темя, сжимает локтями щеки. Снова дрожит.
   - Я тут, вброшена во тьму из  тьмы,  -  доносится  из  кромешного  тупика
обольстительный голос. Его не задавить  в  источнике,  он  сам  кого  угодно
задавит. Даже сделанная из  дерева  конторка  не  может  устоять  перед  его
обольстительностью,   резонирует   и   послушно   усиливает   его.   Успешно
сопротивляться ему могут лишь сделанные из железа сердца.


                      ТРЕТЬЯ ЭКСПОЗИЦИЯ

   - Она очень больна, - прислушивается к этому голосу приезжий.  -  И  этот
приступ очень тяжел, как никогда. Иначе б она сказала, как обычно  -  прямо,
без этих... Не во тьму из тьмы, а из Мюнхена в Сан Фуриа.  Я  ее  знаю.  Все
приступы меняют ее, но не так, как этот. Столкнулся бы я  сейчас  с  ней  на
улице, может быть, и не узнал бы. Извините, сказал бы, и протиснулся мимо. И
пошел бы дальше. А если бы мне дали один только этот голос - точно не  узнал
бы.
   - Конечно, ведь мы слышим голос сатаны, -  уважительно  объясняет  padre.
Наверное, из того же уважения он за это время ни на  шаг  не  приблизился  к
конторке. - Он всегда так изъясняется, метафорами, чтоб его не сразу узнали.
Но я-то его всегда узнаю. Не состоит ли  она  в  соответствующей  секте?  По
слухам, их там у вас... на севере полно? Я так и думал, меня  не  проведешь,
особенно в воскресенье. По воскресеньям я особенно настороже,  в  этот  день
сатана появляется охотней. Вернее - в ночь, с субботы на воскресенье.  Хотя,
это все равно... В его руках и день преображается в ночь.
   - Это не метафора, - возражает Адамо. - Не косвенное, а  прямое  описание
процесса периодического вбрасывания в полость тела яйцеклетки. Называется  -
овуляция. Сначала половая клетка находится в граафовом пузырьке: род  тигля,
в котором происходит ее вызревание. Когда яйцо созревает достаточно,  стенка
выпятившегося над поверхностью яичника фоликула  лопается.  Током  жидкости,
которая находилась в пузырьке, яйцо выносится в  брюшную  полость.  Потом  в
маточную трубу и в матку. Это происходит каждый лунный месяц,  а  не  каждое
воскресенье. Вам надо читать хотя бы изредка газеты, padre...  Или  смотреть
телевизор. Вы б знали тогда, что в этот период и матка, и  молочные  железы,
весь организм сам по себе претерпевает изменения. Не  причем  тут  сатанизм,
дело как раз Божье: подготовка к  беременности.  Может,  вся  ее  болезнь  -
патологически протекающая подготовка к беременности? Тогда не делайте из нее
трагедии... вы оба.
   - Я-я-яйцеклетка! - пищит у его ног под конторкой. - Для  тебя,  конечно,
эта непрерывная овуляция только комедия, козел. Тебе это просто смешно!  Что
ж, посмешу тебя еще.
   - Она у вас физиолог, я знаю. А специализация, вероятно, оргазмология?  -
осведомляется Адамо. - По слухам, у вас там...  на  севере  уже  есть  такая
профессия.
   - Не знаю, Божье ли это дело, бесплодная  подготовка  к  беременности,  -
возражает padre, краснея. -  Не  знаю,  что  там  сказано  в  газетах,  а  в
Библии... Там сказано: размножайтесь. И еще сказано, и это  только  выглядит
противоречиво, что в период подготовки женщине в церковь  ходить  нельзя,  а
мужчине нельзя к ней прикасаться. Точно так, как к самому  мужчине,  если  у
него что-то не в порядке с ятрами.
   - Слыхaл, слыхал про обоснования вашего celibato, - парирует Адамо.  -  А
еще я слыхал, что вы успешно разрешили это  противоречие,  что  у  вас  есть
дочка, и вы ее держите подальше отсюда... на западе. Я слухам  верю,  у  них
твердая почва под ногами. Они рождаются там же, где и все рождается, включая
все ваши обоснования. Вы-то, padre, не станете утверждать, что в нашем  мире
есть и другие места рождения?
   - Есть, есть! - доносится из-под конторки.  -  Они  не  только  на  твоих
занюханных небесах, козлик, а и тут, в пещерах земли.
   Все ее усилия напрасны, эти козлы продолжают свою  дискуссию,  совершенно
позабыв про ее причину. У них совсем другие мотивы, не имеющие ни  малейшего
отношения ко всем высказываемым причинам. И  потому  этот  потешный  научный
семинар так не смешон, а квартет так согласован. Все попытки рассмешить  его
участников и расстроить ансамбль бесполезны. Все усилия  вмешаться  в  него,
помешать ему, бесплодны. Они только поддают дискуссии жару, и  это  понятно:
противоестественная сцена в гудящих  недрах  пещи  огненной,  эта  намеренно
раздуваемая  в  совершеннейшей  из  них,  холле   гостиницы,   дискуcсия   -
окончательное усилие в общем насилии над ней,  забившейся  в  конуру  жалкой
собачонкой  с  ободранной  шкуркой.  Разоблаченной  куколкой,  тождественной
своему имаго, достаточно созревшей лярвой, приготовленной к  такому  насилию
вполне.
   - Нет, она  филолог,  и  это  не  протекание  беременности,  -  возражает
приезжий с небольшим опозданием. Но вообще-то его речь успешно налаживается,
он уже может произносить фразы и  посложней  тех,  с  каких  начинал.  -  Ее
болезнь с детства, когда еще нельзя быть беременной. Врачи  называли  ее  не
овуляцией, а манией побега. Она несколько раз сбегала из дому без причин.
   - Неужто без причин? -  вежливо  интересуется  Адамо.  -  Значит,  она  и
вправду работает в университете.
   - Теперь уже нет, ушла по болезни. А раньше работала,  это  правда.  Ведь
тогда она отсутствовала недолго и возвращалась домой сама, так  что  это  не
мешало работе. А потом болезнь развилась сама по себе, так что сама  болезнь
стала причиной своего развития, в других и нужды не было.  И  ее  длительное
отсутствие стало заметно всем, и все узнали, что ее иногда разыскивают... Вы
подумайте  сами,  если  б  дома  были  причины  сбегать  -  то  зачем   туда
возвращаться? Из Германии, например, бежит тридцать тысяч в  год.  И  те,  у
кого есть дома причины, домой не возвращаются. Их уже не сыскать, да их и не
разыскивают. А среди них не только молодые,  но  и  старики.  Живет  человек
полвека, как все: семья... работа... И вдруг, когда никто не ожидает...
   - Кроме сатаны,  -  вставляет  священник.  И  поспешно  добавляет:  -  И,
конечно, Бога.
   - Неужто достаточно одних их ожиданий, и никаких не  требуется  встречных
упований, никаких надежд? - спрашивает  Адамо.  -  Тогда  не  все  потеряно,
может, и мне кто-нибудь из них своими ожиданиями поможет бежать отсюда.
   - Может, и поможет, - соглашается приезжий. - Другим же  помогает,  бежал
же и я с родины... У девочки мои гены, виноват.  С  другой  стороны  -  гены
жены, совсем другие. Эвочкина душа раскалывается на половинки.
   - Неужто это вся ваша вина? - поддает Адамо.
   - Да, это уже  доказано  официально.  Послушайте,  до  смерти  ее  матери
болезнь протекала абсолютно незаметно. А после смерти  все  выплыло  наружу.
Матери  не  стало,  кто  объяснит  девочке  изменения  в  ее  организме  при
созревании? Кроме меня, рядом никого. Но попытки  мужчины  объяснить  первые
месячные могут быть поняты девочкой...
   - Неверно, - помогает padre.
   - Как домогательства, - охотно дополняет Адамо. - Но послушайте  вы,  она
ведь ни слова не сказала о том, что ее мать  умерла!  Было  столько  поводов
упомянуть об этом, но она упорно... О чем угодно говорила, о всякой  чепухе,
например - о вас так много, что даже надоело, а о матери умолчала.
   - Что ж, она меня любит, это естественно. У нее никого, кроме меня,  нет.
А о матери, может, она и говорила, да вы не поняли. А если не говорила,  это
тоже  естественно:  упорные  умолчания   лучше   всего   передают   глубокие
потрясения, это надо понимать.
   - Я понимаю, - уверяет Адамо. - Но  вот  ведь  и  домогательства  -  тоже
потрясения, а о них она рассказывала очень много. Ровно как  о  вас.  Может,
потому, что в связи с вами?
   - Да, тогда и начались ее жалобы на  мои...  домогательства,  -  подумав,
подхватывает приезжий это знакомое ему понятие и новое  для  него  слово,  -
после моих объяснений, что такое  половое  созревание.  К  тому  же  девочка
насмотрелась телевизор, там часто такое  показывают,  слишком  часто,  будто
хотят внушить отвращение к телу. Потом по подсказке телевизора  подглядывала
за мной в душе. Как правильно ударение - на первый, или второй  слог?  Я  ее
наказал, легонько, так... пару раз по попо.
   Приезжий показывает - как именно наказал: похлопывает по стойке  ладонью.
Наказанная тихонько подлаивает ударам из-под стойки.
   - А она рассказала в школе, что  я  пытался  ее  изнасиловать.  С  такими
подробностями, что школа подала в суд. Вот там  и  было  доказано,  что  так
развивается ее старая болезнь. В этой фазе мания побега сливается  с  манией
насилия. Мне, иностранцу, пришлось на суде сложновато...
   - Мания,  -  морщится  Адамо,  ему  не  нравятся  хозяйские  похлопывания
приезжего по его стойке, - может, у этой мании есть все-таки  основания?  Не
только то насилие, которое вы применяете, догнав ее... Я  имею  в  виду,  не
изъясняетесь ли и вы метафорами, не изгнание ли этот побег? В конце  концов,
чтобы ее догонять, надо же, чтобы она перед тем отчего-то вдруг убежала.
   - Молодой человек! - укоризненно качает головой  приезжий.  Султанчик  на
его шляпе удваивает амплитуду качания, удваивая  и  степень  выразительности
движения. - Оставьте эти намеки. Она бежит не вдруг,  и  не  на  авось.  Она
всегда  продумывает  маршрут,  легенду,  подбирает  соответствующий   багаж.
Обнашивает вещи, вживается в придуманный сюжет... Привыкла  к  основательной
научной  работе.  К  солидной  подготовке.  Ничего   не   забывает:   карты,
документы... С ксероксом это просто. Это вообще не так сложно, как  кажется,
если привыкнуть. Что ею движет? Надвигающийся приступ. Хотя она еще не знает
о нем, но уже предчувствует надвигающееся будущее, боится его, и оттого  уже
сейчас двигается. Она полагает, что уклоняется,  бежит  от  него,  но  таким
образом она сама движется ему навстречу.  Отталкивая  ее  от  себя,  будущее
привлекает ее к себе. Она полагает, что бежит  от  себя,  а  бежит  к  себе.
Получается - туда и одновременно сюда, но так ведь и все  побеги,  и  потому
раз за разом - и пожалуйста, в  конце  концов  и  к  ним  можно  привыкнуть.
Привычка упрощает все дело, превращает его в занятие,  и  теперь  его  можно
делать основательно. К несчастью, она же и усложняет борьбу с болезнью.  Чем
основательней движение к будущему приступу, к финалу, пусть даже  он  грозит
смертью, тем оно неуклонней. Привычка  к  такому  движению  делает  и  финал
привычным, и оттого вдвойне привлекательным. Угрозой  смерти  отталкивая  от
себя,  он  еще  больше  подталкивает  к   себе,   привлекательность   финала
дополнительно усиливается отталкивающим видом смерти. Скажете, разве не ясно
с самого начала, что от такого финала, как и от  себя  самого,  не  убежишь,
стало быть, и бегать вовсе незачем? Я вам отвечу: конечно, каждый раз это, к
счастью, становится очень ясно, возвращалась же она так или иначе каждый раз
домой... По крайней мере - до сих пор. Но, к несчастью, каждый же раз это  и
забывается.
   - Как же вам при такой тщательной подготовке к изгна... к побегу  удается
ее разыскивать? - недоверчиво косится Адамо.
   - По-разному. На этот раз сыскать было нетрудно. Аэропорт,  билет  на  ее
имя в Roma. Rent a car, "Фиеста" на ее имя. Ее кредитная карта. Бензоколонки
в Potenza, Benevento. Сложность в том, что везде приходится  все  объяснять,
но я уже привык. В такой глуши найти ее проще, многим oна бросается в глаза.
В Лурде было сложней, там слишком много туристов.
   - Паломников, - поправляет священник.
   - Да и у меня всегда есть время  подготовиться.  Как  только  она  теряет
аппетит - я уж знаю, что нам предстоит.
   - Вам следовало не готовиться, а накормить ее, - указывает Адамо, - пусть
и насильно. Поощрять болезнь преступно, даже если она привычна. А так - чего
ж удивляться, если и школа, и суд решат, что вы  намеренно  устраиваете  все
это. Что вам просто нравится этот... сыск, потому  что  вам  самому  хочется
подвигаться туда-сюда.
   - Вот-вот, когда я завожу разговор про еду, она и кричит о насилии. Да  и
телевизор уверяет, что голодание полезно, а с ним не поспоришь.  Он  внушает
отвращение к еде, показывая очень большое количество еды, насильно привлекая
к ней - отталкивает от нее.
   - Лурд... - мечтательно удивляется padre. - Почему же она выбрала на этот
раз Сан Фуриа? Про нас мало кто знает.
   - Телевизор, молодой человек,  снова  телевизор,  -  внушительно  говорит
приезжий. Padre совсем не нравится  такое  обращение  к  нему,  но  он  лишь
смиренно опускает глаза перед мирской близорукостью. - Она видела ваш  город
в передаче про тарантеллу. И слышала подробный рассказ о симптомах  болезни,
похожей на ее болезнь. Не вы ли, молодые  люди,  давали  интервью  для  этой
передачи? Вот вы, signore padrone, вы не играете на скрипке?
   - Так вот где она видела пленки времен дуче!  -  не  отвечает  на  вопрос
Адамо.
   - Да, нам тут известны все эти симптомы, - радуется padre. -  Мы  тоже  к
ним привыкли, и потому не сразу обратили на них внимание. Наша  Мадонна  Сан
Фуриа именно так и бежала, по слухам, от язычника-мужа.
   - А я слыхал: от папочки, который изнасиловал ее и сотворил себе  в  один
замах внука и сына в одном лице, - возмущается Адамо. - Зачем вы занимаетесь
цензурой, причесываете факты, santone?
   - Я знаю только, что она бежала с сыном, - поджимает губы священник. -  В
церковных документах слухи не фиксируются.
   - Конечно, - соглашается Адамо. - Слухи так ненадежны. Зато к  документам
доступ надежно прегражден. Чтобы подогреть нездоровый  интерес  к  ним...  И
сделать рекламу вашему промыслу, padre. А ведь реклама  -  тоже  насилие,  и
изощреннейшее. Но вам ведь не привыкать его  применять,  это  верно.  Зачем,
кстати, вам, signore, догонять ее и возвращать насильно домой, если она  все
равно в конце концов возвращается сама? Ведь она уже не работает,  по  вашим
словам, так пусть себе и бегает.
   -  Но  кто-то  же  должен  быть  рядом  с  ней,  чтобы...  по-человечески
поддержать в трудное время! Кроме меня, у нее никого, - объясняет  приезжий.
- Вам трудно  понять  такое,  у  вас,  наверное,  тут  много  родственников,
друзей... Нет, молодой человек, я никогда  не  применяю  насилия,  я  просто
сопровождаю ее во всех ее блужданиях. Разве я ей не  отец?  Значит,  все  ее
скитания - мои скитания, а в моем возрасте они уже трудно  даются,  несмотря
на известную привычку. Бывает, нам с  ней  приходится  преодолевать  большие
расстояния. Ведь она не задерживается надолго на одном месте, переночует - и
дальше, пока не почувствует себя  лучше.  Должно  быть,  она  уже  и  отсюда
собиралась бежать? Опуститься еще дальше на юг, а может, подняться назад  на
север... Да что-то, наверное,  задержало.  Задержка  -  большой  минус,  она
тормозит естественное преодоление кризиса. Зато, конечно,  при  задержке  ее
легче сыскать, это большой плюс.
   - Большой, - хмыкает Адамо. - А cыскав ее, вы случайно  не  создаете  сам
эти минусы,  чтоб  получать  и  дальше  плюсы?  Чтоб,  скажем,  подольше  ее
догонять... погонять? Зная это, она и таскает с собой пистолет, для защиты в
дороге не от кого-нибудь - от вас. Она,  кстати,  говорила,  что  вы,  может
быть, и  не  отец  ей.  Что  отыскать,  установить  настоящего  отца  вообще
невозможно. Конечно, для вас это минус, но ведь вместе с тем  и  плюс,  нет?
Можно одновременно обращаться с нею как со своей и как с чужой... девочкой.
   - А вы, вы не создаете минусы и  плюсы  одновременно?  -  мягко  парирует
приезжий. - Разве одни из вас не гнали ее отсюда, а другие не задерживали ее
тут своими... домогательствами?  К  сожалению,  так  получается  всегда,  но
поэтому, к счастью, у меня есть опыт. Пистолет же она хочет использовать для
защиты от себя, бедная девочка. В Амстердаме, например, его выдернули из  ее
рук в последний миг. Послушайте, я ведь говорю, ей  нужна  поддержка,  а  не
задержка. Может быть, я позабыл ваш язык и неточно выражаюсь,  но  ведь  это
так ясно: если задерживать движение тела,  набравшего  скорость,  оно  будет
вырываться. Судя по тому, как она выглядит, так и произошло. Похоже,  с  ней
тут обращались, как нигде. У вас, наверное, принят особо  почтительный  уход
за больными... У меня впечатление, что ее у вас шлепали не только по попо.
   - Я лично был уверен, что она  нуждается  в  другом  уходе,  -  смущается
Адамо. - Мне казалось,  что  задержаться  ей  просто  необходимо.  Я  учился
хорошо, а на ней ясно написаны все признаки... Да она и сама утверждала, что
болеет астмой.
   - И это правда, - подтверждает приезжий. - Первый побег, тогда ее вернули
домой лопнувшие шнурки на ботинках, кончился простудой. А потом  хроническая
пневмония и теперь вот...
   - А теперь вот рюкзачок, - старается компенсировать свое смущение Адамо.
   - Шнурки, рюкзачок! Так вы называете неразрывные цепи Божьего промысла, -
хмурится священник. - А она говорила про вас, что вы верующий ортодокс.  Как
профессионал, могу вас уверить...
   - Как медик, - перебивает Адамо, - могу вас уверить,  что  при  пневмонии
попытки  бежать  встречаются  очень  часто.  Когда  начинается   воспаление,
вспыхивает желание побега. Правда, чаще это наблюдается у стариков...
   - Ты созвал сюда стариков, чтобы и  они  воспалились,  -  высовывает  она
голову из-под столешницы:  одного  голоса  явно  недостаточно,  чтобы  стать
полноправной участницей квартета, это уже всем ясно, - чтобы  они  со  своим
опытом  насилия  помогли  тебе  меня  насиловать!  -  Кому   ты   нужна,   -
действительно не выдерживает зрелища Адамо, - ты, ни то - ни се, то  мужчина
- то женщина, какая-то между ними колеблющаяся,  обоеполая  дрожащая  тварь,
бесполая недоразвитая личинка!
   - Недоразвитая! А это что, по-твоему?
   Она вылезает из-под  столешницы  и  раcпрямляется,  одновременно  дорывая
рубаху донизу. Потом принимает удобнейшую позу: укладывает ладони на  талию,
вдавливая ее между буграми Венеры и Юпитера, выгибает спину и выводит  локти
вперед. Таким приемом всем  присутствующим  дается  сразу  все  необходимое:
раздувшееся вымя со стоячими сосцами, взбухший  живот  и  выпяченный  пупок.
Весь мясной набор, как на витрине. Из трещин в лопнувших сосцах выступают  и
сразу затвердевают янтарные капли.
   - Да,  недоношенная  лярва,  -  скрипит  Адамо  зубами.  Молодой  человек
обладает соответствующим возрасту аппетитом и, конечно,  едва  сдерживается,
чтобы не впиться клыками в выставленное на витрине подрагивающее мясцо. И то
только потому, что выбор  труден,  слишком  уж  разнообразен  набор.  -  Все
фальшивое: легенда, удостоверение, имя... И сама баба -  дрянная  фальшивка,
подделка под бабу.
   - Я покрою все убытки, - кладет приезжий руку на плечо Адамо. -  Не  надо
скандала. Все равно из него ничего не выйдет. Она  больна,  это  установлено
официально. У меня есть соответствующие документы.
   - Тоже, небось, изготовленные на ксероксе? - сбрасывает Адамо чужую  руку
брезгливым   передрагиванием   плечей,   характерным   движением    турецкой
танцовщицы. - Как вас-то зовут, папаша? У вас-то  хоть  настоящее  имя,  или
тоже такое... польское? - В будущем надо получше  ее  сторожить,  папаша,  в
оба, - вползает в приоткрытую наружную дверь парфюмерный  голосок.  Это  Дон
Анжело, он уже занял там наблюдательную, или сторожевую  позицию,  как  кому
нравится. Ему она нравится, и потому он сладострастно уточняет:
   - В сто глаз.
   - Какое у нее будущее, - с  досадой  отмахивается  чувствительный  Адамо:
вмешательство Дона Анжело превращает стройный квартет в квинтет, а это явное
излишество, ведь новый голос вынужден дублировать  какой-нибудь  из  старых,
своего  особого  места  у  него  нет,  да  и  трудности  подстройки  его   к
сложившемуся ансамблю делают сомнительной любую от него пользу. К  тому  же,
этот особо неприятный Адамо голос уже прорезался, так что  подстраивать  его
ко всей теперешней музыке придется опять задним числом.
   - У нее нет будущего, все давно потеряно, -