чешь ты своему телу. Это предательство  из  тех,  которые  не  прощают.
Такая жара, по слухам, толкнет и собственное тело на предательство? А слухи,
говорят, как и все другое, рождаются на  этих  жарких  небесах?  Хорошо  же,
тогда я тебе подбавлю жару,  покорчишься  у  меня  еще,  предатель.  Я  тебя
доставлю  поближе  к  источнику  всех  предательств,  к  небесам.  Продолжая
выборматывать все  это,  ты  настежь  раскрываешь  окно,  развернув  руки  в
открытое  положение.  И  возвращая  их  в  прежнюю  позицию  -   с   треском
распахиваешь жалюзи. Руки, а за ними  и  половина  твоего  тела  оказываются
снаружи, за рамой окна, отданные во власть невидимому солнцу.
   Но жара и по ту сторону  рамы  уже  вовсе  не  та.  В  запертой  комнате,
оказывается, она намного  мучительней.  Пот  льет  с  тебя  ручьями,  может,
поэтому тебе становится легче? Нет, просто  день  неуклонно  приближается  к
вечеру и все точней подстраивается под него: обезьянничая,  уже  пародирует,
перенимает некоторые его черты. Ты пригибаешься к подоконнику и заглядываешь
за него вниз, с хрипом выпуская  задержанный  в  легких  воздух.  Обнаженная
грудь  прижимается  к  обшарпанной  деревяшке.  Поднявшиеся  дыбом   кусочки
пересохшей краски поскребывают  сосцы.  Но  ведь  это  поскребывание  слегка
утоляет зуд, и ты осознанно подыгрываешь ему, пошевеливая плечами и  разводя
локти, расправляя подкрылки. Рама окна царапает их, ты прижимаешь их  к  ней
плотнее, будто ты птичка и пытаешься раздвинуть прутья своей клетки  пошире,
чтобы впустить снаружи еще одну порцию воздуха.
   Ты оглядываешь площадь. По всему ее краю  -  по-прежнему  слепые  жалюзи,
только одно твое распахнуто.  Совсем  рядом  -  матовая,  пропыленная  крыша
"Фиесты". Твой взгляд перемещается поближе к основанию гостиничной  стены  и
обнаруживает под самым окном, метрах в трех по вертикали,  лысеющий  крепкий
череп.  Тебя  совсем  не  поражает   отсутствие   на   нем   кепки,   ничего
удивительного, это череп затворника Адамо. Так, должно быть, и простоял  все
это время, изгой, подглядывая за действом от границы  своей  территории.  Не
решаясь переступить ее пределов и  вступить  в  чужие  края,  в  иной  удел,
присоединиться к активным участникам  и  стать  соучастником  общей  участи,
разделить с нами удел и судьбу. Снова - подглядывая за чужой жизнью, но ведь
теперь уже не в дверную щель или замочную скважину. Это -  еще  один  успех,
при нашей-то бедности на успехи.
   Услыхав шум наверху, он поднимает голову, глядит тебе  навстречу.  Сейчас
на нем нет очков. Глаза его обнажены. Протянутый к  тебе  их  взгляд  гол  и
беззащитен.  Он  переполнен   влагой.   Его   прикосновение   ощутимо,   как
прикосновение  дотянувшейся  до  цели  руки.  И  это  прикосновение   -   не
трогательное касание, а оглушающий, свирепый удар. Ты  пытаешься  парировать
его, скрещиваешь с ним свой взгляд.  Словно  пытаешься  отбить  его  руку  -
своей.  Не  отбить  -  так  сломить  ее,  прижать  к  стойке.   Столкновение
скрестившихся взглядов можно услышать, если захотеть. Оно -  звучный  шлепок
влажных ладоней, сухой треск креплений сцепившихся  пальцев,  все  вместе  -
лязг заискрившегося железа. Так  ваши  взгляды,  до  сих  пор  несоединимые,
сливаются в один  и  соединяют  вас  надолго:  на  миг.  Это  властный  миг,
всевластное дление увлажненных, слившихся в один взглядов мужчины и женщины,
теряющих свою душу ради не своей души. Это слившиеся в  одно  вдох  и  выдох
потерянных для себя душ, долгий и слитный, как молния  и  гром,  вздох  души
единой. Он каждый раз впервые, словно каждый из людей  всякий  такой  миг  -
первомужчина и первоженщина, вместе вздыхающие об утерянном  рае.  Каждый  -
тот единый, подлинный первочеловек, выдохнувший назад  вдохновенную  в  него
душу, вернувший ее своему создателю ради спасения души. Пока этот жертвенный
выдох длится - все подвластно ему, подвластна ему и ты.
   Ты в его власти до тех пор,  пока  перед  твоими  глазами  не  появляется
четкий образ четырехспального корыта с растерзанным покрывалом. Пока тебе не
подсовывают этот образ, пока я не спохватываюсь,  чтобы  его  тебе  дать.  А
чтобы усилить эффект - подсовываю  следом  и  другой:  истерзанный  труп  на
коленях Глиняной Мадонны, и точно с таким же бычьим взглядом, коровка. Узнав
его,  ты  мгновенно  хмуришься,  будто  тебя  намеренно  грубо  выудили   из
сновидения. Ну да, тебе знаком этот метод. Он ведь и  твой  собственный.  Ты
его применяла не раз. Ну так прочувствуй его теперь и своей шкурой. Ага, вот
ты и отпрянула от окна, в глубину комнаты. Авось, хоть этот урок ты  усвоишь
сразу. И впредь не станешь разжигать ничью ревность, милашка.
   Скотина, думаешь ты, заливаясь  уже  вся  темным  пигментом.  Точно,  это
животное тогда разглядело царапины на бедрах, потому и  позволяет  себе  так
нагло пялиться на твою грудь. Но он прав, надо бы прикрыть  ее...  и  вообще
переодеться: жилет насквозь промок от пота, и на нем вон расплываются темные
пятна. Переодеться, это несложно.
   Ты достаешь из рюкзака другой жилет, он, кстати,  и  потоньше.  Надеваешь
его, действительно очень просто. А вот застегнуть пуговицу на шортах тебе не
удается, мешает раздавшийся  живот.  Не  только  пуговицу,  но  и,  хотя  бы
частично, молнию. Что ж, и  тут  найдется  простой  выход.  Ты  достаешь  из
рюкзачка джинсы, пробуешь надеть. Но  джинсы  вообще  не  налезают  на  твои
распухшие ноги. Плевать, все равно этот Адамо утверждает, что и джинсы -  те
же шорты. И он опять прав: в джинсах круп выглядит еще крупней, наглей.
   Только от всей его правоты - как  от  козла  молока,  скупая  скотина  не
подарит тебе ни юбки, ни платья. А я вот подсуну тебе еще  две  спасительные
картинки, совсем свежие,  краска  не  успела  просохнуть:  платье  на  чужой
девочке-воровке и белая плясунья в саване среди благоговейной  толпы.  Пусть
они, такие разные, сольются в твоем  воображении  в  одно.  Если  всем  этим
козлам такое по душе - не станем с ними спорить, воздадим им по  вере...  по
их же мере.
   Не колеблясь больше, ты достаешь из тумбочки ночную  рубаху,  натягиваешь
на себя, а поверх рубахи -  жилет.  Ансамбль  словно  приготовлен  для  тебя
загодя, задуман и исполнен заранее,  так  ловко  совпадают  у  обеих  частей
нового наряда вырезы отсутствующих рукавов. Несмотря на отвращение, ведь  ты
влезла голым телом в чужую  застиранную  тряпку,  нельзя  отрицать  удобство
такой одежды. А выглядит все это... Что  ж,  когда  прикрыта  верхняя  часть
рубахи, в нижней, торчащей  из-под  застегнутого  жилета,  наверное,  трудно
заподозрить белье. Просто белое платье, в нем хоть под венец, если б оно  не
было таким ветхим. Но нам с тобою, крошка, не под венец. А если под венец  -
то терновый. Это шутка, не дергайся.
   Вот теперь ты заглядываешь, наконец, в трельяж. Без  этого  не  увериться
вполне, что твой новый наряд выглядит  отлично.  Из  зеркал  навстречу  тебе
встают три чудовища:  три  насупленных,  порочных,  потасканных  мальчика  с
предательскими тенями вокруг глаз. С налитыми жидкостью мешками под  нижними
веками, со всклокоченными волосами. В комнату вступают и обступают тебя  три
развратных старичка с дрожащими  блудливыми  ручками,  в  белых  подвенечных
платьицах. Вот и весь твой благоговейный кордебалет. Попробуй-ка ему  теперь
заявить, что ты не трансвестит.
   Но ты горделиво заявляешь  всем  им,  присутствующим  и  тем,  которых  в
комнате нет:
   - История закругляется,  дорогие  мои.  И  никому  из  вас  от  этого  не
отвертеться.
   Ты это могла бы сказать прямо себе, без посредников. И без неизбежных при
посредничестве искажений: ну, мне теперь не отвертеться.
   В душ ты не идешь, на него нет  времени.  Пока  дождешься,  что  из  него
выпадет капля, успеешь поседеть. А ты теперь очень  спешишь,  будто  боишься
опоздать на свидание. Это верно, оно уже назначено. Опаздывай на  него,  или
нет, оно  все  равно  состоится.  Но  если  не  поспешить,  и  хоть  чуточку
задержаться,  то  напряжение  сдерживаемого  стремления  к   свиданию:   его
содержание, превысит возможность сопротивления ему: его  форму.  Форму,  так
похожую на упорное ожидание, в которой напряжение должно сгуститься,  но  не
разнести ее на куски. Задержись  лишку  -  излияние  сюжета  взорвет  и  его
самого, и полетят от него осколки и щепки. И разлетится на  куски  вся  твоя
было крепко сколоченная, и вот уже наливающаяся  предвечерним,  предвенечным
мраком фигура.
   Да, грозные симптомы уже появились, они тут. Вон  день  твой,  не  только
почернел, как ночь, но  и  распался.  И  единая  позиция,  с  ее  дьявольски
неразложимым, только на ту же единицу или на себя  самого  делимым  номером,
разломилась надвoе. Единое движение не  сумело  образоваться  в  ней.  Снова
сорвалось дельце. Оно опять разложилось на отдельные позы, на жесты.
   Но ведь именно делясь на себя самого, распадаясь и обращаясь распавшимися
частями к себе самому, сливается все неслиянное. Разделенное на себя самого,
получившее, наконец, себя как оно есть, как дано - оно  отражается  в  себе,
уже не нуждаясь в  посредниках,  во  вспомогательных  зеркалах.  Хотя  бы  и
точнейших  из  них:  тысячемерных  зеркалах  небесных  танцклассов.  И  если
дьявольское неделимое число разламывается надвое, на две различные  единицы,
то сблизившись и отразившись друг в друге без  посредников,  близнецы  снова
сливаются в единое число одиннадцать. Не потеряешь себя - не спасешь себя, и
вот, обнявшись, пожрав друг друга, единицы становятся  друг  другом,  вполне
тождественные себе: два я пресуществляются в  одно  мы,  две  плоти  в  одну
плоть. Так все неслиянное сливается с собой в своем  тождестве,  так  же,  в
конце  концов,  пожирает  себя.  Обнявшись  с  тобой,  пожирая  друг  друга,
сливаемся в нашем тождестве и мы, становимся и мы с тобой - мы.
   Что ж, если  так,  тогда  и  неизречимое  можно  счесть  уже  изреченным.
Установление неизлечимости болезни -  назвать  успехом  в  ее  лечении.  При
нашей-то пока кричащей бедности на успехи. При нашей омерзительной нищете.
   И сказал человек: вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей.  И
потому оставит человек отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей, и
будут два одна плоть.








                   ЭКЗЕРСИС IV НА СЕРЕДИНЕ ЗАЛА
                  (движения, adagio, комбинации)



                        СТАРТОВАЯ ПОЗИЦИЯ

   Змей был хитрей всех зверей полевых. И сказал змей жене:  вы  не  умрете.
Откроются глаза ваши, и вы будете как  боги.  И  увидела  жена,  что  дерево
приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание. И взяла плодов его, и
ела. И дала также мужу своему, и он ел.
   Мы обрушиваемся в холл с грохотом, будто  нас  спихнули  с  лестницы,  на
которую загнали ударами кнута. Послушные им и  инерции  падения,  мы  бодрым
галопом проносимся  мимо  конторки.  Что-то  не  слыхать  за  нами  обычного
гудения. Или выключен, наконец, магнитофон, или мелодию хорала подавляет,  и
заполняет собою весь холл, привитый ей аккомпанемент: трехстопные  перезвоны
и продлевающий их гул. Словно наши пропыленные насквозь тапочки  спрессованы
в твердые копыта, так легко выбивают они все эти звуки из  гранитного  пола.
Легче, чем из бубна.
   Удары подгоняющего кнута  извне  и  инерция  внутри  нас  неразличимы  по
последствиям. Дистанция между ними, между внутренним и  внешним,  почти  уже
преодолена: пытаясь уклониться от ударов - мы впадаем в инерцию, а  стараясь
притормозить инерцию - неизбежно снова подпадаем  под  удары.  Послушные  им
обоим, делающим  одно  дело,  мы,  еще  и  не  покинув  последнюю  ступеньку
лестницы, уже выворачиваем корпус на самый экономный, прямой курс к выходной
двери. Легким, уверенным галопом нас несет этим курсом.
   Кнут и инерция, до этого мига вещи несовместимые и сопротивляющиеся  друг
другу, теперь совместно прокладывают нам гладкий  путь.  По  которому  мы  и
катимся с ускорением. Перед нами с тем же ускорением расстилается  и  длится
миг, который принято называть сейчас.  Мы  спокойно  врываемся  в  сень  его
портала.  Проносимся  мимо  застывшего   у   входа   в   его   мрачный   рай
стража-первочеловека. Мимо исчерпанного прошлого,  называемого...  а,  начто
нам его имя: ему уже не быть, а сбывшемуся можно состряпать любое по случаю.
Какая разница, если оно прошло. Начто ему имя, если оно само убыло. Оно не в
силах дотянуться до нас, даже слабо потянуться за нами в наше  будущее.  Его
хоралы не достигают наших ушей. Нас  окружают  и  защищают  от  прошлого,  и
втягиваются за нами следом в проломленный ход только призрачные  шумы,  этот
опеленавший нас и волочащийся за нами многоцветный флаг: поскрипывание пыли,
шорохи ткани, свист подметок и хрип нашего дыхания.
   Этот миг соединяет все наши противоречивые позы друг с другом, налаживает
сейчас наше движение. Проламывает перед нами прямую аллею, пролом в будущее,
называемое потом. И все же,  не  доходя  одного  шага  до  порога  будущего,
представленного   сейчас   порогом   гостиницы,    мы    приостанавливаемся.
Заколебавшись - замираем у его края, не преодолев его предела, хотя оно  уже
так близко, что дотягивается до нас уже сейчас. Оно близко касается, трогает
нас, протягивается к нашему теперешнему и притягивает  его  к  себе,  зовет:
своими    открытыми    возможностями,     надеждами,     своей     свободной
неопределенностью. Оно хочет оставаться для нас самим собой:  живым  мотивом
нашего теперешнего. Оно не хочет умереть, пресуществившись в теперешнее  уже
сейчас.
   Но ведь и прошлое чего-то хочет от нас, если мы помним о нем, несмотря ни
на что! Если оно так, по-своему, нежно зовет нас своим молчанием из-за своей
конторки. Пусть оно само и не в силах потянуться за нами, дотянуться до нас,
зато притягивает глянуть на него еще раз, призывает обернуться к нему. В нем
все так завершено, так совершенно! В нем все сбылось:  кончено,  в  нем  нет
неопределенности будущего, оно не  изменит  уже  никогда.  Оно  исчерпано  и
кажется теперь навсегда неизменным. Оно притягивает к себе  своей  ясностью,
привычностью, сладкой заунывностью  своего  молчания.  Пусть  его  пения  не
слышно - но мы с нежным удовольствием слушаем его замедленный усталый шаг за
нашей спиной. Чего же хочет оно? Оно  тоже  хочет  оставаться  самим  собой:
живой причиной теперешнего, оно тоже не хочет умирать.
   Смертное прошлое, притягивая к себе, нежно требует  позаботиться  о  нем,
сохранить  его,  чтоб  оно  действительно  было.  Беспомощное  и  никого  не
обязывающее, не умеющее само себя сохранить так, чтобы обязательно быть, оно
требует помощи себе. Настаивает, чтобы смертные вечно хранили его,  не  дали
ему исчерпать себя до конца и кончиться, чтобы оно всегда  сбывалось,  а  не
навсегда сбылось, не скончалось и не закрылось  для  нас.  Чтобы  мы  всегда
открывали наше прошлое, всякий раз заново, постоянно извлекали из него новые
причины теперешнего, подстраивали его под наше теперешнее, буднично заботясь
о нем. Прошлое само, ища себе поддержки, подпирается теперешним, налегает  и
упирается в него, в свой конец: свою смерть. И оно умрет, если о  нем  особо
не  позаботиться...  Его  забудут.  А  о  будущем  -  чего  заботиться?  Оно
бессмертно, оно обязательно будет, и о нем никогда не забудут,  ведь  нельзя
же забыть то, чего не было. Того, что  еще  и  не  начало  как-то  быть,  не
забыть. Не будучи,  будущее  без  всякой  помощи,  само  держится  открытым,
разумно удерживаясь от  своего  конца,  не  переступает  порог  теперешнего,
только подступает к нему. Надвигается и благоразумно не наступает  на  него,
вызывая  к  себе  за  порог  нас.  Из-за  своего  порога  будущее  вызывает,
притягивает нас к себе  навстречу,  требует  нашего  встречного  надвижения,
оставаясь собой, мотивом нашего теперешнего надвижения. Оставаясь источником
всякого надвижения отсюда, где мы  теперь,  источником  всего,  что  с  нами
теперь тут.
   Взаимным притяжением прошлого и будущего смертный прикован  к  ним,  пока
остается собой, пока жив. Взаимное тяготение приковывает их и друг к  другу,
причину к мотиву, а желание остаться самим  собой  отталкивает  их  друг  от
друга, мотив от причины. Сила их тяжести насильно заталкивает  и  причину  и
мотив в каждого смертного, а самого смертного между ними, между этим прошлым
и тем будущим, в его теперешнее. А затолкав -  взаимным  натяжением  того  и
этого держит смертного тут, между тем и этим  растянутым,  в  трещине  между
прошлым и будущим распятым, и отныне его место - только тут,  вот  оно:  его
время между рождением  и  смертью,  его  жизнь.  Жизнь,  это  смертное  наше
натяжение вот тут, между тем и этим,  трогательная  дрожь  натянутой  струны
между этим и тем, затрагивает нас до слез. Чтобы нас не  разнесло  в  клочья
этой дрожью, чтобы остаться собой, мы  напрягаемся  и  силимся  не  дрожать:
храбро  жить.  И  своими  напряженными  усилиями  не  дрожать  -   усиливаем
натяжение, а усиливая свое натяжение - мы усиливаем свою дрожь,  ускоряем  и
разгоняем размах наших колебаний до сомнения, а стоит ли  вообще  так  жить.
Размахнувшись так широко, колебания наши: жить  или  не  жить  -  сейчас  же
выходят за пределы жизни вот тут, сомневаясь так широко, мы думаем  о  жизни
уже оттуда, со стороны, как  посторонние.  Мы  преодолеваем  пределы  жизни,
перемахиваем через ее край на ту сторону, и  сейчас  же  попадаем  в  другие
края: там мы уже не живем, потусторонние, теперь мы  начинаем  просто  быть.
Колебания в тех краях - теперь  они  совсем  другие  колебания.  Теперь  это
нарастающая смертная дрожь куколки, не решающейся  оставаться  собой,  какая
она есть теперь, и в  то  же  время  не  решающейся  освободиться  от  себя,
пресуществиться в бабочку и сейчас же вот умереть. Предстоящее высвобождение
из бессмертной куколки бытия для смертной бабочки жизни, вот что  такое  эти
наши беспокойные колебания у порога гостиничного холла. Вот что стоит  перед
нами, за порогом гостиницы: смертная беспокойная свобода.
   В то же время позади  нас,  в  спокойно  стоящем  за  нашими  плечами,  в
неподвижно сидящем за конторкой прошлом смерти уже нет, уже не может  больше
быть: что было, то уже прошло. Страж конторки уже сидит там, как мертвый,  а
мертвей мертвого не станешь. В мертвом прошлом смерти нет, но свобода... Раз
прошлое всякий  раз  так  охотно  подстраивается  под  наше  теперешнее,  то
какая-то свобода в нем есть, должна быть. Что свобода заключена в  смерти  -
вовсе не так глупо, как кажется: да, прошлое располагается позади  нас,  уже
несомненно пройдено нами, но становится оно прошлым лишь потом, после  того,
как мы сейчас вступаем в наше теперешнее, позже, в будущем,  и  это  так  же
несомненно. Таким, расположенным там же, где и  свободное  будущее,  зовущим
нас из будущего - прошлое трудно  вместить  даже  в  воображение,  и  потому
пройти мимо, чтобы  не  зацепиться  за  него,  отмахнуться  от  него  вполне
возможно. Но не хочется: совсем немножко  не  хочется,  чуть-чуть.  Пусть  и
нельзя вместить его в себя, но ведь можно самим хотя бы отчасти совместиться
с ним в соответствующем движении, и проделать это  движение,  повернуться  к
нему лицом, совсем не трудно. Слегка  обернуться  к  нему,  и  хотя  бы  так
ответить на его требование, на его слабый и нежный зов.
   Желание обернуться к прошлому похоже на слабый приступ голода.  Его  куда
приятней удовлетворить, чем  отмахнуть  или  подавить.  Так  для  жены  куда
приятней, проходя мимо по своим делам, зацепить уютно устроившегося в кресле
с газетой в руках, наскучившего мужа, чем обойти его. И вот этого-то  тихого
нежного щебетания  недавнего  прошлого,  его  зова  не  снаружи  -  изнутри,
неотличимого  от  еле  слышного  ворчания  кислот  немного  проголодавшегося
желудка, настойчивого зуда обыкновенной привычки  не  осиливает  ни  инерция
мига, ни наша собственная инерция. Э