аша косная выдумка!
   Заранее торжествуя, она ткнула пальцем в разлом  колонны.  И  обнаружила,
что позиция пуста. Паук или забрался в трещину поглубже, или убрался  оттуда
вовсе, в любом варианте мерзкая тварь успешно подсунула вместо себя  свинью:
предала и смылась в тот самый миг, когда в ней действительно нуждались.
   Мнимое торжество вмиг оказалось тем,  что  оно  и  есть:  маской  страха,
потугой скрыть его от себя и других. Но он - тут. И вот, маска  сброшена,  и
торжество прервалось: вместе с дыханием.
   Она схватилась за горло, и его  сдавили  крепкие  горячие  пальцы.  Будто
сжали они горловину с силой надуваемого пузыря, ей показалось, что и грудь и
живот немедленно начали вспучиваться, что все тело ее взбухает,  и  все  его
разнообразные перегородки и полости, выпуклости и  расщелины  наливаются,  и
заполняются одним, до сих пор незнакомым, и  по  темной  мощи  -  ни  с  чем
прежним не сравнимым, новым содержанием.
   Верно, это сжатый совокупным давлением, включающим и  сопротивление  ему,
страх преобразился в соответствующе безмерное, враз заполнившее  ее  всю  до
последних уголков, отчаяние. А что ж сравнится с ним, несравненным...


                        ПЯТАЯ ПОЗИЦИЯ

   Разве что святой гнев. Только с ним мало кто имеет дело.
   Но и отчаяние достаточно подхлестнуло ее. Вообще-то оно было ей  знакомo,
только она еще не знала о всей его безнадежности. Еще не все,  значит,  было
для нее кончено, и она со свирепым возбуждением продолжила.
   Так предыдущая позиция оказывается вовсе не предыдущей, и эта - совсем не
следующей. Она все та же, прежняя, как ни называй  ее,  какой  номер  ей  ни
присваивай. Подобно векам, называемым средними, та позиция на середине сцены
все не кончается, тянется, длится, а новая никак не может  начаться.  И  это
видно всякому, потому что многое лежит на поверхности происходящего. Позиция
продлена из-за отсутствия решающих изменений на ее поверхности, хотя  внутри
ее дело обстоит не совсем так: под  сохранившей  верность  принятым  канонам
видимой  оболочкой,  конечно,  все  уже  иначе.   И   если   существеннейшие
превращения еще  не  выступили  наружу,  то  подспудно  они  давно  вызрели,
отлились  в  опровергающую  прежние  каноны  форму.   Теперь   только   пара
решительных жестов, энергичных па, а то и один всего лишь сигнал - и удастся
последняя,    долгожданная    метаморфоза:    лопнет    литая,    обвязанная
многочисленными пеленами куколка, разверзится чрево ее. И  выберется  оттуда
еще сохраняющий скрюченную позу, еще опеленутый родовым  пузырем  и  весь  в
слизи, но уже вполне созревший сиятельный мотылек.
   Нелепо жаловаться на изнурительную тягостность позиций.  На  замедленное,
почти  остановленное  время.  На   нестерпимость   его   дления,   подобного
нестерпимому жжению после молниеносного укуса ядовитого насекомого. Если  уж
жаловаться, то не на гром, а на саму молнию.  Но  при  всех  жалобах  делать
придется то же, иного не дано: пока не все жесты и па проработаны, и  сигнал
не дан, надо длить позы, продолжать прежний, регулярно  задыхающийся  аллюр,
прихрамывающий галоп. И она продолжила.
   - Хорошо. - И это  поверхностное  выражение  тут  же  налилось  глубиной,
наполнилось угрозой. - Может быть, мне все-таки поговорить с женщинами?
   - Да  не  станут  они  с  вами  разговаривать,  -  сквозь  зубы  прошипел
священник, как сплюнул. - И на что вы только уповаете? Непонятно.
   Он больше не глядел на своего оппонента в дискуссии,  или  союзника,  как
тут разобраться... на своего придворного  аналитика.  А  может,  как  знать,
своего надсмотрщика?
   - Но вы потом не жалуйтесь, что вас не предупредили, - добавил тот.
   - Но почему? Им запрещено... должны знать свое место... существа  второго
сорта? Вот это и есть средневековье... сегодня...
   Она задыхалась: не передохнув, нельзя  было  довести  до  конца  и  одной
фразы. Теперь она  и  сама  осознала,  что  при  каждой  такой  передышке  -
оглядывается. Как не осознать, если это делалось так замедленно, что  голова
за краткую паузу не успевала вернуться в начальную позицию, будто ей  мешала
это  сделать  внешняя  сила,  и  вынужденно  продлевала  свой  пируэт.   Так
слабосильный танцор, скрывая недостаток мощи и подчиняясь  ему,  умело  длит
прыжок.
   - Ей Богу, стала бы Папой Римским только для того... чтобы разогнать  вас
всех, закрыть лавочку. Вот какой была бы моя первая и последняя булла.
   - А говорили, что насилие - мужская культура,  -  возразил  священник.  -
Чего это вы все взбрыкиваете?  Не  можете  культурно  вести  дискуссию,  так
скажите прямо, что нам всем  нужно  совершить  обратный  переворот  и  снова
установить матриархат.
   - Уже установлен, - уточнил цирюльник, вступив, как всегда, в свое время.
- Пригрели мы змею за пазухой, по-вашему - лярву в куколке, разве нет?
   - К сожалению, нет, еще не установлен, - выдавила из себя  она.  Если  уж
кто и пригрел змею, так это она, добровольно приведя сюда  этого  брадобрея.
Буквально выносила его в своем брюхе,  возможно,  потому  ее  так  сильно  и
тошнило. И это ее-то они упрекают в насилии! Но она ни за что не уступит  их
наглому давлению, если уж ей придется уходить, то только  тогда,  когда  она
сама решит это сделать.
   - А в заключение я скажу вам следующее.
   Городу и Кооперативу, прокомментировала она в уме, не успев высказать это
вслух: падре предостерегающе поднял ладонь, как бы  призывая  паству  стоять
смирно.
   -  Допустим,  вы  говорите   правду,   синьора.   И   вас   действительно
интересует... культура, глубоко укоренившиеся обычаи, интимности быта, а  не
коррупция. Тем хуже обстоит дело. Вы ходите и подзуживаете людей  болтать  с
вами не о вещах суетных, мирских, а об их интимной жизни, по сути - о святой
внутренней жизни души. А об этом на площадях не говорят, об этом публично не
судачат, не сплетничают. Жизнь души - таинство, это тема для исповеди, а  не
газетных статеек. Вы, в сущности, требуете, чтобы вам  исповедывались,  и  у
меня вырываете силой тайны чужих исповедей. Пытаетесь урвать  кусочки  чужой
добротной жизни,  за  неимением  своей,  и  попользоваться  ими  хотя  бы  в
воображении, как это делают злостные личинки моли с  добротной  тканью.  Да,
это правда, есть такие злостные духи,  лярвы,  это  еще  и  древние  римляне
знали, сами по себе лишенные жизни - но жадно высасывающие  из  живых  людей
все живое, и питающиеся этим. Вот и вы жаждете, чтобы  я  для  вас  умертвил
живое таинство, совершил преступление. Подумайте, если можете, с какой стати
я буду это делать? Не умеете думать, то хотя бы вообразите, что  я  публично
расскажу об интимных деталях вашей ночной жизни, в которых вы мне, допустим,
открылись на исповеди. Такое вам понравилось бы?
   Нет, такое ей не понравилось бы. А припомнив некоторые нюансы этой ночной
жизни и тогдашнее ощущение, что за ней подглядывают, она, хотя  и  неохотно,
подавила желание возразить. Попытку обернуться и узнать, не подсматривает ли
кто и теперь сзади, снаружи, за тем, что происходит у нее внутри -  пришлось
подавить тоже. Но тут уж она отлично знала, что делает: еще раз  увидеть  за
собой шамкающую беззубую клячу,  обвисшие  из  углов  пасти  подобно  уздцам
сталагмиты слюны, смазывающие равнодушный камень слизью - это  разорвало  бы
сердце. Не видеть, только слышать эту музыку - тра-та-та, пауза, тра-та-та -
уже достаточно, чтобы надорвать его.
   - Ну вот. - Cвященник несомненно узнал о ее борьбе  с  собой,  ничего  не
было проще: подробная хроника борьбы внятными знаками писалась на ее лице. -
Нормальные люди тоже стыдятся выносить на публику свою интимную жизнь. Как и
интимную жизнь добрых знакомых. Даже давно умерших предков  нормальные  люди
стараются не тревожить,  не  говоря  уж  о  живых  родителях.  Наши  люди  -
особенно. Вы видели некоторых из них, могли убедиться сами. Потому  что  они
давно уже добрые католики, а не бесстыдные язычники. И они не хотят ворошить
постыдные  сказки  о  давних  временах,  которые  для   некоторых   туристов
любопытная экзотика, а для них - частная жизнь, в которую они не желают этих
туристов пускать. Что касается  симптомов,  так  вас  привлекших...  то  они
подробно описаны еще в Евангелии. Если б вы потрудились прочесть, то  узнали
бы, что все эти пляски - не более, чем мерзкие корчи и намеренные  кривляния
сатаны, вознамерившегося испохабить Божье Творение. И для того  вселившегося
в тело благонравного, но нагрешившего бедного человека. Говорите,  мы  хотим
внушить ненависть и отвращение к этому телу? Так оно и само отвратительно  в
его сообщничестве со зловонными бесами, а ненависть, испытываемая нами, не к
бедному телу - к ним. В той же книге вы бы смогли прочесть, что сатану  надо
всеми средствами изгонять, честно сказать - включая и костры на площадях,  а
не  привлекать  к  нему  почтительное  общественное  внимание   отвлеченными
беседами и... учеными диссертациями.
   - Поэтому вы и меня изгоняете  отсюда  всеми  средствами,  включая  самые
изощренные, вот уж точно: сатанинские... - буркнула она. - Имели бы  власть,
сожгли бы прямо тут, на этой площади, как это делалось прежде.
   - Это вы кого имеете в виду? - насторожился он.
   - Кого? Тысячи,  тысячи  сожженных  в  адском  пламени  костров  на  всех
площадях Европы!
   -  Да!  -  снова  воодушевился  он,  наверное,  этим   красивым   числом.
Разумеется, единицей воодушевить  кого-нибудь  трудно.  -  Сатану  позволено
изгонять и при помощи адских сил, тогда  он  разделится  и  выступит  против
самого себя, и не устоит его царство. И это бы вы узнали, прочитав ту книгу.
Узнали бы, не выходя из дома, и вам не пришлось бы тащиться за  познанием  в
такую даль.  Не  пришлось  бы  и  приставать  к  бедным  людям,  вынужденным
заниматься по-настоящему тяжелым трудом,  чтобы  прокормить  свои  семьи,  и
насильно вытаскивать из них на публику глубоко личное.
   - Постыдное, как вы уже сказали... Но так ли уж ваши бедные люди стыдятся
публики! Разве не они, бывает,  вывешивают  в  окнах  наутро  после  свадьбы
кровавое белье? Но вот если уж о свадьбах зашла...
   - Не о свадьбах! - вскричал священник. - О Евангелии! О том, что его надо
бы прочитать, прежде чем про него болтать. Тогда бы вы не пересказывали  его
сатанинскими словами. Я слыхал, что  по  наущению  сатаны  в  вашей  Америке
защитниками прав личности женщины издан перевод Евангелия, в котором Христос
- не сын Божий, а дочь. Нет, даже не дочь, а неведома зверушка  гермафродит.
Потому что сыном оскорбились бы дочери, чьи права ущербило старое Евангелие,
а дочерью - сыновья. А тьма, в которой  свет  Божий  светит,  в  этом  новом
Евангелии не тьма - а что-то серенькое, потому  что  тьмой  можно  оскорбить
негров. И сам Бог Отец, подсказал сатана авторам этого Евангелия,  вовсе  не
Отец, потому что это оскорбительно для матерей, а какой-то двуполый папочка,
какое-то оно. Но поскольку эти авторы защищают еще и права личности животных
тварей, то они уже обдумывают, как бы  сделать  еще  более  новое,  новейшее
Евангелие, в котором обязательно будет кошачий Христос, чтобы не оскорбились
кош...
   - Э, причем тут сатана, - вставил цирюльник  так,  будто  все  это  время
говорил один лишь padre, а сказанное  ею  было  лишь  мычанием  бессловесной
твари. - Любая баба, особенно когда в возраст войдет, и есть вельзевул.  Так
повелось еще от Адамовой жены, не сочтите  за  плоский  намек.  Все  дело  в
постыдных и вынужденно замаскированных низких  инстинктах,  которым  женщины
подвержены больше мужчин, потому что других жизненных стимулов  у  них  нет,
как бы они ни притворялись. От такого притворства мы и избавили наших женщин
при помощи кропотливо нажитых традиций и обычаев. К сожалению, не  от  самих
инстинктов, это невозможно: они даны навечно от сотворения. Но  теперь  наши
женщины стыдятся их, вместо того, чтобы цинично эксплуатировать.  И  церковь
тут абсолютно не причем, потому что картина не  ограничивается  человеческим
обществом. Такие инстинкты даны всякой твари,  в  том  числе  и  не  имеющей
никаких церквей. И не только неоформившимся лярвам, а и вполне  развившимся,
взрослым особям. Вон, например, у пауков, если уж вы  к  ним  имеете  особую
симпатию, самка инстинктивно пожирает самца, высасывает  из  него  кровь.  А
если ее безудержный инстинкт ограничить нашей  традицией  -  глядишь,  и  не
сожрет, устыдится. Такая обязанность и наложена на мужчину после  того,  как
по вине самки его изгнали из рая. Собственно, и его вина тут была: надо было
самому сообразить раньше, что такое инстинкт самки.  Это  тот  же  инстинкт,
следуя которому и вы собираетесь выдавить мужчину  со  Святейшего  Престола,
говоря естественным языком - заглотать, сожрать.  Виноват,  синьора,  это  я
имею в виду, что и вы самка. То есть, как первая самка -  так  и  последняя,
допустим, это вы, движимы постоянным желанием сожрать самого своего  Творца.
После того, конечно, как вы  соблазните  и  совокупитесь  с  ним.  И,  между
прочим, сожрете, не подавитесь. Как не подавились и его яблоком:  посмотрите
на себя, у вас-то кадыка нет. Я не обвиняю никого и ни в чем, вам нечего  на
меня обижаться. Я только стараюсь прямо смотреть на жизнь, брать  ее  такой,
какая она есть, потому что она божественного пр
   ождения и грешно искажать ее измышлениями. И  я  ничего  не  измышляю,  и
женщину такой не я придумал, спросите у падре, он возражать не станет: уже в
Библии ясно показано, что женщина -  существо  вторичное.  Да  можете  и  не
спрашивать, вы ведь сами на это указали.
   - Вторичное! Скажите уж прямо, естественным вашим  языком:  низменное!  -
выкрикнула теперь она. От  собственного  крика  ее  резко  затошнило  и  все
закачалось перед глазами, как на ухнувших вниз качелях. Хоть она больше и не
оглядывалась, все продолжало качаться само, по заданному полукружию,  как  и
вся эта чудовищно безысходная беседа, упорно тычущаяся в тупики - то  влево,
то вправо -  куда  сама  же  себя  намеренно  заводила.  Насильно  сглатывая
тошноту, она все же принудила свой язык закончить фразу:
   - Тогда и ваша любимая мадонна тоже. Взять даже ваши нелепые картинки, на
них разве не женщина? Да, женщина, самка! И ровно из той же глины, что и все
другие, включая меня. Если вы нас  всех  втаптываете  в  грязь  и  называете
суками, то вместе с нами и ее.
   - Ну, не с вами об этом говорить... - без церемоний оборвал ее священник.
- Кажется, это вы нам тут напоминали  о  преображении  плоти?  Так  вот,  не
всякому оно удается... дается в повседневной жизни. Подавляющему большинству
только в судный день. Непонятно, на что надеетесь вы? Хотя, разумеется,  суд
может состояться в любой день, хоть и сегодня, прямо тут и сейчас. На  вашем
месте я бы поторопился повидать родителей.
   И верно, чего церемониться,  если  ясно,  что  это  последние  ее  слова,
последние усилия. Еще миг - и она сама  покончит  с  этой  пыткой:  виновато
повернется и постыдно уберется вон. Потому что она действительно сама в этом
виновата, это была ее грубая работа. Все правила такой работы она  нарушила,
одно за другим. Ей не удалось вести разговор по нужному руслу, такая простая
задача! Он выскальзывал из рук, как размякший  скользкий  обмылок.  Лицо  ее
пылало, от стыда или гнева -  не  разобраться.  Может  быть,  его  поджигали
проникающие сквозь зонтик тяжелые зеленые лучи. Под их  спудом  голова  сама
склонялась все ниже и ниже, как если бы она действительно  устыдилась  своей
вины.
   Зеленые круги плавали перед глазами, тошнота перехватывала горло, зеленые
ее пальцы проникали и внутрь гортани,  вызывая  рвотные  позывы.  Она,  если
совсем честно, едва держалась на ногах. Неужели и у  нее  такое  же  зеленое
лицо, как у этих упырей напротив, с таким наслаждением сосущих ее кровь?  Ей
оставалoсь только одно: отступление, но  она  очень  хотела  проделать  его,
сохранив хотя бы остатки достоинства. Ей просто необходимо  было,  даже  при
позорном отступлении, сохранить свое лицо, ведь это значило - себя  саму.  А
для этого растянуть, продлить отход.
   - Я надеюсь на себя, - выдавила из себя она.  -  А  ваше  так  называемое
преображение тоже форма насилия, что в судный праздник, что в  будни.  Самый
простой и дешевый способ насильного обращения в свою веру: сто  тысяч  ведьм
успешно преображены на этом конвейере при помощи простых дровишек. Хорошо, в
последний  раз...  Пусть  этот  город  успешно  вымирает,  благодаря   вашим
традициям, вплоть до змей и насекомых. Но вы сами сказали,  что  семьи  ваши
многодетны. Значит, есть и другие  традиции,  прежде  всего  свадьбы.  А  на
свадьбах играют  музыканты,  этого  вы  отрицать  не  станете.  Где  мне  их
отыскать? Они могут знать мелодию, которую я  разыскиваю.  Им,  надеюсь,  не
будет стыдно сыграть ее мне.
   - Спросите у Адамо, - развязно ухмыльнулся цирюльник. - Ему-то  уж  точно
ничего не стыдно. Или у его жены, если  догоните.  Но  предупреждаю,  именно
из-за отсутствия стыда он не будет с вами так вежлив, как мы.
   А ведь он прав: ничего больше и не остается, как начать с ноля, вернуться
к первоначальной позиции. Но закрыть занавес этой  сцены  она  должна  сама,
несмотря на то, что едва держится на ногах.
   - Простите, мне пора. Мне уже нехорошо, жара  невыносимая...  а  вы  меня
принуждаете тут торчать. Впрочем, может быть, я еще осмотрю вашу  церковь...
Там, кстати, и прохладней.
   - Церковь открыта для всех,  -  объявил  священник.  Но  поглядев  на  ее
колени, продолжил так: - Однако, вам следует переодеться. Простоять на  виду
у всех, в таком виде, перед храмом - уже недурно. Но внутрь?  Этого  нам  не
простит никто, ни мужчины, ни женщины.  Так  что  приходите  в  другой  раз.
Скажем, завтра, или на следующей неделе.
   Цирюльник  выразил  огорчение  ее  неудачей:  состроил  на  своей   морде
оскорбительное выражение. У всех на виду - это у кого же, у него? Как бы  ни
было, эта сдача проиграна вчистую, ясно. Но она ведь не последняя. Еще будут
сданы другие карты, получше.
   Священник уже поднялся на третью  ступеньку  портала,  когда  ей  удалось
вспомнить о своих мелких потребностях:
   - Покажите хотя бы, где у вас тут почта, мне нужно получить деньги...
   - Боюсь, и тут у вас ничего не выйдет. И вряд ли выйдет на  этой  неделе:
почта бастует.
   - А банк?
   - И банковские служащие тоже. Жаль, что в нашей конфессии это не принято.
   Что ж, и эту сцену она позорно провалила. Картина жуткая:  разгром.  Даже
последний удар ей не удалось нанести самой, священник опередил ее, захлопнув
дверь с сухим, удушенным у источника  звуком.  Лишь  на  миг  ей  были  даны
церковный мрак, мерцание алтаря в глубине, блаженная прохлада...  И  тут  же
были  отняты,  ей  не  дали  даже  перевести  дух.  Подстегнутое  исчезанием
заманчивой картинки, взбеленившееся удушье  снова  схватило  ее  за  глотку,
будто там все же застряло огромное яблоко, которое ей не удалось проглотить.
"Конечно, инквизиция не бастует даже во сне", прохрипела она, не зная, вслух
или нет, но зная, каким жалким выглядит такое остроумие. Щеки ее  потемнели,
то ли густо покраснели, то ли еще позеленели, ведь все это она подумала  или
сказала вдогонку, безответно, как бы  расписавшись  в  своем  отвратительном
бессилии.
   Во что ты превратилась, кобылка, в какую  размазню!  Проклятый  тот  миг,
когда тебе навязалась, тебе была подсунута вся эта затея. И что же теперь  -
плюнуть на нее и немедленно уехать? Но ведь ни то, ни другое сделать уже  не
просто. Первому мешает жгучая сухость во рту, а второму - вдруг  закрывшиеся
учреждения: для полноты твоего портрета не хватает  только  сбежать  отсюда,
как воровке, не уплатив за гостеприимство. Вот тебе, прими их как они  есть,
эти помехи, эти создающиеся прямо на глазах  и  мгновенно  связывающие  тебя
обстоятельства. А ведь совсем недавно их еще  не  было.  Все  причины  и  их
следствия, все скупые вещи  и  постройки  вокруг