ь, если в университетах не  разучились  это  делать:
именно зная, что он абсолютно  непознаваем,  я  и  знаю  про  него  все.  Не
личность же он среди других личностей, как вы вот среди нас,  которую  можно
разложить... по полочкам. Он не кто-то из нас, а никто из нас. Я  б  сказал,
что он - кто этого никто. Не зная про него ничего, я и знаю  про  него  все.
Вон, и Сократ утверждал, что не знает ничего, что его знания - просто ничто.
Услыхав его - все ученые люди обрадовались. А скажите-ка вы, ученая женщина,
не шутка ли это двойного отрицания, обычной двусмысленности речи? Не  значит
ли фраза Сократа, что он знает только одно, а именно - это ничто?  То  есть,
знает все про никто, про создателя и хозяина реторты, в которой выпариваются
все наши имеющиеся в наличии кто, все наши я?
   - Кроме того, он вовсе  не  предмет  познания,  -  добавил  священник.  -
Предмет познания - мы с вами, вот эти самые я. Его предмет.
   - Разумеется,  -  слизала  она  с  верхней  губы  выступившие  под  носом
капельки. - Но мне, предмету познания, чтобы верить в существование  кого-то
меня познающего, надо знать вещи более определенные. Хоть что-нибудь о  нем,
хотя бы его имя! А то и имя его никому не известно: все он, да он... Такой и
подойдет - не опознаешь и при самом квалифицированном расследовании,  он  ли
это? Мало ли кругом шляется подобных ему образин.  Что,  разве  не  в  таких
обстоятельствах совершаются изнасилования? Нет,  на  таких  условиях  мне  в
нашего общего создателя поверить трудно, совершенно невозможно.  В  кого  же
это? Правда, из местоимения ясен пол, но... тем более: пусть для меня одной,
но в таком оскорбительно усеченном роде его для меня просто  не  существует,
не может быть.
   - Если вы имеете возможность говорить о нем, хотя бы и в  таком  роде,  -
хмыкнул священник, - значит, он и для вас как-то есть.  Что  человеку  можно
помыслить, то как-то есть. Человек не видит  чего-то  глазами,  так  что  ж?
Значит, оно еще не открылось ему вполне, еще для него  не  тут.  Но  в  свое
время, когда-нибудь, не сейчас, а как-нибудь потом, оно  и  такому  человеку
обязательно откроется. Да уже  ведь  и  немножко  открылось,  оно  ведь  уже
немножко и сейчас здесь: в виде нашего разговора о нем. Вам такие  разговоры
кажутся расплывчатой болтовней ни  о  чем,  к  тому  же  слишком  пресной  и
обыденной, и главное - оскорбительно далекой от владеющих  вами  современных
культурных интересов.  Но  что,  скажите,  ближе  нам,  чем  обыденное?  Что
интересует нас и завладевает нами больше, чем происходящее с  нами  здесь  и
сейчас? Почему бы и ему не приходить к нам в  наряде  обыденности,  и  таким
способом владеть нами без дополнительных усилий? Праздники не каждый день, а
в будни  оно  приходит  к  нам  сюда  как  скромное  будничное,  и  выглядит
будничными хлопотами или разговорами о том - о сем. Вот мы сейчас заговорили
о нем, о том - и таким способом оно уже среди нас, уже это. Мы говорим  -  и
таким способом оно уже существует здесь и владеет нами. Так  что  мы  всегда
говорим о том, что как-то есть, и никогда не  можем  говорить  о  том,  чего
совсем никак нет.
   - Но где, где именно оно есть, пусть мне покажут пальцем!  -  воскликнула
она и простучала указательным пальцем по конторке: тра-та. - Разве его можно
пощупать? А если достаточно поговорить о чем-то, чтобы оно  уже  было  -  то
пусть мне покажут манускрипт d'Arezzo. Про него достаточно наговорили, и  я,
и другие, чтобы и эта тема стала будничной. Так дайте теперь его пощупать, в
вашем же обыденном смысле, здесь и сейчас!
   - Если вам обязательно кого-нибудь щупать, пощупайте себя, -  посоветовал
Адамо, - ничего обыденней не существует. Говорят  же  вам:  для  вас  хозяин
реторты пока еще не здесь, сейчас он для вас еще потом. Могу сказать  то  же
культурно, чтоб вы поняли: приходите после, в свое время, завтра или на  той
неделе.
   - А без этого, без пощупать, по-настоящему никого нет, - покраснела  она.
- Все, что есть, есть в настоящем, в действительности, и значит  -  оно  уже
что-то, а не ничто.  Вы  смешиваете  в  вашей  реторте  какую-то  призрачную
будущую возможность и настоящую действительность. А если они одно и  то  же,
по-вашему, и вы уже в действительности щупали этого кто  вашего  никто,  так
сообщите определенные результаты: мужчина это был или женщина! Хотя бы  это,
но определенное! А то вон и падре  уже  называет  его  -  оно,  хотя  совсем
недавно метал громы в американское Евангелие  за  такое  же  новшество...  И
тогда, возможно, я вам и поверю. А если и вы его не нащупали, то  тогда  все
остается по-прежнему,  как  оно  действительно  по-настоящему  есть:  вашего
хозяина  выдумали  мужчины  для  порабощения  женщин.   Вот   эта   вещь   -
определенная, и я охотно в нее верю, потому что знаю, что она такое.
   -  Ах,  да  бросьте-ка  вы  это  повторять:  пол,  мужчина-женщина...   -
поморщился Адамо. - Что же, в такое верить  -  легко?  Полагаете,  это  вещи
вполне  определенные?  А  я  вам,  предмету  познания,  заявляю,   что   эти
определенные вещи вы выдумали. Или вам  это  внушили  там,  в  университете.
Заговор против вас, сговор мужчин против  женщин...  Деточка,  вы  настолько
поглощены  собой,  что  вам  и  в  голову  не  приходят  другие,  простейшие
объяснения простейшим вещам. Понимаете? Они всем известны,  эти  объяснения,
кроме, увы, вас. Заговоры? Да это жара действует на других так же, как и  на
вас! Поглядите-ка по сторонам, налево, нет, от вас это направо, и  сравните:
с обеих сторон - те же нервы, та же  подозрительность,  то  же  упрямство  в
подозрениях. И сами подозрения - те же:  в  заговоре  одной  стороны  против
другой. И тот же гнев, когда выходит  не  по-вашему.  Ну,  отсюда  и  то  же
хамство, готовность в любой миг взорваться...  Узнаете  свой  портрет?  Нет,
конечно, разве вы можете,  для  вас  и  это  слишком  несложные  и  пресные,
примитивные некультурные объяснения. Ну, тогда - прошу пожаловать: бежим  по
кругу, повторяем одно и то же, потому что мы все  отупели  от  этой  жары  и
бредим. Будь не так жарко в этой вашей реторте, да  не  услышали  бы  вы  от
нас... от них такое! Вообще  бы  ничего  не  услышали.  А  не  будь  вы  так
поглощены собой, вам тоже не пришло бы в голову искать  другого  объяснения,
кроме этого простейшего. И вообще, искали бы не мотивы - а причины.  Кстати,
разве искать причины - не работа ученого, за которого вы себя  выдаете?  Так
что, если уж вы ищете мотивы, то не жалуйтесь, что вас принимают за сыщика.
   - Может, вы и правы, - согласилась она.
   Это не было  согласием  со  всем  тем,  что  ей  говорилось,  просто  она
пропустила добрую половину сказанного мимо ушей. Ну, а со второй половиной -
не совсем ясно, впрочем, какой именно - она могла и согласиться. Почему нет?
   - Моя работа всегда мешала мне оглянуться кругом, так просто,  ничего  не
ищущими глазами... Увидеть все без подтекстов, без ассоциаций, как оно  есть
само по себе.  Вы  правы,  все  простое  всегда  казалось  -  и  оказывалось
легковесным  обманом.  И  потому  я  всегда  подбивала  к  простой  одежонке
подкладки, чтобы утяжелить ее, сделать поосновательней...
   - Известно, голос немецкой крови призывает к большой  основательности,  -
аккуратно вставил священник. - А  на  деле  он  всегда  оказывается  голосом
Лютера.
   - А основательность всего лишь основательной подготовкой к  нюрнбергскому
процессу, - дополнил Адамо.
   - Во мне нет немецкой крови, откуда? - мирно возразила она. - Просто меня
так воспитали. Ко мне с детства применяли насилие,  вот  я  и  привыкла  ему
сопротивляться. Мне всегда отвечали "нет", на любую просьбу. Для отказа было
достаточно того факта, что просила именно я. В то же  время  мне  навязывали
свое "да", когда я в нем не нуждалась, и о нем не просила. Мой папочка  -  а
он никакой не немец - насильно надевал на меня мужские ботинки,  потому  что
они крепче. Брюки, потому что с юбкой  бы  ботинки  выглядели  разоблачающе,
опять простите за плоскую остроту.  Даже  он  это  понимал.  Он  стриг  меня
покороче по той  же  причине,  но  и  из-за  экономии  моющих  средств,  как
мальчика. Кормил грубой пищей, а вместо конфет - шпинат. Но самое  худшее  -
занимался со мной математикой. Вы, это  вы  вдумайтесь:  он  гонял  меня  на
занятия боксом, и еще в манеж, как жеребца, а потом купил  мне  мотоцикл!  А
когда обнаружилось, что вместо бокса я бегаю в танцевальную школу  -  где-то
надо же было проводить это время, иначе бы меня живо разоблачили -  он  меня
избил. И крепко, не разбирая, куда лупит, как... мальчишку! А у меня к  тому
времени уже титьки выросли, в полный рост. Другая бы на моем месте  сдалась,
сломалась. Я, как видите, нет.  Но  чего  мне  это  стоило!  Какие  качества
выросли из такого воспитания! Я их вырастила, но, конечно, за счет  кое-чего
другого... А ведь у меня были способности к танцам,  все  говорили.  Никогда
ему не прощу!
   - Не огорчайтесь, невелика потеря: все к чему-нибудь способны. Я думаю, -
почесал нос Адамо, - был бы у вас настоящий дар - никакой папочка не смог бы
его отшибить. Хоть бы он с утра до вечера лупил вас... по титькам.
   - Дар, способности - какая разница, опять играете словами? Ну да,  что  ж
вам еще делать, эти синонимы годятся лишь для каламбуров...
   - Не скажите, вон, способности у вас отшибли - а от дара  не  отвертеться
бы ни вам, ни вашему папочке, никому.
   - Бедняга, вы просто  опять  болтаете,  о  чем  не  имеете  ни  малейшего
представления. Вы ведь ничего не понимаете в танцах, откуда бы? По книжкам о
них не узнать... Но немецкая кровь, как видите, во всем этом деле не причем.
Даже padre это поймет, я уверена.
   - И я все понял. Бедняжка,  да  ваш  папочка  просто  хотел  сына,  чтобы
продолжить род, сохранить фамильные  устои,  -  объяснил  Адамо.  -  И  все,
наплевать ему на ваши способности. Ну, а раз уж  ему  не  повезло,  то  стал
обрабатывать,  подгонять  к  этому  стойлу  девку.  Сдирать  с  нее   всякие
излишества, вроде титек и прочей лепнины... Что ж тут не понять?
   - Вот-вот, он и сам в этом как-то признался. С этой целью  и  вы  держите
меня у этой стойки: обработать по своему вкусу, нет? Конечно, он обиделся  -
но на кого? И мстил мне за то, что я не мальчик. Только за то, что у меня не
оказалось адамова яблока, вон как  у  вас,  тысячи  извинений  за  очередной
каламбур, padre, но это не я назвала нашего праотца Адамом. Подумать, вся-то
разница, что нет адамова яблока - а все грехи мира, в том числе этот  самый,
его собственный...
   - Ну, не вся это разница, - перебил священник.
   - А вы не кусайтесь! В конце концов все ваши объяснения того же рода, что
и насильственные запихивания моим папой в мой рот травы, как жвачному, или в
башку задач по математике. Это надо же!  Породить  из  себя,  чтобы  тут  же
изнасиловать! То есть, унаследованное вами  всеми  поведение  вашего  общего
папочки, вашего алхимика, Адамо. Всеми, вплоть до вашего padre.
   - Ну, положим, мне-то он никакой не... Прошу прощения,  padre,  но  разве
вам приходится меня воспитывать? - скосил глаза влево Адамо.  -  Кажется,  я
вам не слишком докучаю и с исповедями... Нет-нет, мне ведь тоже своего  папы
хватило вполне!
   -  Типичное  поведение  самцов,  отработанные  приемы  их   культуры!   -
пристукнула она пяткой. - Так всегда, на бедняжку Еву взваливают все  грехи,
а тупой, простите,  самец  Адам...  Вы  поступаете  со  мной  так  же,  как,
например, церковь с тарантеллой. Пытаетесь подогнать меня к своему образу  и
подобию, лишить меня женских особенностей. Адаптировать меня. Отвечать "нет"
на все мои вопросы, вообще подавить желание спрашивать. А  если  не  удастся
это проделать - то выдавить меня, спрашивающую, отсюда  вон.  И  добиваетесь
своего, верно, из дома-то мне таки пришлось сбежать,  как  только  появилась
возможность!
   - Не худший из исходов... - мечтательно прищурился Адамо.
   - Но ведь удалось-то это не с первой попытки! Пришлось изрядно  побегать,
пока вышло. Будто ваш общий папочка  мешал  мне,  ну  да,  естественно,  все
папочки заодно... Судите сами, однажды, это было на третьем  побеге,  лопнул
шнурок моего ботинка. А когда я решила наплевать на это, у второго  отлетела
подметка. Это не то ли вмешательство  всеобщего  папочки,  которое  во  всех
священных книгах называется чудом? Как всегда, оно  было  на  стороне  моего
папочки, и против такого уже не попрешь: пришлось мне  вернуться  самой,  со
склоненной выей. А в другие разы - хорошо освоивший дело мой папочка  и  без
помощи чудес отлавливал меня, и, опять же, зверски лупил.
   - Зверь, - покачал головой Адамо, -  чистый  зверь.  Но  главе  прайда  и
предписано иметь львиные повадки. Ваш папочка, уважаемая,  благородный  лев,
вы должны им гордиться, а не катить на него бочку при чужих людях.
   - Да козел он, просто козел! Но, конечно, не только, - поправилась она, -
он помесь всех зверей, со всеми вонючими повадками их кровожадной  культуры.
Такой зверь не успокоится, пока не пожрет свою добычу.
   - Значит - сфинкс, сгусток этой культуры... - уточнил он. - Но  почему  -
их культуры, когда - вашей? По-моему, культура - женского пола, так во  всех
языках - разве нет? Ну и если судить по ее  нескрываемой  благосклонности  к
лесбийским связям. Потому она и  бесплодна,  и  самый  мощный  сперматозоид,
любого папочки, бессилен оплодотворить ее. Вот она и относится  к  папочкам,
как вы: враждебно, как и вообще к любому плодоносному  творчеству.  Культура
принадлежит к тому роду червей, которые из-за слабости яйцеклеток  вынуждены
оплодотворять самих себя. Не примите все на свой личный счет,  а  для  вашей
культуры и адамово яблоко -  лишь  досадный  признак  существования  другого
пола, а не застрявший в глотке несчастного человека  кусок  подсунутого  ему
плода, который ему никогда уж не выблевать. Ядовитый червь в яблочке  -  вот
что такое ваша культура, и я уверен, padre, искуситель  в  раю  и  был  этот
червяк, назвавшийся змеей, чтоб выглядеть покультурней. И для  него  адамово
яблоко просто  культурный,  прости  Господи,  факт,  которым  можно  чуточку
подкормиться.
   - Ну, а настоящий, прости Господи, некультурный ф-факт, - фыркнула она, -
это что же такое, по-вашему?
   - А вот он, мы его уже назвали, маскируемый этой  самой  вашей  культурой
главный факт: она самка. И  именно  потому  так  упорно  приобщает  к  себе,
адаптирует все,  попадающее  к  ней  в  лапы.  Да  все  ее  содержание  есть
насильственная адаптация, что ж еще! Вы  же  работаете  в  университете,  по
вашим словам, так вам ли не знать, чем вы там  занимаетесь?  Вы  адаптируете
то, что создали другие, не ваша многотысячная армия, а  немногие  создатели.
Которых, между прочим, вы в процессе адаптации для начала  в  гроб  загнали.
Все они, без исключения, при жизни подвергались  вашим  гонениям.  Подлинный
творец - переменчивая жизнь, а  культура  непримиримо  враждебна  капризному
творчеству. Ведь она так нуждается в  чем-то  неизменном,  иначе  -  что  вы
станете совать в свои музеи, описывать в законах,  про  что  читать  лекции?
Примирить вас может только смерть одной из борющихся сторон. Но  жизнь,  как
известно, коротка, а культура вечна. Значит, речь идет о  смерти  создателя.
Культуре нужен создатель, но мертвым. Ей нужен не он сам, а культурный  факт
под этим именем. Вот какой зверь не ляжет, пока не упьется крови им  убитых:
культурный факт! Вот кто, уподобляясь самке паука, сначала выпивает из самца
кровь, растирает в кашу его плодоносящие ятра, а потом помещает в  саркофаги
музеев его кастрированную, обескровленную мумию. Вы  все,  культурные  люди,
сначала убиваете создателя, напрямую или косвенно: бойкотом, голодом,  всеми
средствами, всеми превосходно отработанными приемами -  а  потом  объявляете
его гением. Вы, как личинки моли, сначала  пожираете  все  кругом,  а  потом
свободно  так  порхаете...  Очень  весело  и  культурно.  Список  достижений
культуры, то есть, список пожранного  вами  и  оприходованного  колумбарием,
таким образом, растет. А служители колумбария жиреют себе дальше, и порхают,
порхают... вдоль аккуратных рядов урн, знать не желая о живом создателе! Вот
как вы: нет уж, увольте, мол, совсем не желаю и слушать про него. Само слово
это употребить - да что вы, никогда! Разве что с иронией  упомянуть  о  нем,
посмеяться над ним, в его отсутствие, конечно, такая
   умная предосторожность... Плюнуть на его безжизненное тело: п-фапочка. Ну
да, так оно и впрямь культурней, ядовитей.
   - Как вы, однако, разгневаны, можно подумать, это  на  ваше  безжизненное
тело кто-то плюнул, и это вас морят голодом, гений... Но в одном вы правы, -
ядовито улыбнулась она, - мы там слишком  поглощены  конкретной  работой,  и
времени на поверхностные разговоры за стойкой у нас не остается. Такая уж  у
нас кропотливая работа, у мыслящих животных:  самок  и  личинок.  Можете  не
оскорбляться, вас это животное определение  не  касается.  Этот  хаотический
шелест, который вы производите  своим  языком,  и  ваша  укорененность...  в
стуле, требуют растительного  определения:  мыслящий,  что  он  -  мыслящий,
тростник. И работа культуры - вовсе не то,  что  хаотически  нашелестел  тут
этот тростник, а как раз упорядочение такого  и  всякого  хаоса,  прояснение
скрытой в нем причинности, внесение в беспорядок стройности...
   -  Внесение!  То  есть,  приписывание   причинности   тому,   что   живет
мотивациями. Цель вашей писанины, всей работы, и есть: навязать миру мертвую
причинность,  принудить  всех  забыть  о  живых,   подлинных   мотивах   его
существования.
   - Совсем наоборот, разве не вы пытаетесь принудить меня  забыть  о  живых
мотивах, направивших меня сюда, как уже сделали  это  с  самой  тарантеллой?
Попробуй, раскопай теперь ее подлинный мотив... Но я постараюсь это сделать,
ведь и я  привыкла  к  размеренной  работе,  осмысленной,  в  отличие  от...
некоторых других с их болтовней ни о чем ради самой болтовни.
   - Почему ж ни о чем? - перебил  ее  священник.  -  О  том,  да  о  сем...
Опуститесь на землю, signora, в нашей человеческой обыденности  всегда  так:
говоря обо всем, говорим ни о чем. Все небесное,  его  сиятельное  единство,
опускаясь сюда  к  нам  поближе,  в  земную  обыденность,  сейчас  же  здесь
становится тусклым то да се. Оно становится таким из милосердия к нам: иначе
бы мы его не увидели, глянув на него в упор - ослепли бы от его  сияния.  Вы
уже убедились в такой опасности, signora,  несмотря  на  ваши  эти  чудесные
очки... А так оно может присутствовать здесь,  среди  нас,  не  угрожая  нам
слепотой.
   - Можете поздравить padre, - кивнул Адамо. - По его словам, чем ближе  мы
ко всему - тем ближе мы к ничему.  Его  суждение  куда  изящней  знаменитого
суждения Сократа, и заплатил он за него намного больше. Сократу  оно  стоило
всего лишь земной жизни, переселения в небеса, в ни то - ни се, в  ничто.  А
padre заплатил за него опусканием с сияющих небес на  обыденную  землю.  Это
уже что-то.
   - А для меня обыденность не болтовня, работа! Хорошо, я спускаюсь на вашу
землю и милосердно соглашаюсь, что в вашей  болтовне  есть  какой-то  смысл,
хотя, по правде говоря, из-за нее меня уже колотит и тошнит. И крепкая башка
закачается между этими вашими тем и сем. Я согласна, так  почему  же  теперь
вам, и всем другим, не признать из милосердия, что есть какой-то смысл  и  в
моей работе?
   Она наморщила нос, возобновляя свою жалобу на непонимание других. И таким
образом снова ступила на прежний, не раз уже протоптанный путь, не  заметив,
во что превратился тот чистый ноль,  с  которого  она  некогда  намеревалась
начать новую свою попытку: в замкнутый на себе круг. В грязный,  истоптанный
ее копытами манеж.
   - Эти другие не принимают мою работу  всерьез,  и  настраиваются  ко  мне
враждебно, как только  узнают  про  нее.  Понимаю,  большинству  моя  работа
кажется беспол