и
сразу полное обладание.  Прекрасная хищница - его собственность, его плоть и
кровь, а жизнь - их добыча. Теперь было иначе; он в страхе чувствовал: "Либо
я сдал,  либо она опустилась.  Вероятно, то и другое. Я уже старый осел: это
называется стать мужчиной.  У  нее  же,  что еще хуже,  приступ старости,  -
понятно,  только приступ;  но ведь она чуть не клянчит".  Какая-то часть его
существа отмечала разрушения в ней. Это случилось впервые, ему стало жутко.
   - Над вами,  княгиня,  просто сыграло шутку ваше прекрасное тело, - тем
громче и внушительнее заговорил он. - Я из тех, кто способен воспользоваться
вашей минутной слабостью.  Пусть бы я был инкрустирован слоновой костью, все
равно я весь ваш.  -  Затем,  отодвигаясь еще дальше:  - Но если вы на самом
деле  усомнились,   усомнились  в  своем  божественном  назначении  на  лету
потрошить живых мужчин,  -  тогда избави меня боже по преступному недомыслию
способствовать вашей погибели. Поверьте, мы были на правильном пути, когда в
свое время вы попросту бросили меня, незрелого юнца.
   - Ах,  так! Вот о чем вы вспомнили! Но я как раз готова на все, чего вы
тогда хотели. Более того: я готова выйти за тебя замуж, - сказала она звонко
и,  видя, как он, открыв рот, водит по губам языком, потребовала: - Поговори
со мной хоть когда-нибудь по-человечески.
   Он долго смотрел на нее. Хищница хочет омещаниться!
   - Все это у тебя оттого,  что ты перестала носить корсет.  Сняв корсет,
женщина твоего типа теряет стройность как тела, так и мышления.
   - Помнишь,  как ты восхищался моими ногами,  -  они все те же.  - И она
распахнулась. - Но есть и другие доводы.
   - У нас кое-какие денежные расчеты.
   - У нас также ребенок. - И, увидев, что задела чувствительную струну: -
Теперь у  тебя есть профессия и  ты обязан его содержать.  А  кто тебе может
быть полезнее меня, при моих богатых знакомствах? Мои товарки затевают тяжбы
еще чаще, чем их покровители, и платят, сколько с них сдерут... Ну, как же?
   - Это  надо  серьезно обдумать.  -  И  он  поднялся.  -  Случай солидно
устроиться встречается не  каждый  день.  Ты  верным  чутьем угадала момент,
когда этим можно соблазнить меня.
   - Ну и отлично. - Она проводила его до передней и там, указывая на свой
отяжелевший  стан,   заметила  с  горечью,  но  тем  не  менее  со  странной
уверенностью: - Будь покоен, такой я не останусь.

   И он возвратился к своей практике. Он вникал за убогую плату, но во имя
высшей пользы,  в  повседневную борьбу людей  между собой.  Борьбу родителей
против  детей,  ставших  для  них  угрозой,  и  молодежи против  отслуживших
стариков.   Самоистязание  обездоленных  матерей,   которые   мучают   своих
младенцев,  и самоистязание стареющих мужчин, которые предпочитают утопить в
вине остаток сил;  нищенские счеты,  из-за  которых распадаются целые семьи;
жестокость родных,  всем  скопом обрушивающихся на  одного из  своих,  иначе
мыслящего,  иначе живущего;  потасовки между товарищами по несчастью - из-за
грошей;  жалкие,  нелепые детоубийства соблазненных служанок и  неумолимость
ростовщиков,  холодная и  методичная,  как закон,  и  безжалостное отношение
слабых друг к другу;  ему приходилось изучать все разновидности безумия, всю
человеческую куплю-продажу, весь полный курс социальной зоологии.
   У него у самого дни проходили в кропотливой безвестной борьбе,  а среди
них  выпадали отдельные значительные дни,  когда  торжествовала его  логика:
непреложная логика,  вынуждающая у судьи желанный приговор. Сознание, что ты
серьезный человек,  способный чего-то  добиться,  может дать  удовлетворение
хотя бы на полдня.  Но выпадали и дни отчаяния,  Чего уж тут добьешься,  как
одолеть  твердыни  нужды  и  нищеты?   Зачем  это?  Почему  вы  существуете?
Лихорадочная злоба,  крушение всех  надежд и  всякой веры.  Но  и  это  надо
стерпеть,  надо бороться за вас. И вот, в итоге одно унижение. Ты не властен
поднять общий уровень: делай же хоть для немногих что можешь.
   "К  чему  обязывает меня долг перед самыми близкими?  Перед другом моим
Мангольфом долг обязывыет меня к почтительнейшему признанию его успехов, ибо
пренебрежение с  моей стороны могло бы толкнуть его на самоубийство.  Сестре
Лее я  обязан приискать ангажемент в  Берлине,  что теперь,  слава богу,  ей
обеспечено.  Разве можно сделать больше,  чем  дать людям случай проявить их
способности?  Но  каков мой  долг  перед моим  старейшим другом?  Перед моей
советчицей и покровительницей, матерью моего ребенка и верной спутницей моей
жизни?  Я  должен жениться на ней.  В этом моя горькая обязанность и потому,
хоть а без гарантий, мое благо".
   Она уехала к родным в какой-то городишко,  где ей,  вероятно,  пришлось
выкапывать из  глубин  прошлого  забытые  буржуазные понятия.  Оторванная от
привычной жизни,  она,  несомненно,  ждала от него решительного шага.  А тем
временем  даже  издалека  заботилась о  нем.  В  его  контору  явился  некий
изобретатель,  смазливый молодой человек, которому был обеспечен успех в том
или ином виде.  Однако он честно трудился,  пока в дело не вмешалась одна из
приятельниц княгини  Лили.  Мигом  испарились его  заветные  сбережения,  за
сбережениями последовали перспективы;  как то,  так и другое прибрал к рукам
ростовщик Каппус.  Заинтересованность крупнейшего ростовщика, у которого был
договор  с  молодым  изобретателем,  служила порукой того,  что  изобретение
действительно ценное.  Но договор был такого сорта,  что,  по всем данным, у
молодого  человека от  его  изобретения останется одно  воспоминание.  Терра
должен был найти погрешность в договоре, какое-нибудь слабое место, лазейку.
"А тогда уж вы сами сообразите, как быть", - писала ему княгиня Лили.
   Сколько  такта  и   практичности!   Если  изобретение  и   изобретатель
преуспеют,  то Терра, их спаситель, с самого начала своей карьеры предстанет
перед лицом общества в исключительно благоприятном свете. "Ни один человек в
мире не способен с  таким рвением и  знанием жизни заботиться о моей пользе.
Неразумный юнец счел бы  невесть какой жертвой женитьбу на ней.  Я  же знаю,
что делаю. Я заключаю брак по расчету".
   Три месяца кряду носился он с этим договором,  знал его наизусть, любая
фраза могла при желании возникнуть у него перед глазами наяву и во сне, а то
вдруг вспыхивало какое-нибудь одно слово,  одно-единственное,  которое могло
оказаться  ключом,  сезамом,  щелкой,  сквозь  которую  засверкают сказочные
сокровища.  Но  тщетно!  Договор,  составленный самим Каппусом без сучка без
задоринки, был несокрушим. И все же опорочить его было необходимо, опорочить
вопреки всему:  Терра видел в  этом для себя особый суеверный знак.  Тут уже
дело было не столько в решающем испытании собственных возможностей,  сколько
в попытке доказать, что можно побороть темные силы словом, только словом.
   Он  поручил свою контору заместителю,  а  сам являлся туда очень редко.
Много времени он проводил у сестры.
   Актриса жила в  мещанском районе города.  Дверь чаще всего отворяла она
сама,  прислуга приходила всего на несколько часов в день; небрежно одетая и
причесанная,  с рассеянным взглядом, вела она его к себе. Он садился в угол,
она становилась посреди комнаты и  декламировала свою роль.  В  его сознании
тотчас же  возникали роковые слова договора,  которые не оставляли его ни на
миг.  "Браво! Дело идет на лад", - говорил он время от времени из вежливости
и под влиянием располагающей атмосферы.
   Его  сестра  без  труда  придала  меблированной комнате отпечаток своей
личности,  -  повсюду пестрые легкие вещицы,  шали,  шкатулки, искусственные
букеты и  кипы затрепанных ролей.  Где-то в  углу пылился повернутый к стене
череп,  который дебютантка когда-то захватила в  свое дерзновенное житейское
плавание.   В   подсвечники  вставлены  свечи,   для   тех  случаев,   когда
задергиваются  занавески  и   юные  страдания  дают  себе  волю  при  ночном
освещении.  А вот из спальни виднеется тот портрет юноши, кисти Веласкеса, в
черных мертвенных тонах,  что так похож на далекую,  вечно оплакиваемую тень
Мангольфа. Но разве там кто-то плачет? Леа заглядывала в дверь, стремительно
перегнувшись;  ее рука, помолодевшая, такая же нежная и упругая, как прежде,
ухватившись за  косяк,  взлетала ввысь,  как  рука  самого  счастья,  и  она
выкрикивала ликующим тоном:
   - Не думаете ли вы, что обойдетесь без меня?
   Поза не  менялась,  пока звучали слова:  "Не думаете ли вы..."  Свет из
окна падал прямо на нее,  волосы ее сверкали, лицо светилось, она откидывала
голову,  как напоенный солнцем цветок на ветру. "Браво! Дело идет на лад", -
с уверенностью повторял брат. "Не думаете ли вы, что обойдетесь без меня?" -
ликовала сестра.
   Однажды Терра опять отринул и  отогнал слово,  которое часами под  этот
аккомпанемент кружило вокруг него;  другое выскочило ему  навстречу из  ряда
слов договора,  и радостный испуг возвестил ему,  что оно и есть искомое. Он
поворачивал его во все стороны,  ощупывал,  вскрывал до самой сердцевины.  И
наконец застыл неподвижно,  даже не дыша.  Но вот он перевел дух мощно,  как
Самсон.  Свершилось!  Орудие выковано,  сезам найден.  Победа!  Он вскочил с
места, ему хотелось обнять Лею; тут только он заметил, что совсем стемнело и
сестры давно нет. Спектакль должен сейчас кончиться. Из кухни доносился шум;
Терра пошел туда. Кто-то хозяйничал там, - оказалось, что Куршмид.
   - Победа,  милый друг!  - крикнул Терра актеру. - Силам тьмы сегодня не
повезло.  Есть  в  Берлине живодер,  у  которого в  данный миг  уплывают его
барыши.
   Куршмид  возликовал,   проникнувшись  важностью  события.   Вокруг  его
беспокойных глаз легли синеватые тени.
   - Я  так и  знал!  -  Широкий жест шумовкой.  -  Вы одержите победу над
обществом!  -  Потом попросил мечтательно: - Добудьте мне билет на заседание
суда!  Лучше никогда в жизни не видеть Кайнца и Миттервурцера{241},  лишь бы
мне быть свидетелем вашего торжества и вместе со всеми чествовать вас.
   Терра пришлось втолковать ему,  что  это  победа без блеска и  парадной
шумихи.  Запись в протоколе,  объявленное сквозь зубы определение, переход к
следующему делу... Но все же добыча будет спасена от коршуна, создание мысли
- из когтей стяжателя, человек - от погибели.
   - И  в  довершение всего,  -  сказал  Терра,  выходя из  кухни,  -  моя
нареченная увидит, чего я стою!
   На  парадном стучали и  звонили одновременно:  Леа.  Она  ворвалась как
вихрь:
   - Скорей поесть!  Я  сегодня была в  ударе.  Публика только ради меня и
ходит.  Дайте чего-нибудь поесть,  я умираю с голоду.  Сбор на три четверти.
Шесть вызовов.
   - Неплохо для двадцатого представления, - сказал брат.
   - Двадцать второго!
   - Новая твоя роль будет еще лучше.
   - А я, - отозвался Куршмид, суетясь у стола, - после того как произнесу
свои реплики во втором акте,  рад бы каждый раз остаться и смотреть тебя, но
ведь лучше, чтобы я шел готовить ужин.
   - Совершенно верно, - сказала Леа и принялась за еду.
   - У твоего брата тоже огромная удача, - заикнулся Куршмид.
   - Что ты? - произнесла она с преувеличенным интересом.
   - Теперь он наверняка выиграет дело.
   - Вот как! - бросила она рассеянно. И сейчас же спохватилась: - Прости,
милый!  Это,  понятно,  очень важно и  для тебя и вообще.  Но вот ты надумал
что-то и сидишь и ждешь,  - правда ведь? - что из этого сделают другие. Я же
сама хочу добиться всего.  Не только словами,  -  всем телом я показываю им,
что я такое и чего хочу. Вот взгляни, чем я нынче сорвала аплодисменты.
   Она  откинула  голову,  выразительно скользнула руками  вдоль  бедер  и
застыла в  улыбке  такого трепетного ожидания,  что  пауза  и  рукоплескания
напрашивались сами  собой.  Куршмид  и  Терра  тоже  собирались захлопать  в
ладоши,  но услышали,  как кто-то возится у входной двери,  кто-то,  у кого,
очевидно,  был свой ключ.  Он вошел:  Мангольф.  Леа еще была вся ожидание -
душой и телом.  Он направился к ней,  сперва медленно, потом порывисто, взял
ее руку с бедра, поцеловал и сказал сердечно:
   - Комедиантка, но не плохая.
   Терра  подошел  к   нему,   они   обменялись  рукопожатием,   как   две
дружественные великие державы. Куршмид готовил чай.
   - Значит, новая роль мне удастся? - снова спросила Леа и, не дождавшись
ответа:  - Если бы не удалась, то перед самой премьерой непременно настал бы
конец света, чтобы я не успела осрамиться. Мне слишком везет.
   - И должно везти, - подтвердил Куршмид. - К этому все идет. Я никогда и
не сомневался. - Вокруг глаз у него легла синева.
   - Слава богу,  что мы  опять играем ерунду.  Настоящая литература не по
мне. Сколько лет я зря потеряла! - проговорила Леа, закинув руки за голову и
глядя в упор на Мангольфа.
   - Ради всего святого,  не надо дурмана,  не надо нечестивой красоты,  -
вставил Терра голосом писателя Гуммеля.
   Леа узнала и засмеялась.
   - Мне  не  нужно  больше гладко зачесывать волосы и  напускать на  себя
строгость. Я могу играть самую бесстыжую комедию.
   - Ты можешь блистать, - с гордостью сказал Мангольф.
   - Не  возражаю,  пока нас  хватит,  -  добавила она,  глядя ему прямо в
глаза.
   А он от всей души:
   - Надолго хватит. - После чего он стремительно зашагал по комнате. - Мы
на подъеме!  -  выкрикнул он,  задорно хохоча.  - Кончится тем, что я в один
прекрасный день буду рейхсканцлером. - Он с разбегу прыгнул на стол и поднял
чашку с чаем.
   - Что вы,  господин тайный советник!  -  сказал Куршмид. - У нас есть и
вино.
   - Не думаете ли вы,  что обойдетесь без меня? - ворвался ликующий голос
Леи в речь Мангольфа.
   А Терра тем временем думал:  "Без сомнения, мы на подъеме, успех - вещь
неплохая".
   - Великолепно!  -  воскликнул он.  - Когда я расправлюсь с Каппусом, мы
соберемся снова.
   - Ты  мне  подаришь тогда что-нибудь?  -  спросила сестра.  -  Ты  ведь
загребешь не меньше денег, чем твой Каппус.
   - Если бы мне и  довелось,  как ты любезно предсказываешь,  стать истым
буржуа,  -  заметил он,  -  у  меня все же останется героическая перспектива
разориться по  причине порядочности -  и  даже  с  ее  помощью стать большим
человеком.
   - За твое выступление в роли героического буржуа!  -  крикнула сестра и
выпила.
   Терра последовал ее примеру сдержанно, Мангольф игриво.
   - А вы,  Куршмид?  -  крикнул он. - Вокруг вас такая полнота чувств, вы
один в стороне.
   - Я служу, - сказал Куршмид.
   Трое одержимых собою уставились на него.
   - Вот  самая  надежная позиция,  -  заключил Терра.  -  Когда мы  снова
шлепнемся в грязь, ему и тогда будет дела по горло.
   Мангольф изобразил на  лице  глубокомысленную грусть,  сел  за  рояль и
заиграл "Смерть Изольды"{243} с  таким  самозабвенным видом,  словно  смерть
сама играла себя.  "Спина такая же, как раньше", - подумал Терра. Сестра его
млела и замирала от созерцания и звуков.  Терра потихоньку вышел из комнаты,
пока еще Куршмид был там.
   Не успел он пройти несколько шагов, как Куршмид догнал его.
   - Я думал,  вы пробудете там как можно дольше, - заметил Терра. - Разве
вы не ревнуете?
   - Ревновать,  мне?  -  просто  сказал Куршмид.  -  Только к  страданию.
Довольно она уже настрадалась.
   - Способна ли она вообще быть счастливой?  -  с горечью сказал брат.  -
Есть люди, способные на большее.
   Куршмид, не поняв:
   - Все совершенно ясно.  Ему нужно было сперва занять прочное положение.
Теперь он может обручиться с ней. Кстати, и она имеет успех, значит он может
даже... - Куршмид понизил голос до шепота, - жениться на ней.
   Брат вздернул брови.
   - Это она вам сказала?
   Куршмид  утвердительно кивнул,  брови  поднялись и  у  него.  Вдруг  он
услышал резкий голос Терра:
   - Ничего из этого не выйдет.
   - Тогда  произойдет  неслыханная катастрофа,  -  насмерть  испугавшись,
пролепетал он.
   Но Терра перешел уже на обычный тон, который мог показаться трагическим
или просто неуместным:
   - Ступайте в  постель и  постарайтесь проспать катастрофу.  Вам  меньше
придется спать, чем вы думаете.
   Куршмид покорно отстал от Терра. Но потом еще раз догнал его.
   - Не вы!.. - сказал он взволнованно. - Я сам возьму это на себя.
   - Да о чем вы? - спросил Терра, но актер уже исчез.

   Чем   ближе  было  решение,   тем   сомнительнее  казалось  оно  Терра.
Доказательство свое  он  по-прежнему считал неопровержимым,  перед  Богом  и
Словом его  правота была  несомненной.  Но  успех всегда и  всюду зависит от
людей,  а  не  от идеи.  Судьи,  твердил себе адвокат,  часто обязаны судить
вразрез  с  непререкаемой  логикой,  ибо  за  ними  стоит,  предъявляя  свои
требования,  другая логика -  логика существующего общественного строя.  Эта
вездесущая владычица устами своего судьи возвещает,  что созданное тем,  кто
занимается умственным трудом,  по  полному  неотъемлемому праву  принадлежит
тому,  у  кого  есть  деньги.  Всякое ограничение этого права носит характер
уступки, чуть ли не милостыни. "Каппус сильнее меня. - Только с существующим
общественным строем можно  заключать выгодные сделки".  Эти  страшные истины
неотступно  маячили  перед  ним  в   бессонные  ночи.   Наутро  система  его
доказательств с  новой ясностью являлась ему:  как  можно бояться,  что  ум,
призванный судить, посрамит себя отрицанием того, что так ясно?
   Настал решительный день.  Терра не пошел в суд;  его заместитель должен
был  позвонить ему оттуда тотчас после решения.  Он  метался перед телефоном
как безумный,  окутанный облаками табачного дыма,  в  висках стучало,  а при
каждом звонке подкашивались колени. Тягостно и медлительно надвигался вечер,
служащие конторы  стали,  наконец,  складывать дела.  Сумбур  противоречивых
мыслей,  борьба впустую, борьба, которая решалась другими, - от всего вместе
было  ощущение не  только страха,  но  и  мути.  Убежать бы...  но  нет  сил
избавиться от добровольной пытки! Тут раздался звонок.
   Процесс выигран! Радуйся! Ты не рад? Терра коротко и жестко захохотал в
телефон,  подтвердил получение известия и повесил трубку. Он думал, наконец,
сесть, но вместо этого упал без чувств. Так застал его Мангольф.
   - Что случилось?  -  спросил Мангольф. - Двери настежь, полный разгром!
Что на тебя снова обрушилось?
   - Кажется,  счастье.  -  И Терра поднялся с пола.  -  Я выиграл процесс
против Каппуса.
   Мангольф поздравил друга,  в его тоне был оттенок пренебрежения.  Терра
понял. "Продолжай в том же духе, - говорил тон Мангольфа. - Растрачивай весь
свой пыл на ничтожные мелочи. Одной опасностью меньше".
   Они сели к письменному столу друг против друга и ждали.
   - Ничтожная мелочь, но, на беду, для меня это был вопрос чести, - начал
Терра. - Приговор мне сейчас уже ни к чему.
   - Тогда разреши поговорить с тобой о моих делах. - Мангольф смотрел ему
прямо в глаза. - Что бы ты сказал, если бы я вздумал жениться?
   Терра  зажмурился.   Рот  у  него  был  раскрыт,   на  лице  отражалась
напряженная и беззвучная борьба чувств.
   Наконец Мангольф, не дождавшись вопроса, сказал:
   - Не на Лее.
   Тут  Терра  открыл  глаза  -  глаза  затравленного пса,  на  котором не
осталось живого места и который все-таки скалит зубы.
   - Иначе я употребил бы весь свой братский авторитет,  чтобы помешать ей
выйти замуж за авантюриста.
   Мангольф не дрогнул.
   - Я давно собираюсь поговорить с тобой начистоту.
   Терра, не давая спуску:
   - В тот вечер у нее на квартире это было незаметно.
   Мангольф тяжело вздохнул.
   - Мне хотелось оберечь ее  от горя возможно дольше.  Если бы это было в
моей власти - навсегда! И ты должен помочь мне. Мы ведь друзья.
   - Если мы и сегодня останемся ими, - сказал Терра, - значит, мы друзья.
   - Кому бы я принес пользу женитьбой на Лее?  Во всяком случае, не себе,
- а я вправе прежде всего думать о себе.  Карьера моя была бы кончена: место
консула где-нибудь за океаном,  на большее нечего и рассчитывать.  А ей?  Ей
тоже пришлось бы