се  унтер-офицеры,  и  на  лицах у  них  был  написан ужас  перед
кощунственным поступком Дидериха.  С  перепугу Дидерих  захромал сильнее,  и
пришлось дать ему освобождение еще на один день.
   Унтер-офицер Ванзелов, ответственный за проступок вольноопределяющегося
Геслинга, сказал лишь:
   - А еще образованный!
   Он   привык   к   тому,   что   все   неприятности  исходят  только  от
вольноопределяющихся.  Ванзелов спал в  их помещении за перегородкой.  Когда
гасили  свет,  разговоры становились такими  непристойными,  что  негодующий
Ванзелов кричал из-за перегородки:
   - А еще образованные!
   Несмотря на  долголетний опыт,  он все еще ждал от вольноопределяющихся
более разумного и  благородного поведения,  чем  от  рядовых,  и  каждый раз
терпел разочарование.  Дидерих отнюдь не был у него на худшем счету.  Мнение
Ванзелова зависело не  только  от  пива,  которым  угощали его  подчиненные.
Больше всего ценил он в  солдате радостную готовность повиноваться,  а она у
Дидериха была. На занятиях уставом его можно было приводить в пример другим.
Он  был  весь проникнут идеалами воинского мужества и  чести.  Что  касается
знаков различия и иерархической лестницы, то в этом он разбирался, казалось,
со дня рождения. Ванзелов говорил:
   - Теперь я его превосходительство, господин генерал.
   И  Дидерих тотчас же всем своим поведением показывал,  что свято в  это
верит.   Когда  же  Ванзелов  провозглашал:  "Теперь  я  член  императорской
фамилии",  - тут Дидерих вел себя так, что на губах унтера появлялась улыбка
маньяка, страдающего манией величия.
   За столиком солдатского трактира, в задушевном разговоре с начальником,
Дидерих заявлял, что он в восторге от армейской жизни.
   - Растворяться в великом целом! - говорил он. Ничего на свете он так не
желал бы,  как на всю жизнь остаться в  армии.  Это говорилось искренне,  и,
однако,   во  время  послеобеденных  учений  "на  местности"  им  овладевало
единственное желание -  забраться в  окоп и  спрятаться от всех и  от всего.
Слишком тесный, придававший стройность фигуре мундир после обеда превращался
в  орудие пытки.  Что тебе с того,  что капитан,  отдавая команду,  так лихо
гарцует на своем коне,  когда сам ты бегаешь,  пыхтишь и отдуваешься, слыша,
как непереваренный суп урчит у тебя в кишках.  Вообще говоря,  Дидерих готов
был   всем  восхищаться  здесь,   но   восхищение  отступало  перед  личными
невзгодами. Нога у него опять разболелась. Не без презрения к самому себе он
прислушивался к  боли  с  робкой  надеждой,  что  она  усилится.  Тогда  его
освободят от ученья "на местности", быть может, даже и на казарменном дворе.
И наконец отпустят на все четыре стороны.
   Дело дошло до  того,  что  в  воскресенье он  отправился к  отцу одного
своего "собутыльника",  тайному медицинскому советнику. Краснея от стыда, он
попросил господина советника посодействовать ему.  Он влюблен в армию, в это
великое целое,  и  с  радостью остался бы  на  военной службе до  конца дней
своих.  В  этом великолепном механизме становишься,  так  сказать,  частицей
власти и всегда знаешь,  что тебе делать,  - чувство, ни с чем не сравнимое!
Но ведь нога-то больная.
   - Нельзя же допустить,  чтобы ее ампутировали.  Я  же все-таки кормилец
матери и сестер.
   Тайный советник осмотрел ногу.
   - "Новотевтония" - наше знамя, - сказал он. - Я случайно знаком с вашим
полковым врачом.
   Об  этом  Дидериху уже  было известно со  слов приятеля-корпоранта.  Он
откланялся и ушел со страхом и надеждой в душе.
   Воодушевленный этой надеждой,  Дидерих на следующее утро едва ступал на
ногу. Он сказался больным.
   - Кто вы такой? Чего ради вы беспокоите меня? - Штабной врач окинул его
взглядом. - Вид у вас цветущий, и брюхо уже поменьше.
   Но Дидерих стоял навытяжку и не уходил:  болен, да и только. Начальнику
пришлось  снизойти  до  освидетельствования.  Когда  Дидерих  разулся,  врач
заявил,  что, не закури он сигару, ему стало бы дурно. Ничего угрожающего он
не нашел и, возмущенный, столкнул Дидериха со стула.
   - В казарму - и точка. Можете идти.
   На том дело и  кончилось.  Но на учении Дидерих вдруг вскрикнул и упал.
Его  доставили  в  "околоток",   госпиталь  для  легкобольных,   где  разило
простонародьем и  нечего  было  есть.  Кормиться  за  собственный счет,  как
положено вольноопределяющимся,  здесь было трудно, а из общего котла Дидерих
ничего не получал.  Голод заставил его объявить себя здоровым. Отлученный от
гражданского мира с  его обычными человеческими правами,  он покорился своей
мрачной участи,  как  вдруг однажды утром,  когда все надежды были утрачены,
его  вызвали с  учения в  кабинет полкового врача.  Само  высокое начальство
пожелало  его   освидетельствовать.   Старший  врач  говорил  сначала  чисто
человеческим, несколько смущенным тоном, который сменила воинская суровость,
но и в ней чувствовалась некоторая неловкость.  Он также не нашел у Дидериха
ничего страшного,  и все-таки его заключение носило иной характер.  Дидериху
было  предложено  "временно" продолжать службу,  а  там  уж  все  как-нибудь
уладится.
   - С такой ногой...
   Спустя  несколько дней  к  Дидериху явился санитар из  "околотка" и  на
зачерненной  бумаге  сделал  оттиск  злополучной  ноги.   Дидериху  пришлось
дожидаться в приемной "околотка".  Штабной врач,  совершавший как раз обход,
не преминул выказать ему свое глубокое презрение:
   - Даже не плоскостопие! Ну и лодырь!
   Тут  распахнулась  дверь,   и   в  приемную,   с  фуражкой  на  голове,
торжественно вступил  полковой  врач.  Он  шел  твердым,  четким  шагом,  не
оглядываясь  ни   вправо,   ни   влево;   молча  остановившись  перед  своим
подчиненным,  он  сурово  и  мрачно уставился на  его  фуражку.  Озадаченный
штабной  врач  старался  приспособиться  к   положению,   явно  исключавшему
привычный коллегиальный тон.  Наконец он  смекнул,  снял фуражку и  встал во
фронт. Начальник протянул ему зачерненную бумагу с оттиском ноги и заговорил
с  ним тихо и настойчиво,  как бы приказывая увидеть то,  чего нет.  Штабной
врач,  прищурившись,  переводил взгляд с начальника на Дидериха и с Дидериха
на  бумагу.  Потом щелкнул каблуками:  он  увидел то,  что  ему  приказывали
видеть.
   После ухода полкового врача он подошел к Дидериху и вежливо,  со слабой
улыбкой, означавшей, что он все понимает, сказал:
   - Конечно,   все  было  ясно  с  самого  начала...  Но  ради  солдат...
Дисциплина, сами понимаете...
   Дидерих стоял  руки  по  швам,  всем  своим  видом показывая,  что  он,
разумеется, понимает.
   - Но я,  конечно,  знал,  как решится этот вопрос,  -  повторил штабной
врач.
   Дидерих подумал:  "А  если  и  не  знал,  то  теперь знаешь".  Вслух он
проговорил:
   - Позволю себе покорнейше спросить, господин штабной врач: ведь я смогу
продолжать службу?
   - Не ручаюсь, - ответил врач и, круто повернувшись, отошел.
   Отныне Дидерих был  освобожден от  тяжелых учений:  "на  местности" его
больше  не   видели.   Зато   в   казарме  он   был   воплощением  радостной
исполнительности.  Когда по вечерам, во время переклички, приходил из казино
слегка  подвыпивший,   с  сигарой  в  зубах,   капитан  и  сажал  под  арест
какого-нибудь злополучного солдата,  начистившего сапоги ваксой, вместо того
чтобы просто смазать их, - к Дидериху он не мог придраться. Тем безжалостнее
обрушивал он  всю свою праведную строгость на другого вольноопределяющегося,
который вот уже три месяца спал в общей казарме в виде наказания за то,  что
первые две недели службы ночевал дома:  он лежал в горячке с температурой до
сорока градусов, и если бы исполнил свой долг, то, вероятно, не выжил бы. Ну
что   ж,    пусть   бы    не   выжил!    Стоило   капитану   увидеть   этого
вольноопределяющегося,  как на  лице у  него появлялось выражение горделивой
удовлетворенности. За их спинами Дидерих, смиренный и невредимый, думал:
   "Вот  видишь?  "Новотевтония" и  тайный  медицинский  советник  -  это,
пожалуй, посильнее, чем температура".
   Пришел день,  когда  все  канцелярские формальности были  выполнены,  и
унтер-офицер  Ванзелов объявил,  что  Дидерих  увольняется из  армии.  Глаза
Дидериха тотчас же увлажнились: он тепло пожал руку Ванзелову.
   - Надо же,  чтобы именно со  мной случилось такое,  а  ведь я...  -  он
всхлипнул, - я с такой готовностью...
   И вот он за воротами казармы.
   Месяц он просидел дома,  занимаясь зубрежкой.  Идя обедать, озирался по
сторонам:  только бы не встретить кого из знакомых.  У  новотевтонцев все же
надо было наконец показаться. Он с места в карьер заговорил с апломбом:
   - Кто не служил,  и представления не имеет,  что это такое.  Видишь мир
совсем в другом свете.  Я бы с радостью навсегда остался в армии, начальники
даже советовали мне, уверяли, что у меня наилучшие данные. Ну, и вот...
   Он устремил вдаль страдальческий взгляд.
   - Несчастный случай.  А все оттого,  что я ревностно исполнял свой долг
солдата.  Капитан приказал мне запрячь двуколку и проездить его лошадку. Вот
тут-то и случилась беда.  Разумеется, я не щадил пострадавшую ногу и слишком
рано вернулся в казарму. Состояние мое ухудшалось день ото дня. Штабной врач
посоветовал мне на всякий случай известить своих.
   Последние слова Дидерих произнес сдержанно и мужественно:
   - Надо  было  вам  видеть  нашего капитана!  Он  самолично навещал меня
каждый день после долгих переходов,  как был, в запыленном мундире. Только в
армии и бывает такое товарищеское отношение. В те трудные дни мы с ним тесно
сблизились.  Вот эта сигара еще подарена им.  И  когда ему пришлось сказать,
что  штабной врач хочет освободить меня от  военной службы...  такие минуты,
смею вас уверить, не забываются. И у меня, и у капитана слезы навернулись на
глаза.
   Слушатели были потрясены. Дидерих обвел всех мужественным взглядом.
   - Ну,  стало быть,  хочешь не хочешь,  надо возвращаться к  гражданской
жизни. Ваше здоровье!
   Он  продолжал  зубрить,  а  по  субботам  бражничал  с  новотевтонцами.
Появился в их кругу и Вибель.  Асессор,  чуть ли уже не прокурор, он говорил
только       о       "растленных      взглядах",       "врагах      родины",
"христианско-социалистических идеях" и разъяснял новичкам,  что настала пора
заниматься политикой.  Он  знает,  что это не  аристократично,  но нельзя же
уступать  натиску  противника.  К  движению примкнула даже  родовитая знать,
например,  его друг асессор фон Барним.  В ближайшие дни господин фон Барним
почтит новотевтонцев своим присутствием.
   Фон Барним явился и пленил все сердца,  он держался с корпорантами, как
равный с равными.  У него были гладкие, расчесанные на пробор темные волосы,
повадки исполнительного чиновника и  деловой тон.  Однако к концу речи в его
взгляде появилось мечтательное выражение,  он быстро попрощался, тепло пожав
всем руки.  Когда он ушел, новотевтонцы дружно сошлись на том, что еврейский
либерализм  -   это   предтеча  социал-демократии,   что   немцам-христианам
необходимо сплотиться вокруг придворного проповедника Штеккера{62}. Дидерих,
так же как и  другие,  вкладывал в слово "предтеча" какой-то весьма туманный
смысл,  а  под "социал-демократией" понимал всеобщую дележку.  С  него этого
было достаточно.  Но господин фон Барним пригласил к  себе всех желающих для
дальнейшего разъяснения этих вопросов,  и  Дидерих,  конечно,  не простил бы
себе, если пренебрег бы столь лестной возможностью.
   В  своей старомодной и  неуютной холостяцкой квартире фон Барним прочел
ему в строго приватном порядке целую лекцию.  Его политический идеал, сказал
он, это сословное представительство, как в блаженную пору средневековья{62}:
рыцари,  духовенство,  кустари,  ремесленники.  Ремесла,  -  и в этом кайзер
совершенно прав,  - следует вновь поднять на тот высокий уровень, на котором
они  пребывали  до  Тридцатилетней войны{62}.  Задача  ремесленных  цехов  -
насаждать благочестие и высокую нравственность.  Дидерих горячо соглашался с
ним.  Эти идеалы отвечали его нутру:  строить свою жизнь не  в  одиночку,  а
корпоративно,  опираясь на узаконенную принадлежность к  своему сословию,  к
своему  цеху.  Мысленно он  уже  видел  себя  депутатом от  гильдии бумажных
фабрикантов.  Еврейских сограждан господин фон Барним,  разумеется, исключал
из  своего государственного устройства,  -  ведь они воплощение таких начал,
как  беспорядок и  распад,  разброд  и  непочтительность,  короче  говоря  -
воплощение  самого  зла.  Благочестивое лицо  фон  Барнима  перекосилось  от
ненависти, нашедшей у Дидериха сочувственный отклик.
   - Да  разве  власть в  конечном счете не  в  наших руках?  Мы  можем их
попросту вышвырнуть. Германское воинство...
   - Вот-вот! - выкрикнул фон Барним, бегая из угла в угол. - Во имя чего,
скажите на  милость,  мы  воевали и  одержали победу?  Во имя того,  чтобы я
продал свое родовое имение какому-то Франкфуртеру?
   Потрясенный Дидерих молчал.  В эту минуту раздался звонок, и фон Барним
объяснил:
   - Это мой цирюльник. Надо взяться и за него!
   Увидя разочарованное лицо Дидериха, он добавил:
   - С  такими господами,  разумеется,  я  веду иные речи:  каждый из  нас
обязан  отторгнуть кого-нибудь  от  социал-демократии и  перетянуть побольше
мелкого люда в лагерь нашего благочестивого кайзера. Внесите и вы свой вклад
в это дело.
   И  фон  Барним  милостивым кивком  отпустил  Дидериха.  Уходя,  Дидерих
слышал, как цирюльник жаловался:
   - Еще один старый клиент перешел к Либлингу, господин асессор, и только
потому, что Либлинг отделал свой салон мрамором.
   Вибель,  выслушав Дидериха,  который  передал  ему  речи  фон  Барнима,
сказал:
   - Все это хорошо и замечательно, и я чрезвычайно уважаю идеалистические
убеждения моего друга фон Барнима,  но с  ними далеко не уйдешь.  Видите ли,
Штеккер в "Айспаласте"{63} тоже пытался выехать на демократии,  христианской
или нехристианской,  а  что получилось?  Зло пустило слишком глубокие корни.
Нынче лозунг один: в атаку. В атаку, пока власть в наших руках.
   И  Дидерих,  со вздохом облегчения,  согласился.  Возиться с  вербовкой
христиан сразу же показалось ему тягостным занятием.
   - "Социал-демократию я беру на себя", сказал кайзер{63}. - Глаза Вибеля
сверкнули,  как у  разъяренного кота.  -  Чего же  вы  еще хотите?  Солдатам
внушают,  что им,  возможно, придется стрелять в своих родных и близких{63}.
Что это значит?  Могу сообщить вам,  драгоценнейший, что мы накануне крупных
событий.
   Лицо Дидериха выразило живейшее любопытство, и Вибель добавил:
   - То, что мне стало известно через моего кузена фон Клапке...
   Вибель выдержал паузу. Дидерих щелкнул каблуками.
   - ...пока еще нельзя предать огласке.  Замечу лишь, вчерашние слова его
величества:  "Пусть злопыхатели отряхнут с  ног своих прах Германии"{63},  -
предупреждение весьма и весьма серьезное.
   - В  самом деле?  Вы  полагаете?  -  сказал Дидерих.  -  Как же  мне не
повезло!  Подумать только:  в такой момент я лишился возможности служить его
величеству!  Смею утверждать, что в борьбе с внутренним врагом я выполнил бы
свой долг до  конца{64}.  На  армию,  насколько мне известно,  кайзер вполне
может положиться.
   В  эти  ненастные февральские дни 1892 года Дидерих подолгу слонялся по
улицам   Берлина  в   ожидании  больших  событий.   Унтер-ден-Линден  как-то
изменилась,  -  пока еще трудно было уловить,  в чем именно. На перекрестках
дежурили конные полицейские,  чего-то ожидая.  Прохожие указывали друг другу
на усиленные наряды полиции.
   - Безработные!
   Публика  останавливалась,  дожидаясь их  приближения.  Они  двигались с
северных окраин города небольшими колоннами,  ровным походным шагом. Подходя
к Унтер-ден-Линден,  они нерешительно, как бы в недоумении, останавливались,
но,  обменявшись взглядами,  сворачивали к  императорскому дворцу.  Там  они
стояли безмолвно,  засунув руки в  карманы,  не сторонясь экипажей,  которые
обдавали их  грязью,  и  высоко поднимали плечи под дождем,  падавшим на  их
выцветшие пальто.  Некоторые оглядывались на  проходивших мимо офицеров,  на
дам  в  каретах,  на  длинные шубы прогуливающихся господ.  Лица безработных
ничего  не  выражали,  на  них  нельзя  было  прочесть ни  угрозы,  ни  даже
любопытства;  казалось,  эти люди пришли сюда не смотреть,  а себя показать.
Многие, однако, не спускали глаз с окон дворца. По их поднятым лицам стекали
капли   дождя.   Конный  полицейский  надсадно  кричал,   оттесняя  толпу  в
противоположный конец площади или даже к углу ближайшей улицы, но люди вновь
и вновь возвращались,  и, казалось, пропасть разверзлась между этими людьми,
с их широкими осунувшимися лицами,  освещенными бледным сумеречным светом, и
неподвижной темнеющей громадой дворца.
   - Непонятно,  -  говорил Дидерих,  - почему полиция не принимает крутых
мер против этой гнусной банды?
   - Не беспокойтесь,  - отвечал Вибель. - Полиции даны точные инструкции.
Правительство,  уверяю вас, действует по строго обдуманному плану. Не всегда
желательно сразу же  вскрывать нарыв,  образовавшийся на  теле  государства.
Ждут, пока он созреет, и тогда берутся за дело.
   Нарыв,  о котором говорил Вибель,  с каждым днем созревал все больше, и
двадцать шестого как будто окончательно созрел{65}. Демонстрации безработных
производили впечатление большей целеустремленности.  Оттесненные в  одну  из
северных улиц,  они еще сильнее хлынули из  соседней:  им не успели отрезать
путь.  На  Унтер-ден-Линден колонны,  сколько бы их ни разгоняли,  строились
заново;  достигали  дворца,  отступали  и  снова  шли  к  нему,  безмолвно и
неудержимо,  как  выступивший из  берегов  водный  поток.  Движение экипажей
застопорилось,   прохожие  сбивались  в  кучки,  увлеченные  этим  паводком,
медленно затопившим Дворцовую площадь,  -  этим тусклым,  бескрасочным морем
бедняков;  оно упорно наступало, издавая глухой шум и высоко вознося, словно
мачты тонущих кораблей,  плакаты с надписями: "Хлеба! Работы!" Из недр толпы
вырывался явственный гром:  "Хлеба!  Работы!"  Он  рокотал все  сильнее,  он
перекатывался над  головами  людей,  точно  разряд  грозовой  тучи:  "Хлеба!
Работы!.." Но вот атака конной полиции, море вспенивается, оно течет вспять,
из  общего  гула  взлетают пронзительные,  как  вой  сирен,  женские голоса:
"Хлеба! Работы!"
   Демонстранты побежали,  сбивая с ног прохожих, с памятника Фридриху{65}
любопытных точно ветром сдуло. Но у всех разинуты рты, от мелких чиновников,
которые  не  могут  попасть  в   свои  ведомства,   летит  пыль,   точно  их
выколачивают. Кто-то, с перекошенным от ярости лицом, кричит Дидериху:
   - Грядут новые времена!  Поход на евреев!  - и исчезает в толпе, прежде
чем Дидерих спохватывается,  что ведь это фон Барним. Он бросается вдогонку,
но  поток  относит его  в  другую сторону,  к  витрине кафе.  Раздается звон
выдавленного стекла и крик рабочего:
   - Отсюда меня давеча выставили за  то,  что  на  мне не  было цилиндра.
Плакали мои тридцать пфеннигов...
   И  он вместе с  Дидерихом влез в  кафе через окно и  между опрокинутыми
столиками прыгнул на пол,  где люди падали, оступаясь на осколках, сшибались
животами и орали:
   - Никого не впускать! Здесь задохнуться можно!
   Но в кафе набивалось все больше и больше народу. Полиция теснила толпу.
А середина улицы вдруг оказалась пустой,  словно очищенной для триумфального
шествия. Кто-то сказал:
   - Да это Вильгельм!
   И  Дидерих опять выскочил на улицу.  Никто не знал,  почему вдруг стало
возможным шагать  густой толпой во  всю  ширину улицы,  почти  касаясь боков
лошади,  на которой сидел кайзер; сам кайзер. Увидев его, каждый поворачивал
и шел за ним. Сгрудившиеся и кричавшие люди разбегались и неслись ему вслед.
Все  взгляды  устремлялись  на  него.  Темная  лавина  людей,  бесформенная,
стихийная,  безбрежная,  и  над ней в  светлом мундире и  в каске -  молодой
человек, кайзер. Это они заставил