з самых  неподатливых,  он  подобен  душе.  А  в  работе  с  каждым  особым
материалом требуются приемы соответствующие, тождественные ему.
   - Помнится, романчик испанский... Душевный... Нет? Я не  права?  Странно,
зачем она вам, эта душа, если вы нуждаетесь только в мясе? Все вы эти... как
это по-вашему... Bremse, вводите свои мерзкие яйца под шкуру прямо  в  мясо,
всем  бедным  девочкам,  мясники!  Просить  о  пощаде  вас  бесполезно,   вы
человеческих слов не понимаете. Вам понятен только один разговор:  ногой  по
этим самым яйцам. Даже моего папочку это проняло.
   - Ну, это ты уже завралась... За что ты его так?
   - Он насильник, он сломал меня!
   - И за это ты размозжила ему ятра. Бедняга отец,  его  уже  не  примут  в
общество даже соотечес... Постой, он  что  же,  действительно  пытался  тебя
изнасиловать? Нет, конечно же ты врешь. Но зачем?
   - А тебе - какая разница?
   - А такая, что твоя  Bremse,  дорогая,  по-нашему  -  летающий  тарантул,
вводит под шкуру не яйца. Он вводит личинки, лярвы.  Но  для  вас,  конечно,
ученых женщин с имиджем, разницы между яйцами и  личинками  нет.  И  правда,
смердит-то оно так же, а что еще нужно вашему основному органу?  Метаморфозы
имагинальных дисков прошли успешно, скопления недоразвитых клеток  развились
правильно, нюхательный орган сформировался, так отчего ж  теперь  не  нюхать
все смердящее с одинаковым удовольствием?
   - Хобот - это твой основной орган, это твои метаморфозы смердят,  мерзкая
ты сам зоологическая лярва!
   - А твои, конечно, благоухают...
   Он вскидывает глаза и обводит нас взглядом, ту часть, разумеется, которая
не заслонена конторкой. Благоухают... Он еще не знает о других,  скрытых  от
него метаморфозах! Но нам-то они известны  хорошо:  именно  эта  известность
заставляет наше тело дрожать, а не все  более  ядовитые  укусы.  Распаленное
тело дрожит, как от холода, будто эта  пыточная  камера  не  кипятильник,  а
морозильник. А когда распалится самка ехидны и хочет сойтись с  самцом,  она
идет к самцу и съедает лоно его.
   - Да, начто нам притчи о каких-то коровах, дорогая? - обнажает  он  зубы.
Что ж, разве не этого мы добивались от него? Возможно, это и есть начало его
полного обнажения  перед  нами,  первая  его  робкая  улыбка.  Пока  еще  ею
сопровождается старая надоевшая шутка, основанная на  передразнивании  чужих
слов, но по крайней мере дело уже сдвинулось с места. А  дальше  оно  пойдет
само, только не мешать ему:  способности  этого  наивного,  как  и  подобает
первочеловеку, самца усваивать уроки хоть  и  невелики,  но  они  несомненно
есть. Приданная ему  память,  вернее  -  злопамятство  его  до  сих  пор  не
подводило, и сейчас вон не подводит. Эти слова были произнесены еще утром, а
от утра нас уже отделяет неисчислимая уйма времени, вечность:
   - Прошло время  говорить  аллегориями,  козочка,  это  стало  нам  не  по
карману. Погляди на себя в зеркало, и все, от  своих-то  метаморфоз  уже  не
отвертишься никакими метафорами, от них в Египет не сбежишь. Их всегда можно
пощупать, сказать себе: вот он, каждый день при мне, вечный  праздник  моего
увядания. Щупай-щупай, делай хоть что-нибудь! Противно на  себя  смотреть  -
выйди наружу, погляди хотя бы на стены моего дома, на язвы,  оставленные  на
них старением. Выйди за город, поброди по медленно превращающимся  в  щебень
горам. Еще лучше поезжай-ка домой, погляди на перемены там, где  тебе  вроде
бы все так хорошо знакомо. Например, на потасканные жизнью рожи твоих старых
добрых приятелей. - У меня нет приятелей,  -  опровергаем  мы  это  странное
подозрение. - Тогда просто на деревья, знакомые тебе  с  детства.  Привычные
тебе так, что ты их и  замечать-то  перестала.  Посмотри,  какие  они  стали
дряхлые. - Неужели на свете есть еще деревья? - удивляемся мы. -  Почему  же
нет? Сходи хотя бы в нашу платановую аллею... Ты ведь еще там не была? -  До
нее далековато, не добраться, - жалуемся мы. - Да и есть ли она, эта  аллея?
Может, там у вас только фальшивый картонный портал, пара первых стволов  для
обмана зрения - и все. - Есть-есть, не сомневайся! Ты там покачай  пальчиком
листья, туда-сюда, если не доверяешь глазам, и убедишься: они есть. Проследи
там за их увяданием, а потом и осыпанием. Вот, смотри, сейчас они,  не  хуже
зелененького зонтика, дают блаженную тень нашей голове. А вот  сейчас  -  из
них уже проступает позoлота. Она пропитывает их, они больше не растут,  куда
ж им еще расти? Отлитые из червонного золота, они  вроде  бы  отлиты  раз  и
навсегда, навек. Что ж еще с ними  может  произойти?  Но  мы  и  мигнуть  не
успели, а они уже потрескивают и шуршат у нас под ногами.  И  вот  уже  дома
стоят по окна вторых этажей в осыпавшейся листве, и с их стен, точно так  же
шурша и потрескивая, осыпается штукатурка.  Пройдись  мимо  них,  загляни  в
окна: там, в темных  гостиных  и  спальнях  за  шторами  то  же  замедленное
увядание.  У  тихо  потрескивающих  каминов,   за   безнадежными   шуршащими
разговорами, с их вяло перелетающими от одних увядающих губ к другим  ничего
не значащими словами...
   - Как перелетают осенние паутинки, липнут к губам, медленно заковывают их
в молчание... - зачарованно продолжаем мы,  и  спохватываемся:  -  Еще  одна
форма насилия. Что-то не верится, что в домах твоих сограждан все это  есть.
Я имею в виду камины и спальни, а также уборные. Не насилие,  оно,  конечно,
есть.
   - Нет никакого насилия! Паутинки есть, зато нет никакого твоего летающего
тарантула. Никакой горечи его впрыснутого под  шкуру  яда  сожалений:  начто
это, за что это, мол, мне? Почему именно мне? Все это  сладкие  метаморфозы,
потому что они не для избранных, им подвержены все: в доме  и  в  саду,  под
солнцем и под дождем, под зонтиками и без зонтиков, под листьями...
   - Под кепками, -  вырывается  из  нас.  -  Оказывается,  тебе  знакомы  и
чувства, метафизик.
   - Знакомы, это сладкие чувства, и я знаю твердо: и они пройдут. Они  тоже
дряхлеют, потому что так же подвержены мирным метаморфозам, как и  все.  Все
поминутно меняется, внутренне и внешне. То, что меняется, недоступно  нашему
взгляду, его нельзя пощупать: пока мы тянем к нему лапку, а его-то  уж  нет.
Оно уже иное. Но нам по меньшей мере дано заметить сами изменения, их  рост,
и этого немало по нашей бедности. Что нам, бедным людям,  доступно?  То  же,
что и всякому нищему: возможность оторвать лепесток цветка, набрать в ладонь
воды...
   - Доступно? Как бы не так, где у вас тут все это взять,  а?  Все  это  вы
уже...
   - Вот-вот, понимаешь? Уже! Того, что изменилось - уже нет. То, что растет
или разлагается, а это тоже рост, не имеется в наличии. Оно непостоянно и не
может быть нам дано. Дан только сам рост, проникающий повсюду,  домогающийся
всего. Реальны только сами метаморфозы, а то, что им подвержено - нам вообще
неизвестно, что оно такое. Ты вот все: бедная, бедная девочка... Пойми, твоя
священная девочка-корова не существует, ее в сущности нет. Так  кого  же  ты
все время оплакиваешь, по чему тоскуешь? Существуют лишь ее  метаморфозы,  а
по ним самим - чего плакать? Они просто есть, ничего не поделаешь, они,  так
сказать, имеют место в жизни... Да,  они  имеют  место  и  в  корове,  но  у
самой-то коровы  нет  своего  места  в  жизни,  так  как  жизнь  переполнена
временем, заполняющим в ней все места. Сама твоя священная корова  неизменно
занимает  место  там,  где  и  место  свято,  от  времени  пусто.  Там  она,
неизменная,  разумеется  есть:  во  сне,  например,  или  в   небесах,   как
поговаривают индусы, да и другие азиаты тоже...  Но  опустившись  в  явь  на
землю, и небесная корова перестает неизменно быть:  начинает  жить,  жевать,
расти, скоропостижно меняться. А то, что меняется, растет -  в  яви  уже  не
существует, как... ну да, пусть будет - как суть личинки.  Даже  если  место
гнездования сути и не настоящее ничто, но оно и не настоящее существование.
   - А что же? -  фыркаем  мы.  -  Что,  по-твоему,  кроме  этих  двух  мест
гнездования коровы существует, а, философ? Назови его, пожалуйста!
   - Да я ведь уже назвал: сон! Да-да, его  настоящее  имя  неизвестно,  нам
пока трудно подыскать ему соответствующее имя, чтобы он и его имя,  наконец,
осветили себя друг другом, чтобы  на  вопрос:  кто  ты,  друг,  -  совместно
ответили себе и другу: я,  друг,  это  ты.  Но,  может  быть,  он  вовсе  не
нуждается в имени, так он скромен, не нуждается в освещении, так он  священ.
Скажем так, он - святой дух неизменного роста всякой плоти. Он есть, каждому
известен, но существует ли  он  по-настоящему,  так,  чтоб  его  можно  было
пощупать? Вряд ли... Но это и ни к чему, этот дух сам нас нащупает, да уже и
нащупал! Посмотри на себя в зеркало, говорю тебе, и убедишься сама: он тут.
   - Вы все хотите одного: пощупать, я знаю, - подмигиваем мы. -  Зачем  это
духам, как они это делают, и чем - не вполне ясно. С  плотью,  конечно,  все
намного ясней. Постоянный рост плоти? Скажи лучше: вечное  ее  стояние,  так
что трусы рвутся.
   - Ты начинаешь понимать! - восклицает он. - Еще  немного,  и  глаза  твои
откроются вполне, и ты совсем прозреешь. Тогда глянь вокруг  этими  глазами,
скажем, глазами главного химика всего происходящего. Еще лучше -  верховного
алхимика. Да, только что жалюзи вроде  бы  были  зелененькими,  это  еще  не
забылось, еще помнится, но сейчас-то они уже из желтенького говнеца!  Только
что черные кепки - сейчас уже покрыты пылью, а в пыли уже  сверкают  золотые
крупинки, еще немного - и кепки отлиты из червонного золота. Гляди  на  них,
пока это не случилось, потом будет поздно, на них нельзя будет смотреть, как
на солнце. В самый раз тебе это проделать, протереть глаза и спросить  себя:
начто же все это? И ответить мужественно и прямо, не прибегая к  притчам:  а
так, ниначто.
   - А нато, чтоб снова запылиться, - уклоняемся мы  от  такого  ответа,  не
желая следовать его совету, или вместе с ним  посмеяться  над  шуткой.  -  А
листьям снова отрасти, чтоб снова порвать  трусы.  Я  не  начинаю,  я  давно
понимаю все твои метафоры, не беспокойся. Я вообще давно прозрела  и  теперь
все вижу ясно.
   - Еще бы тебе не видеть! Себя-то ты отлично знаешь.  Твои-то  собственные
метаморфозы тебе куда видней, чем чужие, нет нужды  и  в  очках.  Да  и  для
наблюдений со стороны лучше тебя ничего не найти, ты как  бы  лишена  личных
качеств, все твои качества свойственны и другим,  всем  самкам.  Ты  отлично
исполненная модель женщины вообще, первоженщина  без  позднейших  наслоений,
чистейшее место для гнездования личинок метаморфоз:  чистый  лист,  ноль.  А
дробь метаморфоз, наслаивающаяся на чистый ноль, заметней,  чем  на  других,
уже  проявивших  свою  индивидуальность  числах.  И  выглядит  она  крупней,
очевидней, да, метаморфозы девственницы очевидней метаморфоз шлюхи. Понятно,
почему тебе так дорога сказочка про твою священную корову Ио:  вот  кому  ты
действительно родственница, по типу ты весталка, как и она. Это сразу  ясно,
как только перестают сбивать с толку все  эти  твои  скачки  туда-сюда:  так
повернешься - милый невинный детеныш, эдак - скверная  старуха,  заматерелая
девственница... Внезапно нанесенный  удар  заставляет  нас  подпрыгнуть.  Не
подготовленные к прыжку, мы приземляемся не на гранитный пол пятками,  а  на
стойку локтями. Боль от такого приземления вырывает из нас хриплый стон. Да,
вот это удар по существу, и такая боль неопровержимо свидетельствует  о  его
существовании. Она несомненнo дана, несомненно есть, от нее не  отвертеться.
Область ее гнездования в нас, там, куда нанесен удар: ниже пояса.
   Это удар исподтишка, без подготовки. Таким ударом можно раскроить лоно  и
ехиднe, и его съедят родные детеныши. Такой же силы боксерский удар  кулаком
исподтишка нанес нам некогда партнер, назначенный тренером танцкласса,  один
особо подлый мальчишка. И его мотивы остались нераскрытыми, но  сам  удар  -
несомненная  причина  последовавших  неприятностей:  это  с  тех   пор   нас
периодически мучают такие же тошнотворные боли, как вот эта, сейчас. Все это
время мы бдительно не подпускали к себе никого, от кого можно ожидать  такой
же подлости, но вот - пожалуйста, снова пропускаем  вскрывающий  наше  чрево
удар. Во вскрывшийся пролом сейчас  толпами  повалят  из  преисподней  самые
жуткие детища нашей души,  из  них  выходят  отличные  матереубийцы:  что-то
нестерпимо горячее уже  налегает  нам  на  лонную  кость  -  и  одновременно
поднимается  наверх  к  гортани.  Мы  схвачены  двумя   жестокими   спазмами
одновременно, рвотной и родовой, и нам вряд ли устоять  перед  этим  двойным
насилием. Да вот уже и выпадает из нас давно зреющий в нашем чреве плод...
   - А если я и  в  самом  деле  девственница?  -  вываливается  из  нас.  -
Представить себе такую глупость  трудно,  но  ты  попробуй.  Вообрази,  что,
допустим, была такая игра. Предположим, нас было несколько  девчонок,  и  мы
дали друг другу подписку, что до замужества не станем... Ну да, а потом  все
они повыскакивали замуж, а те, кто не выскочили, давно позабыли про  детские
игры. Я же, допустим, единственная из них,  которая  приняла  игру  всерьез,
ведь это я ее придумала. Мне вообще свойственна серьезность, по меньшей мере
- одной моей половинке. Кроме того,  возникает  такое  светлое  состояние...
короче, предположим, что были и более серьезные причины.
   Хотя громадная тяжесть и вываливается из нас,  но  это  не  приносит  нам
заманчивого облегчения. Значит, это  и  есть  вожделенные  плоды  обещанного
прозрения? Да, нет нужды ни  в  каких  очках,  проявленная  картинка  и  так
приятна  для  вполне  открывшихся  глаз,  и  без  вспомогательных   линзочек
беспощадно четка.  Все  без  обмана:  у  старухи  Горгоны  обличье  красивой
девственницы и блудницы, как у богинь. Волосы на ее голове - змеи, а  взгляд
ее - смерть, хотя играет она в детские игры и все время смеется.  Живет  она
обычно за горами, где и боги живут.  Но  когда  приходит  брачная  ее  пора,
встает она и начинает звать. А в ответ на отчаянный зов тот, к  которому  из
такой  бездны  взывают  этими  воплями,  опять  только  пожимает  плечами  и
поправляет:
   - Мотивы, дорогая, ты  упорно  смешиваешь  мотивы  с  причинами.  Светлое
состояние, игра всерьез... У нее, между прочим, есть принятое имя: celibato,
спроси у padre, он соврать не даст. Что ж, этой игрой можно объяснить  почти
все...  Но  тогда  у  нас  с  тобой  еще  меньше   общего,   старушка,   чем
предполагалось. А-а, позвать даже льва и прочих зверей,  домашних  животных,
птиц и змей: идите ко мне! Да только  услышат  они  такой  зов,  исполненный
таких обещаний сладкий зов будущего - так и пойдут к нам, никаких  сомнений!
А этот кастрированный мерин только пожимает жирными плечами. Тупо  и  упорно
он продолжает свою детскую игру, пародирование чужих приемов,  на  этот  раз
того из них, которым давеча мы сами исподтишка достали padre... ногой по его
целибату. Теперь наше оружие поворачивают против нас,  выворачивают  нашу  и
без того вывернутую изнанку снова наизнанку. Тошнота опять всей ватной тушей
своей наваливается на нас,  и  мы  вынуждены  схватиться  за  глотку,  чтобы
удержать ее спазмы. Может, хлебнуть водички?  Из-под  конторки,  тепленькой,
нагретой его задницей? Ну нет,  охваченные  жаждой  мести  за  безответность
зова, мы злобно хохочем, предпочтя так утолить ее.
   - У нас вообще  нет  общего,  братишка!  Все  это  твое  общее  -  с  тем
мерзавцем, облапошившим тебя с  твоей  женушкой,  которого  ты  после  этого
трусливо защищаешь, вроде бы жалуясь на него.  Ваши  общие  святые  писания,
твой Овидий и его Фрейд - и те крадены из одного общего кармана,  у  папочки
Моисея. У вас одна бухгалтерия, потому вы и грызетесь, как  осы.  Состряпали
себе тут уютное местечко гнездования, вонючие вы личинки,  а  я  вот  сейчас
пойду и разворошу его, осиное ваше гнездо!
   - Да провались ты, откуда взялась, ко всем чертям! -  вскрикивает  он.  -
Лучше бы тебе тут и не появляться. А еще лучше - вовсе не родиться...
   Ну вот, наконец-то. Но мы и не сомневались, что в конце концов вывернем и
его наизнанку. Что рано или поздно он последует за  терпеливо  показываемыми
ему примерами, снова и снова подсовываемыми нами образцами  для  подражания.
Сам ведь неосторожно признавался, что легко  тянется  за  другими,  хотя  бы
только ножкой, ну, а теперь сделал и другое, более важное признание.  Начать
выдавать свои секреты,  предавать  себя  -  потом  уж  не  удержаться,  дело
покатится уже по инерции. А что у него,  толстопятого,  не  нашлось  других,
адекватных слов для передачи своего подлинного желания, и не хватило  отваги
признаться в нем напрямую - это даже лучше. Выраженное не в  лоб,  а  тонким
косвенным приемом, не утверждением, а отрицанием, признание становится много
глубже. Отрицание интимного делает его намного интимней, а выворачивание его
изнанкой наружу  уничтожает  всякую  интимность.  Наше  платье  докажет  это
наглядно кому угодно: раздеться до исподнего - все равно, что не носить  его
вовсе. Разве что вывернуть наружу и его, саму изнанку - наизнанку.
   - А денежки? - ехидно интересуемся мы, пробуя проделать и это.
   - Да я сам тебе приплачу! Ты просила  поддержки?  Получай,  -  с  треском
открывает он ящик своего стола. - Вот тебе на дорогу, и проваливай отсюда.


                     ПЕРЕДОВАЯ ПОЗИЦИЯ

   На миг мы поддаемся  острому  желанию  последовать  его  предложению.  Но
теперь уже куда легче вместе следовать давно несущему нас общему потоку, чем
пытаться выбраться из него одним. И потому мы в тот же миг с удовлетворенным
мурлыканьем втягиваемся вместе с ним в проломленный нами вместе проток,  как
в решетку слива, урча, втягивается  набравшая  скорость  в  крутом  переулке
сточная вода.
   - Ну нет! - урчим, мурлыкаем мы. - После того, что я видела  собственными
глазами? Дудки, меня уже никто не заставит убраться...  Я  вообще  свободна,
вольна делать, что хочу, жить, как хочу. Я привыкла к этому: хочу -  значит,
ставлю конкретную цель и добиваюсь. И потому следствия моих поступков всегда
соответствуют причинам. У меня давно налажен рабочий ритм  достижения  цели,
никаких неожиданностей и потрясений, и не только у меня:  так  повсюду,  где
течет нормальная культурная европейская жизнь,  подчиненная  всем  известным
закономерностям. Это у вас тут все перевернуто вверх ногами... пузом кверху,
как в могиле. Нарушена причинность, замутнена ясность  следствий.  Вроде  бы
как  раз  ясно  все,  а  объяснить  ничего  нельзя,  хотя  дается  множество
объяснений. Так в настоящей жизни не бывает, так бывает только в смерти,  да
и то не в Европе - где-нибудь в Азии. Да вы и не похожи  на  европейцев,  вы
похожи на азиатов, вечно усыпанных пеплом своих  дорогих  покойников,  вечно
возящихся в пыли могил... Вон как все вокруг  покрыто  пылью!  Это  все  вы.
Пусть пепел некоторых из вас еще шевелится, корчится в судорогах  -  но  все
равно это пепел. И это не живые судороги - покорная агония, рабская  смерть.
Что ж, помирай дальше, дружок, а я пока еще жива,  свободна,  и  буду  жить.
По-своему, как мне хочется, свободно. И потому - мне пора. Понимаешь? У меня
дела в городе.
   - Эту твою корову Европу давно пора опять поставить на рога и...
   - И что?
   - И все дела. Дела? Смотри, в Сан Фуриа  не  принято,  чтобы  женщина  по
вечерам имела дела в городе, особенно в воскресный вечер.
   - А я не женщина Сан Фуриа, я из другого места... теста. И потому  -  тем
более свободна поступать, как мне хочется.
   - Свобода - это неизвестность, - настаивает он. -  А  чего  хочешь  ты  -
тебе, по твоим же словам, отлично известно. У тебя  конкретные  цели,  тогда
какая же у тебя свобода?
   - Хорошо, - соглашаемся мы на уточнение, - была свободна... и снова буду,
когда сделаю это дело. Но ты мешаешь мне  его  сделать,  ты  намеренно  меня
задерживаешь. Пусти.
   - Никто тебя не дер