лях  продуманным  и  давно  окостеневшим  человеческим
скелетом, сделанным из туфа. И с  самым  неподатливым  среди  этого:  вечной
душой, сотворенной из  мрамора  могилы.  Сотворить  такое  с  элементами  по
природе своей несовместимыми - вот это честная работа, а не та,  прежняя!  И
она будет проделана, ибо уклониться  от  нее  нельзя.  Иначе,  начто  же  та
прежняя работа создала и вручила  в  нужные  руки  инструмент  для  будущей:
музыку скуки, олицетворение нестерпимо длящегося от начала  творения  одного
его дня? Почему продлена та схватка и вечно длится повествование о ней? Нато
и потому, чтобы совместить, наконец, несовместимое, причину  и  мотив.  Я  -
причина всему и это мои мотивы. Я сам - вся моя причина и весь мотив.
   Дление творения и  есть  упорное  слияние  неслиянного.  Непрерывное,  со
стиснутыми от напряжения  зубами  продолжающееся  с  тех  пор  превозмогание
невозможного. Жестокое разрушение и  выворачивание  наизнанку  уже  готового
изделия, чтобы внутреннее все упрямей приближалось  к  внешнему,  а  внешнее
настойчивей входило внутрь. Чтобы слились они, прежде неслиянные, в вас. Как
они слиты в вашем и их источнике, в работнике и повествователе о работе,  во
мне.
   Я источник всему. Я даю всему источник, себя. Так, дано: и у серебра есть
источная жила, и у золота  место,  где  его  плавят.  Назовем  его  -  слово
несущественно, но уже найдено - Сан Фуриа. Стези туда не знает хищная птица,
не видал ее глаз коршуна. Не ходил по ней шакал. Железо получается из земли,
из камня выплавляется медь. Вырываю рудокопный колодезь  в  местах,  забытых
ногою, спускаюсь вглубь вас, вишу и зыблюсь там, скрипя зубами - это на  ваш
гранит я налагаю руку свою. С корнем отрываю и опрокидываю ваши мясные горы,
с треском размозжаю известняк костей. В скалах души вашей  просекаю  каналы,
потому что все драгоценное видит глаз мой  там,  где  оно  сокрыто:  в  вас,
дорогие  мои.  Я  останавливаю  в  вас  течение  подземных  потоков  и   все
сокровенное выношу из вас на свет. Сами почечные камни ваши станут сапфиром,
клянусь, а  в  желчных  засверкает  перламутр.  На  ставнях  городов  ваших,
сделанных   из   желтоватого    говна,    засверкают    золотые    песчинки.
Сопротивляйтесь! Земля, на которой вырастет мой  хлеб,  должна  быть  изрыта
огнем изнутри, из недр, и сам я вместе с вами должен быть изрыт огнем. Так в
безвыходных недрах скуки висим мы с вами  вместе  и  зыблемся,  и  скрежещем
зубами. И мы добудем зародившееся там золотое, чистейшее и теснейшее объятие
внутреннего  и  внешнего,  под  совместным  непомерным  давлением   тяги   и
отталкивания, любви и вражды, этой знойной, сладкой и горькой, как  жестокое
григорианское танго в устах монахов, музыки. Схватка вынесет из  наших  недр
слитым прежде неслиянное: влечение ваше ко мне и притяжение мое вас.  Будьте
бесстрашны, сопротивляйтесь нам: мне и себе.
   Будь же бесстрашна и ты, бедная моя коровка, сопротивляйся мне до  конца.
Лучшее из сопротивлений: яростно нападай на меня сама. Ты  одинока,  что  ж!
Что твое унылое одиночество в сравнении с  моим,  или  твоего  папочки  -  с
упрямым одиночеством Отца самого Творения среди его мрачных пустот!  А  ведь
он бесстрашно нападает один на всех. Совсем  недавно,  мы  все  это  отлично
помним, он внезапно пришел в ярость  и  напал  на  нас,  детей  своих.  Вмиг
сотворил на земле, своей излюбленной твари, войну всех  нас  против  всех  и
всего. Сравнится ли с таким какая-то миграция химических элементов в  горных
породах: он cнова смешал крестные пути праведников и крестовые походы.  Убил
миллионы одних и cместил миллионы других, замесил схваткой все свои  народы,
потряс свою землю и наполнил свои океаны кровью. И все для того лишь,  чтобы
переместить твоего юного папочку сюда - не такое уж большое расстояние! -  и
приготовить ему здесь подругу. Но и это затем только, чтобы слить их крови в
тебе: породить тебя. Замесить тебя чужими руками на крови всех  умерщвленных
им и оставленных пока в живых. Что ж такого в  сравнении  с  этим  делаю  я?
Жалуйся на него. А меня обвиняй  в  трусости,  меня,  которого  не  испугала
схватка с ним, Отцом самого Творения - что ж, посмеши меня еще!
   Меня, того, кто в ночи, под застывшими в ужасе звездами вступил в  борьбу
с их творцом, не испугает схватка с повествованием о человеке. Я помню,  что
услышал, когда меня принудили к борьбе с ним в первый раз -  и  с  той  поры
длится борьба наша: отпусти меня, ибо взошла заря. О, пощупай мое израненное
тело! С той поры поврежден сустав бедра у меня.  В  нем  с  тех  пор  вольно
бродят суставные мыши, они же тела свободные. С тех пор  меня  не  оставляют
боли. Пощупай - и ты не станешь спрашивать меня обо мне.  Молчи,  отдай  всю
себя борьбе со мной. Так ты отдашь себя мне, которому всегда,  сопротивляясь
и желая, отдается всякий материал, вся материя.  Не  спрашивай  и  об  имени
моем, имени твоего желания. Когда я спрашивал имя Его, Он ответил: начто оно
тебе, оно чудно. Хочешь, называй меня - жизнь моя,  желанный  господин  мой,
Signore Padrone. Или совсем просто: родной мой папочка.  Ибо  это  я  только
что, тоже сопротивляясь своему отвращению,  оживлял  твои  иссохшие,  все  в
отвратительных пузырях губы своим языком, размачивал гнойные кристаллические
корочки своей слюной, еще не весь кисло-горький привкус ее впитался  в  твои
десны, и  оставил  вот  эти  царапины  на  внутренних  мышцах  твоих  бедер,
залитых... Или никак не называй, все равно: даже верно названное,  абсолютно
тождественное мне имя не смягчит меня, не защитит от меня. Совсем  наоборот,
отдаст в полную мою власть. От меня защиты нет.
   Потому молчи. Хочешь - сопи или  рычи,  но  продолжай  схватку.  Материал
должен  соучаствовать  в  длении  творения,  на   то   оно   и   сотворение.
Повествованием о творении я принуждаю тебя к соучастию, иначе не слить  тебя
и меня во мне, в мы. Для того мы  и  мнем  тебя  теперешнюю  нашими  руками,
избегая прямо глядеть на нас. Вот  зачем  нам  многословие,  этот  непрямой,
косвенный взгляд на будущее изделие. Взгляд не по кратчайшему пути в упор, а
огибая его, не на него самого, а на его отражение в  зеркале  повествования.
Прямо на него глянуть нельзя, как на солнце,  неизбежны  йодистые  радуги  и
ожог  хрусталика,  таким  крепким  и  сияющим,  подобным  алмазному  солнцу,
сотворяется онo. Неизбежны и слезы, искажающие  подлинную  картину  схватки.
Это  в  них  единый  акт  движения  еще  преломляется  в  разные  плоскости,
распадается на многие позиции. Что делать, до сих пор  приходилось  смотреть
на все сквозь сгущенные пылью слезы, или сквозь  затемненные  той  же  пылью
мрачные очки, или даже на искаженные образы в трехмерном зеркале гостиницы и
в стомерных зеркалах танцкласса. Но что они все в сравнении с  тысячемерными
зеркалами повествования? И  вот,  с  мрачно-зелеными  светофильтрами,  и  со
слезами, покончено. В них больше нет нужды.
   Да, любое отражение схватки отличается от нее, как  убогое,  размноженное
картинками-наклейками изображение Глиняной Мадонны  от  оригинала,  все  они
фальшивы. Только прямое участие в  схватке  подлинно.  Нам  более  не  нужны
отражения, ни в чьих-нибудь глазах, ни  в  головах,  нам  не  нужны  мертвые
свидетели. Нам нужны соучастники, пусть даже самые слепые  и  безголовые  из
них: глухие слушатели повествования о схватке.
   Нашим  настырным  многословием,  родная,  мы  принудим  их  стерпеть  все
повторы. Заставим вместе с нами возвращаться  к  одному  и  тому  же,  ждать
чего-то, подобно моли, попавшейся в тень паука - а паука тю-тю...  Давно  уж
нет. Вы еще взвоете у нас:  оставь  нас  в  покое,  нет  больше  сил!  А  мы
продолжим свое. А  затем  -  принудим  всех  вас  желать  сладких  повторов,
создавать новые повторы, сладострастно стремиться к ним, как стремятся вновь
и вновь к источнику света мотыльки. Как нападает вновь и вновь на одни и  те
же кочки кляча, у которой  от  безуспешности  попыток  лишь  растет  желание
вырвать какую-нибудь из них шамкающими, слюнявыми губами. Вы еще взвоете  от
страха, что у вас отнимут ваши  повторы:  о,  только  никаких  преображений!
Вернись к нам таким, каким был!
   Мы вас всех поставим на рога, дрожащие альпийские клячи, вонючие рейнские
коровы, дунайские тупые носороги, такие совершенные, что вам уже  невозможно
дальше быть, ибо в этих тварях вы достигли своего предела и сбылись  вполне!
Вы отравлены ненавистью к нам, несовершенному мне и избранной жене моей, моя
ты дорогая! Изъязвлены застарелой свирепой ненавистью к нашей скучной, вечно
новой свадьбе: вечной свадьбе, ни в прошлом - ни  в  будущем,  в  вечноживом
настоящем, всегда теперь. Вы надеетесь, что  когда-нибудь,  в  будущем,  она
прекратится сама собой, выдохнется, издохнет. Несмотря  на  уже  достигнутое
вами совершенство,  вы  по-прежнему  возлагаете  ваши  надежды  на  будущее,
уверенные в том, что в своем прошлом жили, а не издохли, продолжаете быть, а
не сбылись. Но вы живете только теперь, пока длится  наша  скучная  свадьба,
пока царствует скука живая, а в остальном - или ее  еще  нет,  или  она  уже
мертва. Она есть, пока жива, пока есть, и живое  живет,  пока  скучает.  Вся
ваша жизнь - в нас. И мы заставим вас  всех,  омертвелые  вы  мумии,  ожить,
взбеситься от укусов бешеной суки-скуки! Мы принудим вас впасть в  ярость  и
проклясть нас, пожелать нам лопнуть, чтобы гром  нас  разразил  поскорей,  и
молния нас разорвала на части,  немедленно,  сейчас,  в  ближайший  миг!  Мы
вынудим вас откликнуться на жизнь хотя бы так, живыми  проклятиями.  Вынудим
взбеситься и пожелать жизни хотя бы этого: ее смерти.
   Ничего нет проще, подружка моя, чем взбесить их. Это вовсе и не труд  для
нас, легко взбесивших даже нашего ничем не прошибаемого папочку, в два счета
вырвавших из него все необходимые проклятия.  Взгляни  только  на  их  тупые
рыла, ползающие вдоль этих строчек слева  направо  -  и  назад.  Все  их  от
рождения старания - ничто иное, как безуспешные попытки оторваться от  наших
строчек и стать свободными  для  своего  будущего.  Свободными  вполне,  так
записано во всех их  книжках.  Свободными  от  нас,  от  нашей  скуки,  если
перевести это на внятный язык. Свободными - без нас.
   Они и не подозревают, что со свободой еще не так соскучишься, как с нами.
Ты это уже отлично знаешь. Потерпи  немного,  узнают  и  они.  Их  свободные
противоречивые желания раздерут их на части, как и тебя.  Непереносимый  зуд
этих желаний заставит их разодрать когтями уже не наше -  собственные  тела.
Вот какова их свобода, которой они так жаждут: зависимость от  чего  угодно,
лишь бы только не от нас, и не теперь. Рабы всего, что не мы, вот каково  их
желанное будущее. Их свобода - тупое  рабство  у  ближайшего  и  никогда  не
достижимого будущего. Вот-вот,  сейчас,  еще  немного,  будущее  уже  совсем
близко, кричат всегда они! Еще миг и... и что?
   А вот что, если  даже  допустить,  что  они  как-то  достигнут  желанного
мига... Загнанные в стык между ним и неотличимым от него его же  прошлым,  в
пустую трещину между тем и этим, им и им же, их кости  затрещат.  Крепчайшие
края каменных жерновов сбывшегося и еще не бывшего перемелют им мышцы. Снова
замрет дыхание в  расплюснутых  легких...  Раззявленные  рты  жадно  схватят
призрачный глоток их свободы... И они снова вернутся в небытие, ее подлинное
царство, в свое cобственное ближайшее будущее, где  они  -  только  лишь  их
возможность, а значит - невозможность им быть. Они вернутся в  их  привычное
обиталище, пожиравшее их ежемгновенно, пока не были произнесены первые слова
нашего скучного повествования о них. Они снова станут мертвыми. Без нас  они
снова умрут, опять станут ничто.  Если  даже  одно  только  такое  допущение
делает их ничем, то что же говорить о  пресуществлении  этого  допущения  во
что-то?
   В глубинах своих они и  сами  знают  это.  Из  своего  небытия,  небылого
будущего и нежилого прошлого, они и сами высасывают разинутыми  жадно  ртами
все содержимое, чтобы только заполнить себе свое пустое настоящее. Булькая и
чавкая тем, что они называют фактами и перспективами, выкрикивают  его  имя:
сейчас. Такова их надежда на жизнь: еще шажок, еще миг, и появится настоящее
настоящее, еще сейчас, сейчас и всякий раз сейчас - и оно станет  факт.  Так
они  сами  заполняют  свое  настоящее  томительными  выпрашиваниями  будущих
подаяний, все той же скукой. Чем же еще? Так они сами бесконечно  продлевают
и усиливают ее. Как же иначе?  Разве  скука  -  не  жизнь,  не  продление  и
усиление этого "никогда сейчас" до "всегда теперь", до его жизни? Что ж еще,
кроме ее усиления и продления, можно выпросить у жизни? Только смерть.
   Вот и ты жаловалась, что повторами тебя  так  усилили,  что  продлили  до
смерти. Многословными разговорами выжали из твоего мозга всю его  жизнь  без
остатка. Высосали из тебя все живое, всю тебя из тебя выдавили, все присущее
тебе... Так что ты уже и не похожа на себя. И уже сама не способна выжать из
себя больше ни слова, ни капли, даже пописять - и то не в состоянии.  Ты  не
забыла эти свои жалобы?
   Тогда не спрашивай, что такое рай: вот он, теперь.  Не  спрашивай  и  что
такое ад. Он тоже вот, сейчас. Несовместимые в себе, они совместимы в  тебе:
вот.
   Ад кладет собой предел раю, рай ограничивает ад собой. Днем и  ночью  они
порождают  друг  друга  своими  свойствами,   всегда   ради   самого   себя,
сосредоточенно вращаясь вокруг себя. Породив предел себе и друг  другу,  они
теперь различимы, они есть: вот они, все здесь, различаемые тобой. Даже если
все их различие не в разных лицах, а в  именах,  в  словах,  оно  не  пустые
разговоры, тем более это различие - вот тут, в тебе, в человеке.  Различные,
они теперь удалены друг  от  друга:  вот  они,  сейчас  справа  и  слева  от
человека, а сейчас спереди и сзади у него, вращаются вокруг  него.  Далекие,
они имеют общую границу друг с другом, упираются в друга краями, они  теперь
близки, у них общий край и общий друг - и вот он, ты. Даже если все их общее
лишь в словах, в разговорах о крае и друге, это  не  пустые  разговоры,  тем
более их край - ты: их, немых, говорящий друг.
   Дальние близкие друг другу здесь и тут сейчас и теперь ограничивают  край
человека, они ему - стороны света, весь его мир, земля и небеса. И это  тоже
не пустые разговоры. Дальние близкие человеку, они водят  вокруг  него  свои
хороводы,  они  -  его  дни  и  ночи,  его  запад  и  восток,  север  и  юг,
ограничивающие и хранящие круглые небеса, гранящие  круг  земной.  Сверху  и
снизу, справа и слева, ад и рай, земля и  небеса,  ограненные  друг  другом,
упираются в человека, и кружась вокруг него - гранят его краем своих жестких
краев,  ущербляют  его  изначально  бесформенную  самодовольную  округлость,
просекают в ней резкие черты: грань за  гранью,  за  ущербом  ущерб.  Темные
внутри себя, они сверкающими своими гранями сосредоточенно вращаются  вокруг
него. И средоточие их вращения, порожденная вращением неподвижная ось кладет
предел вращению. Вращению блистающей  тьмы,  обращающемуся  вокруг  человека
граненому мечу, человек кладет предел собою. Грозный меч  тьмы  обрушивается
на смертного человека - и кладет предел  ему.  И  это  не  пустая  болтовня,
клянусь.
   Клянусь, вас всех заговорят до смерти, если я  не  выжму  из  вас  своего
предела, не положу вами себе край для жизни, не высеку вами себе  черты,  не
порожу себя! Многословие - следствие избытка мощи с моей стороны и  слабости
с вашей. Иначе рассказчику не совместить, не  сплавить  слабость  и  мощь  в
движущейся архитектуре рассказа, не сказать несказанного. Не пресуществиться
в него. Рассказ о пресуществлении - не замедленное  дряхление  городка,  где
лениво прокладываются трещины, с благородным достоинством разрушаются стены,
неторопливо проламываются новые порталы в облупленных декорациях,  и  с  них
томительно  сдержанно  осыпается  краска.  Это   рассказ   о   громоподобном
освобождении. А грому нужна молния. А молнии -  сгущенное  ожидание  молнии,
зов. Зов конца рассказа, его финала.
   Неудивительно, что напряжение такого зова трудно  выдержать  хрупким,  из
глины и  известняка  человеческим  скелетам,  если  сама  стальная  арматура
замысла этой книги  не  выдерживает:  вон  как  на  пять  позиций  распалась
поначалу единая первая ночь. А сейчас стремится распасться на  две  текущая,
дневная позиция. Но что горевать о разрушающихся арматурах скелетов, хотя  б
и титанических, всех принятых  во  всех  мирах  позиций!  Когда  неизвестно,
удастся ли скрепить вот эту даже ее духу, мне.
   Но ты, избранная моя, ты, сидящая перед тройным зеркалом -  материал  уже
наполовину обработанный, кое-что в него я уже вдул. Одухотворенная мною,  ты
тоже стала наполовину дух. С таким материалом многое  невозможное  возможно.
Только действуй и ты. Хочешь, колоти  этой  книгой  кого  угодно  по  плеши,
хочешь - фыркай, слушая рассказ о ней, только сопротивляйся ей изо всех сил.
А значит - дли ее, пиши ее вместе со мной: ты сейчас, а я  теперь.  И  потом
читай слева направо: не потеряешь души своей ради  меня,  не  спасешь  своей
души... если ты не забыла, как это делается, за всеми  твоими  хлопотами.  А
если забыла - читай себя саму, которую я поместил в круг всех створ  зеркала
повествования. В хоровод всех твоих сестричек и братишек. Читай себя  вместо
книжки о тебе, малышка-мышка. Все равно  возня  идет  не  вокруг  книжки,  а
вокруг тебя. Все хороводы водятся вокруг  твоего  полунагого  корпуса.  Ведь
туда, и больше никуда, вожу их хороводы я, чтобы они поглазели на тебя.
   Пусть они, тупые и  изнывающие  от  скуки  соучастники,  пускающие  слюни
читатели твои, эти жуткие чудовища с  искаженными  харями  встают  справа  и
слева, и позади  тебя.  Не  гляди  на  них.  За  ними  всеми  встанет  одно,
изголодавшееся по тебе чудовище, а все они только его маски,  ипостаси:  это
чудовище я, источник жизни твоей. И жизнь твоя  встанет  перед  тобой,  и  я
встану позади. И она обглодает тебя, и я пожру тебя. Ибо я голоден.
   Мне это сделать - как  сплюнуть.  Между  почистить  зубы  и  прополоскать
пасть. Но вот удерживать эту позицию с ее дьявольским номером, не сорвав  ни
мышц, ни связок, эта задача посложнее. Не  поломав  тебе  костей,  заставить
тебя усвоить ее в один прием, не сорвать все дельце - это тонкая работа.
   Похоже, я честно выполняю ее: невозможное - превозмогаю.


                ПОЗИЦИЯ ОДИННАДЦАТАЯ ЗАПАСНАЯ

   Посопротивляйся  еще  немного,  ждать  осталось   недолго,   в   трельяже
повествования только три створы. Слева - ночь прошедшая. Посредине - текущий
день, неумолимо приближающийся к  концу.  И  чтение  неумолимо  продвигается
дальше, слева направо, к последней створе. К тому,  что  в  ней  будет  дана
новая  ночь.  Собственно,  она  уже  дана,  она  тут:  день   уже   начинает
подстраиваться под нее и вот-вот преобразится в ее вечер.
   Нам предстоит провести здесь еще только одну, последнюю ночь. В той  ночи
мы завершим наше дельце и разбежимся. Так  обещала  и  ты,  себе  и  другим.
Понятно,  во  всех  створах  только  твои  отражения.  Твое  преображение  в
последней створе замкнет и всю историю. Преображаться  будет  просто  больше
нечему. Композиция будет завершена, хотя и не вполне совершенна.
   Непременно будет завершена, ведь само будущее непременно  будет,  положив
собой предел композиции. Оно становится собой, положив себе предел тем,  что
не оно: настоящим,  этой  же  композицией.  Оно  и  останется  самим  собой,
будущим, в той мере, в какой признает свое настоящее и отблагодарит  его,  в
какой открыто для него, может и готово перестать  быть  собой  -  стать  им.
Будущее остается по-настоящему собой, пока силится  держаться  открытым  для
своего свершения в настоящем, пока  несовершенно.  Оно  усиленно  упирается,
чтобы оставаться несовершенным все свое время, и так оно свершает себя