать язык за зубами, но Клинкоруму ее никто не расскажет.
Каждый тряпичник знает, что Гаузенфельд на самом деле наш и должен достаться
нам. Только эти трое торгашей там, позади меня..." Бальрих даже плюнул при
мысли о такой тупости и глупости; они хватаются за свои акции и не видят,
как почва ускользает у них из-под ног.
Перед закусочной стоял оглушительный шум: рабочие играли в кегли. Когда
Бальрих проходил мимо, они притихли.
Он вошел в закусочную и сел на скамью между двумя рабочими. Один чуть
отодвинулся, а на лице сидевшего напротив Бальрих прочел явную враждебность.
Они не доверяли ему, он стал как те, другие; а тем нельзя было доверять.
Товарищи были правы. Чтобы расположить их к себе, он старался держаться как
можно скромнее. Но вот вошел Гербесдерфер, почтительно посмотрел на него
сквозь круглые очки и вдруг так поспешно сорвал шапку с головы, что она
упала на пол. Бальрих мгновенно вскочил и, опередив Гербесдерфера, поднял
ее. Когда он снова сел за стол, его сосед опустил ему руку на плечо и
сказал:
- Я все знаю.
"Я знаю, ты наш, ради нас ты разучился смеяться и веселиться с нами, и
жизнь твоя труднее и горше нашей", - казалось, говорил он.
Выходя из трактира, Бальрих столкнулся в дверях с Симоном Яунером.
Тот протянул ему правую руку, а левой сделал жест, словно заверяя его в
чем-то, быть может, в том, что умеет молчать. Еще бы ему не молчать, когда
каждый уже успел его предупредить: если господа узнают про замыслы Бальриха,
Яунеру не миновать ножа - и он это знал. Поэтому никто не стеснялся в его
присутствии. Динкль принялся за свои обычные шутки, именуя старого Геллерта
"господин главный директор". Это и было и уже не было шуткой. Все заржали,
Геллерт тоже; он перестал чувствовать в этом издевку, шутка скорее льстила
ему.
Бальрих собирался было уйти к себе, к своим книгам, но какая-то женщина
остановила его. Ее муж пьет, и она просила Бальриха помочь ей. Женщина так
же смиренно склонила перед ним голову, как и его сестра Малли.
Старики, гревшиеся на солнце, оборачивались, когда он проходил, они
изумленно смотрели на него и молчали особенно многозначительно. Дети, все
племя детей, неизменно толпились там, где он проходил, и потом разбегались,
вздымая густое облако пыли на его пути.
"Мы все заодно, - думал радостно окрыленный Бальрих. - Хоть враги и в
заговоре против нас, это уже не спасет их, да и заговор этот не так уж
страшен".
Кроме того, они ничего не знали. Ни один шпион ничего не донес им, они
блуждают в потемках, терзаемые любопытством.
И на фабрике ощущалась их тревога. Все, вплоть до инспекторов, были
свои и только усмехались в ответ на попытку кого-либо "оттуда" пронюхать, в
чем дело. Но любопытных спроваживали, не дав им рта раскрыть, ибо никогда
еще люди не работали с таким усердием. Ведь каждый знал: это для нас. Товар
этот уже для нас, машины наши, и доказательство тому у Бальриха. И всех
охватывает ни с чем не сравнимая радость в тот день, когда главный директор
вместе со старшим инспектором важно шествует через цеха. Все понимают:
страшно. А дойдя до котла с жерновами, где стоит Гербесдерфер, Геслинг,
глядя на него в упор, отступает и идет в обход. Внезапно позеленев, он
думает о том, как легко ему, Геслингу, очутиться между жерновами -
достаточно одному из этих людей толкнуть его... Страх, всю жизнь терзавший
рабочего Гербесдерфера, охватывает и хозяина.
Тут он увидел Бальриха, - все взоры были обращены на директора, и
Геслинг почувствовал свою гибель. Он не спускал глаз с Бальриха, и все стали
смотреть на рабочего. Вон тот человек, с черными бровями, тот, с широким
лбом, богатырскими плечами и вихром на лбу - я у него в руках, он сильнее
меня, он уничтожит меня и восстановит справедливость. Рабочие
переглядываются. До него дошло! Как он дрожит!
А Бальрих стоит, крепко упершись ногами в землю, и поджидает
капиталиста, с его брюхом, с его белесыми волосами, с его массивным, жестким
лицом, стоит, как всегда, исполненный сознания, что все зло на свете
творится по воле этого эксплуататора... Геслинг, поравнявшись с ним,
останавливается, его нога на миг повисает в воздухе, на один миг, но
смертельные враги уже успели помериться силой. Главный директор тут же
надменно откидывает голову, а рабочий прикладывает руку к козырьку.
На дворе Геслинг, склонившись к уху старшего инспектора, спрашивает, не
знает ли он, кто из этих людей обучался латыни у Клинкорума.
- Этот самый, - отвечает старший инспектор.
IV
МОРАЛЬНЫЕ ФАКТОРЫ
В последующие дни люди то и дело видели Геслинга в его машине. Она
мчалась в город, и не было, кажется, такого учреждения, перед которым бы она
не останавливалась; а когда трогалась, рядом с Геслингом уже восседал
какой-нибудь военный либо видный член правительства. Зачастую главный
директор не возвращался даже вечером. Однажды утром, когда доктор Гейтейфель
и его шурин Циллих проходили мимо отеля "Рейхсгоф", они увидели, как из него
вышел Геслинг - подтянутый, свежий и, видимо, отлично выспавшийся. Он даже
заговорил с ними. Очень важное по своим последствиям совещание задержало его
здесь, пояснил Геслинг. Кроме того, с машиной случилась авария...
- И так далее, - закончил Гейтейфель, но директор сверкнул глазами:
- Что это значит? Вы не верите мне? Никакие слухи и грязные намеки меня
не трогают. Я спокойно провожу время на вилле "Вершина".
А Гейтейфель добавил:
- Вдали от мира, как властелин, и, надо полагать, с личной охраной?
- Я иду своей дорогой, и пассивным сопротивлением меня не возьмешь! -
отвечал Геслинг, возмущенный, уже не владея собой.
"Имеет ли он в виду настроение своих рабочих? - подумал Циллих. - В
таком случае с фактами не поспоришь".
- В последний раз, когда я был у Клинкорума, они так на меня
воззрились, что я усомнился, выйду ли оттуда живым.
И тут оба интеллигента злорадно отметили про себя, как побелело
властное лицо главного директора.
- Я ничего не знаю, - пробормотал он. - Неизвестно, чего они хотят. Вот
что самое неприятное.
Циллих и Гейтейфель с лицемерным участием принялись давать ему советы.
Взять хотя бы историю с электричкой, говорили они. Теперь ясно, какую
непоправимую ошибку он допустил, помешав провести ее в Гаузенфельд. Ведь
Гаузенфельд - это человеческий муравейник, отрезанный от мира, люди варятся
в своем соку, поэтому он и превратился в разбойничий притон.
Разбойничий притон? Геслинг решительно отверг такое сравнение.
- Нет уж, извините. Моих рабочих я крепко держу в руках, им известны не
только методы моего руководства, моя неумолимая строгость, но и то, что я
для них второй отец. Сейчас, кстати сказать, я еду на фабрику. Если вы,
господа, хотите меня сопровождать, я буду только рад, вы убедитесь воочию,
что я прав, и сами при случае сможете опровергнуть злонамеренную клевету.
Господа охотно согласились поехать с ним, но у виллы Клинкорума
попросили остановить машину: им не терпелось поделиться с учителем своими
наблюдениями.
Клинкорум торжествовал.
- Значит, не только меня, но и его, прямого виновника, уже захлестывают
мутные волны, поднявшиеся из этой долины. Даже к его вилле подступают они и
скоро поглотят Геслинга вместе со всем его выводком. Мы погибнем все вместе!
- И Клинкорум высокомерно рассмеялся, так что под складками зеленого халата
заколыхалось его выпуклое брюхо, а рот, окруженный прядями жидкой бороденки,
открылся, обнажив длинные клыки.
Однако Геслинг отнюдь не стремился на фабрику, где подстерегавшая его
тайна могла в любую минуту прорваться наружу, подобно назревшему нарыву. Он
опять помчался на машине в Нетциг и, возвратясь к полудню, привез с собой
генерала фон Поппа. Еще до завтрака эти господа успели осмотреть окружавшие
виллу "Вершина" лес и парк. Его превосходительство фон Попп изволил
заметить:
- Благодарю вас, господин тайный советник. Мои диспозиции намечены.
Вслед за этим хозяин дома повел генерала завтракать - через террасу,
увитую розами, которые чуть покачивал ветерок, через сверкавшую позолотой
галерею, в обтянутый белым атласом зал в стиле барокко.
Во время завтрака генерал фон Попп избегал деловых разговоров, беседа
велась чисто светская. Позднее, сидя за чашкой кофе, в раззолоченной
галерее, он спросил:
- Скажите, бога ради, что у вас стряслось?
Все молчали. Геслинг шумно вздохнул и, собравшись с силами, начал:
- Ничего. В сущности ничего. Ни саботажа, ни покушения, ни попытки к
ограблению, ничего. Моя власть здесь по-прежнему неприкосновенна, да я и не
допустил бы никакого покушения на нее, но, - закончил он нерешительно, -
здесь чувствуется какой-то нездоровый дух...
Фон Попп раздраженно ввернул:
- Ну, против духов я не могу выслать солдат.
Однако племянница генерала, разведенная госпожа фон Анклам,
заинтересованно посмотрела на Геслинга.
Директор убедительно попросил генерала не придавать его словам ложный
смысл:
- Мятежники действуют новыми способами, они не выступают открыто, а
лишь шушукаются и многозначительно переглядываются, будто им известно
что-то, чего мы не знаем.
- Что это, новый вид религиозного психоза? - осведомился адвокат Бук.
Ганс подмигнул ему из-за спины дяди. Но Геслинг после некоторого
раздумья проговорил:
- Как знать, у них есть своего рода вождь, которого я считаю настоящим
гипнотизером.
- Как интересно! - протянула госпожа фон Анклам, поднеся к глазам
лорнет.
Но Горст Геслинг, сидевший рядом с ней, убеждал ее не обольщаться
иллюзиями. Ведь этот вождь прежде всего не джентльмен. Зато сестра его
совсем другая - в ней чувствуется порода, - добавил он вызывающе. При этих
словах госпожа фон Анклам возмущенно отвернулась.
А генерал фон Попп, весь побагровев, рявкнул:
- Вышвырните его - и баста!
Но промышленник поглядел на генерала, словно перед ним был невинный
младенец.
- Да, будь это все так просто!
Вдруг на лице его появилось такое выражение, словно за спиной генерала
он увидел кого-то.
- Что он затеял? - пробормотал Геслинг, заметно бледнея. - Я готов
встретиться лицом к лицу с опасностью, но я должен знать, где она.
Все были подавлены, но тут же с облегчением вздохнули, когда генерал
снова рявкнул:
- Пусть только выступят! Мы им покажем, в чьих руках власть!
Асессор Клоцше, ухаживавший в уголке за Гретхен, дочерью хозяина дома,
высунул руку из-за ее спины и поднял кверху, словно для присяги.
- Пусть только посмеют!.. - прохрипел он, грозно выкатив глаза, и,
доказав этим свою решимость, возвратился к прежнему занятию.
Сыновья Горст и Крафт, утонувшие в креслах, так что торчали только их
ноги в крагах, высказались категорически "за вскрытие нарыва".
Фрау Густа, гордясь храбростью своих сыновей, а еще больше тем, что
разведенная госпожа фон Анклам столь поощрительно им улыбалась, села так,
чтобы отгородить их от генерала и своего мужа Дидериха и таким образом не
мешать начавшемуся флирту. Анкламша чем-то походила на еврейку, но ведь она
была племянницей его превосходительства, и поэтому такое сходство можно было
объяснить, несомненно, лишь игрой природы.
Свой выбор госпожа фон Анклам остановила на Горсте, а не на Крафте,
любимце матери. Крафт примирился с этим, - женщин