, вы действительно крестный  папаша  в
вашем, так сказать, кооперативе  и  хотите  это  скрыть.  Или  редко  видите
женщин... Тарахтите сальности и приплясываете, будто я вас щекочу. Кстати, я
не видела еще ни одной женщины в вашем городишке. Если они вообще тут  есть,
то где они прячутся?
   - Ну-ну, полегче, не  надо  на  меня  давить,  синьора...  Я  и  так  все
расскажу. Девушки Сан Фуриа, очень добропорядочные  девушки,  до  замужества
сидят по отеческим домам, ждут женихов. А старухи,  между  прочим  -  жуткие
фурии, следят за добропорядочностью девушек. И тоже сидят по  домам.  У  нас
тут все ближе к  природе,  женской,  разумеется.  Все  сохраняется  в  своей
естественности. Нормальные  проявления  инстинктов,  из  которых  главный  -
конечно  же  семейный,  не  извращены  промышленной  цивилизацией,  как  это
случилось у вас. Виноват, но я сужу по тому, что имею перед глазами.  А  вот
наши инстинкты под присмотром и служат наилучшим образом тому,  для  чего  и
даны:  для  успешного  деторождения.  Инстинкты,  особенно  женские,  нельзя
подвергать искушениям, выпуская  их  бродить  по  панелям.  И  мы  этого  не
допускаем. Потому у нас такие многочисленные семьи, не то что у вас.
   - Инстинкты в Сан Фуриа под присмотром фурий, - кивнула она. - Это и есть
абсолютная естественность, оно и по  вам  видно.  Только  естественные  люди
могут так плоско каламбурить. Вообще принято считать, что каламбур - признак
нижайшей ступени культуры, а то и полного ее отсутствия.
   - Неужели? Очень рад. Да, и потому вы для  нас...  с  вашей  культурой...
действительно вроде щекотки, вы угадали, вроде зуда от  укуса  комара.  Я-то
потерплю  как-нибудь,  а  вот  моим  консервативным  согражданам  может   не
понравиться такой  раздражитель.  Вы  должны  их  понять.  У  нас  ведь  тут
спокойно, тихо. Наши инстинкты,  как  я  уже  сказал,  естественным  образом
дремлют. Вашими укусами вы можете их разбудить. Я вас предупредил, не правда
ли... Видите, я не то, что этот бирюк  Адамо,  на  мою  отзывчивость  вы  не
можете пожаловаться. Кофе, пирог - хотите?
   Ее затошнило при одном только упоминании о еде. Она  сама  была  пирогом,
сунутым в духовку, и едва сдерживала готовый  брызнуть  из  нее  сок.  Ну  и
занесло же ее! На кладбище, полное милых покойников: в приемной  колумбария,
в гостинице, сидит козел отпущения  первочеловек  Адам,  он  же  -  сновидец
Сведенборг. А толкует сны по утрам,  заодно  приводя  в  порядок  бороды,  -
крестный  папаша  цирюльни   доктор   Фрейд!   Тогда   третий   значительный
представитель местной фауны, сферы обслуживания и знати, так сказать, должен
быть самим теневым  Папой,  восседающим  на  подпольном  Святейшем  Престоле
местного Кооператива. Что ж, в  такой  поместной  троице,  как  в  трельяже,
исчерпывающе  отразится  вся  мировая  элита,  поскольку  все  замечательные
достижения мужской цивилизации окажутся представленными  в  этом  городишке.
Пусть не притворяются, что культура этой цивилизации их не коснулась, да тут
заповедник всех ее прелестей, они тут, в этом своем раю, как  ее  боги!  Вон
как они тут, подавив всех конкурентов, богуют.
   Отныне ты так и будешь называть эту троицу, этими именами, приказала себе
она. Пусть даже только в  воображении,  но  и  так  оно  уже  веселее,  нет,
ироничней, потому что с весельем, это уже ясно, покончено. Хорошо еще,  если
на иронию, при помощи которой можно как-то кусать противника, хватит сил.  А
то  ведь   бессильная   ирония   вечно   норовит   преобразиться   в   нечто
самоубийственное, в желчность. Кусаяcь же, желчный кусает и отравляет самого
себя, как скорпион. Когда змея идет пить воду, то  яд  в  гнезде  оставляет,
чтобы не отравить  себя,  пьющую  из  источника.  Но  она  и  в  самом  деле
чувствовала себя отравленной, так устала. А ведь сейчас только утро, пусть и
не раннее, и до полудня уже недалеко.
   - Что-нибудь холодное. Можно и вина, только не этого... - показала она на
литровую бутылку, оставленную на столе четырьмя  черными  близнецами.  -  Но
лучше какие-нибудь фрукты. Знаете, эта щекотка - дело  обоюдное,  и  мы,  по
вашему выражению, квиты. Признаться, я тоже  что-то  такое  пережила,  вроде
укуса, когда эти ваши... тарантулы отсюда уползали. Я вовсе не давлю на вас,
вам показалось. Это на меня давило их присутствие, ну  а  потом,  когда  они
ушли... я почувствовала себя посвободней. Может быть  -  слишком  свободной,
вот и наговорила чепухи.
   Фрейд Цирюльни кивнул и исчез в соседней комнате. Она заглянула в прорезь
жалюзи: все  та  же  картина,  расплавленная  свечением  палуба  шхуны.  Тех
четверых кооператоров в кепках и след простыл. Если не  считать  их  следами
остатки тягостного чувства, не остывшего еще в ней самой. Там, где могли  бы
поджидать ее они, а этого она почему-то  опасалась,  потому  и  заглянула  в
прорезь, площадь по диагонали пересекала долговязая фигура в черной  сутане.
Как ни странно - без кепки. И без тени. Можно  посочувствовать,  в  такую-то
жару... Фигура двигалась  по  направлению  к  гостинице  и  через  полминуты
скрылась из виду за тем же углом, который обогнула и  она  сама,  скатываясь
вчера вечером на площадь. Она восприняла появление этой  фигуры  на  той  же
сцене так, как воспринимала дорожные указатели: вот это перекресток,  а  вот
зеленый свет, и, значит, твой выход, жми на акселлератор.
   - Наверное, это то, что вам нужно, - прозудел за  ее  плечом  Фрейд.  Она
вздрогнула от неожиданности. - Я имею в виду ваше хобби. Но также ваш пирог,
он фруктовый, поточней - яблочный, и к нему молоко. Это наш  prete,  ему  вы
можете задать свои вопросы. Те, которые уже не для начала. Только он человек
замкнутый, предупреждаю, и всегда в кислом  настроении.  Может,  оно  станет
лучше, если вы назовете  его  padre.  Еще  лучше,  если  я  вас  представлю,
хотите?
   - Вы меня  представите?  -  засмеялась  она.  -  Извините...  а  кто  вас
представлял мне?
   - Э, я другое дело, у меня широкие взгляды. Все равно вам  больше  не  на
кого надеяться, а мне оно вовсе не в тягость. Хотите?
   Он отвел руку со стаканом молока к окну, другая была занята тарелкой,  на
которой лежал треугольный кусок пирога.
   - Не хочу. Ничего с ним не сделается, не прокиснет, небось. Я имею в виду
вашего padre, а не молоко. И то, что вы слишком навязываетесь, любезный... -
Она снова оглядела его брюхо. - Больше, чем вам от Бога дано возможностей. А
молоко - дайте-ка сюда.
   Она тщательно вытерла закраину стакана пальцем, так, чтобы Фрейд Цирюльни
это обязательно заметил. Отхлебнула глоток, а потом и  выпила  все  до  дна,
преодолевая мощный прилив вдруг усилившейся тошноты: молоко, вроде бы,  таки
начало подкисать. Или это все тот же, установившийся во рту после  вчерашней
дороги привкус? Из-за тошноты она и не притронулась к пирогу.
   - Спасибо, больше ничего не нужно. Вообще-то  я  завтракаю  позже,  и  не
совсем  так:  например,  натуральными  яблоками,  не  потерявшими  природных
свойств, не испорченными в тесте. Я вообще избегаю теста, как и  мяса.  Если
уж иногда нужны тяжелые калории - ем сыр. Этот продукт, по крайней мере,  не
гниет и не прокисает.
   - Что дано, то дано... - пробормотал он, рассматривая пустой стакан. -  Я
имею в виду, Бог даст - позавтракаете себе позже.
   Сквозь  щель  жалюзи  она  снова  увидела  на  середине  площади   фигуру
священника, но теперь двигающуюся в противоположном направлении,  к  церкви.
Что верно - то верно, после того, как он побывал в гостинице, а  больше  там
заходить вроде и некуда, представлять ее не потребуется.  Она  заторопилась:
следует перехватить его по пути, на  нейтральной  территории.  Сам  черт  не
раскачает  на  доверительный  разговор  святого  отца  в   его   собственной
исповедальне.
   - Сколько с меня?
   - Ничего, это такие пустяки... Заходите еще, синьора. Я постараюсь добыть
для вас ваши яблоки.
   Все-таки ей везет. Если переговоры с местным бомондом продолжатся так  же
без перерывов, то сэкономится много времени. Она сможет  отмерить  им  ровно
столько времени, сколько им полагается по рангу, ни минутой больше.  Но  как
неприятна вся эта местная знать! Будь справедливой, одернула себя она, разве
в других местах она приятней? Эти-то хоть сами ни в  чем  не  виноваты,  они
лишь отражения давно умерших оригиналов в не ими придуманных зеркалах. Какое
им дано зеркало, такие они и отражения. Точно по этой мерке. -  Если  уж  вы
так сгораете от любопытства, - смягчившись, разрешила она, учтя свои мысли о
справедливости и бесплатное молоко, и кое-что еще кислое, о чем  ее  так  же
бесплатно предупредили, - так и быть: можете меня  ему  представить.  Только
без ваших пошлостей, пожалуйста... Представьте-ка и себе, что  я  на  вас  и
надеюсь, и уповаю. Одновременно.


                       ТРЕТЬЯ ПОЗИЦИЯ

   Под скрученным в рог козырьком  выгоревшей  кепки  и  выпученные  буркалы
Фрейда Цирюльни превратились в пуговки с коричневыми подпалинами.
   - Ну и жара, - вырвалось у нее, - и это в мае!
   - Не в декабре же...  Но  вы  верно  заметили,  лучше  от  жары  сгореть,
снаружи, чем от любопытства изнутри. Меньше мучений, - прокомментировал он.
   Стоит применить его максиму к себе - и спорить с нею уже не захочется.
   Она без напоминаний открыла зонтик,  еще  на  пороге.  На  желтых  плитах
вокруг ее  тапочек  образовался  зеленый  круг.  Из-за  его  яркости  и  все
остальное чуточку позеленело, в том числе и след высохшего  овального  пятна
перед комиссариатом - там, в недоступной дали, на  другой  стороне  площади.
Стоило лишь вспомнить о нем, чтобы  снова  подступило  ночное  астматическое
удушье. Она решила без нужды не открывать рот, втянула  носом  жар  и  запах
нагретого камня с примесью каких-то знакомых химикалиев. В носоглотке  сразу
запершило, верхушки легких обожгло. Точно, ты  заболела,  подумала  она,  но
решила - нет, скорей всего это все та же озонная дыра, что и по  ту  сторону
Альп, дома. Симптомы такие же.
   Она автоматически отклонила  зонтик  и  глянула  туда,  где  должна  была
находиться эта дыра. И она ее увидела, на миг - но этого молниеносного удара
хватило, чтобы снова пригнуть ей голову: прямо в ее зрачки с неба  уставился
черный   с   прозеленью   чужой,   от   которого   расходились,   пульсируя,
горчично-оранжевые волны.  В  навалившихся  на  тот  бездонный  зрачок,  как
бельмы, туманных облаках сияли две кольцевые радуги - одна в одной, радужная
оболочка чудовищного разъяренного глаза.  Ей  снова  повезло.  Она  все-таки
нашла и увидела в упор солнце, случайно глянув именно в ту  точку,  где  оно
находилось. Сомнительное везенье. После него она надолго сохранила в  фокусе
своего зрения мешающее смотреть, свободно плавающее пятно. Будто ей  пролили
на хрусталик йоду, и его лужица теперь парила между ней и всем остальным, не
давая утихнуть сразу же  возникшему  под  ее  веками  жжению.  Придавая  уже
закрепившемуся на всем вокруг зеленому налету золотистость. Или - выявив  ее
в нем.
   Они с Фрейдом двигались под почти  прямым  углом  к  курсу,  пролагаемому
священником, по другой диагонали сцены. Впереди толкователь  снов,  за  ним,
как за буксиром, она. Нужда в буксире, признаться, была:  ноги  снова  стали
ватными, размякли, и она, размягченная, не  шла  -  неуверенно  тащилась  по
горящей под подошвами тапочек пустыне. Неуверенно, ведь это  был  совершенно
незнакомый ей аллюр.
   Священник несколько раз поворачивал голову в их сторону и в конце  концов
придержал шаг, добрый человек. Prete curato был тощий и длинный, сутана была
ему коротковата: из-под нее выглядывали черные ботинки на  толстой  подошве.
Чем ближе к нему, тем заметней весь этот наряд отливал зеленью. Впившийся  в
шею кусочек белого воротничка пожелтел.  Застиран,  наверное,  до  ветхости.
Несчастный, как ему-то, должно быть, жарко... Но уж нанялся, так терпи, если
хочешь сидеть на Престоле Святейшего Кооператива, вяло думала все это долгое
время она. И тут же вяло стыдила себя за эти  жалкие  мысли,  будто  он  мог
прочитать их на ее лице.
   А он действительно мог, потому что первым  достиг  точки  пересечения  их
курсов и остановился, поджидая и рассматривая ее. Не всю, на ее ноги  он  не
глянул ни разу. А начто ему на них смотреть? Он уже и так слыхал о ее  ногах
заранее. И вообще все знал о ней, побывав в гостинице, потому и  придерживал
шаг: чтоб они могли сойтись на площади, не оскверняя церкви,  так?  Так-так,
они сошлись  именно  там,  где  им  намечено  сойтись,  у  нижней  ступеньки
портальной  лестницы.  Измученная  путешествием,  она  оперлась  ладонью  на
облупленную  колонну  и  тут  же  отдернула  руку:  ногти  зачерпнули  пыль,
набившуюся в  желобки  каннелюров.  Кроме  того,  из  разламывающей  колонну
диагональной трещины  торчала  половина  горбатой  спины  и  пара  волосатых
паучьих ног.
   Вот дрянь, прошептала она, надеясь, что prete не примет это на свой счет,
и одновременно уповая на то, что примет. Она подняла зонтик  повыше,  не  из
желания загладить неловкость, а чтобы не так мучительно было смотреть ему  в
освещенное лицо. Искусственная яркозеленая тень с золотистым отливом накрыла
его.  Теперь  только,  по  контрасту,  стало  ясно,  что  прежний  желтый  с
прозеленью перелив  его  сутаны  был  вполне  натуральным:  так  отсвечивала
пропитавшая ее, замешанная на поте пыль. Желтизна воротничка объяснялась тем
же. Чтобы понять это, понадобилось мощное средство,  контраст.  Значит,  это
простое объяснение не было результатом просто лишь  приближения  к  объекту,
как сочла она.
   Отвлеченная  этими  открытиями,  она   опоздала   с   намеченным,   давно
разработанным своим вступлением. Священник поздоровался первым и сразу повел
разговор в очень быстром темпе, словно хотел  поскорей  покончить  с  ним  и
уйти, куда-нибудь - лишь бы отсюда, в какую угодно тень, только  не  в  эту,
зеленую. Прием известный: чтобы выдержать этот темп, немедленно вступивший в
противоречие с ее ватными ногами, общей размягченностью  мышц  и  мозга,  ей
придется затратить очень большие усилия. После таких затрат уже не останется
сил для оценки, вполне ли это удалось.
   - Добрый день, синьора. Ужасная жара.
   Выражение его лица тоже  противоречило  предложенному  темпу:  и  вправду
кислое.  Она  попыталась  взять  реванш,  чтобы  и   самой   не   прокиснуть
окончательно.
   - Ужасная. Добрый день, padre. Меня зовут Эва Косински.
   - Надо же, какое созвучие, - хмыкнул Фрейд. Наверное, это он  и  называл:
представить. - Будто нарочно придумано, чтoб было о чем поговорить.
   - Красивое имя... - поморщился священник. - Вы полька? Прекрасно говорите
по-итальянски.
   У него не было никаких оснований делать такие заключения, хотя бы потому,
что она еще ничего и сказать-то не успела. Вот тебе и доказательство, что он
получил от хозяина гостиницы всю необходимую информацию. Что ж,  тем  лучше,
прелюдия сократится сама собой.
   - Нет, я из Германии. Но вы почти угадали: я наполовину русская, мой отец
во время войны попал в плен.  Бежал  из  лагеря  в  Италию,  потом,  кстати,
партизанил у вас на севере... Потом снова бежал, к американцам в Баварию.  Я
родилась в Мюнхене, но итальянский тоже  мой  родной  язык,  как  русский  и
немецкий, потому что моя мама - итальянка. Отец познакомился с  ней  еще  во
время войны, а поженились они намного позже. У вас такой тонкий слух, padre,
и вы так внимательны!
   - Не преувеличивайте...
   Его кадык, как поршень, качнулся туда-сюда, вверх-вниз. И он  еще  больше
сморщился, будто в его глотке и впрямь застрял кусок адамова  яблока,  самый
кислый кусок.  Будто  употребленное  ею  слово  внимательны  значило  совсем
другое: подозрительны.
   - Русский! - сокрушенно покачал кепкой Фрейд. -  Это  очень  интересно...
Скажите что-нибудь по-русски, можете?
   - Хотите проверить, не вру ли я? - догадалась она. -  Пожалуйста.  Что  б
такое сказать, подходящее ситуации... А-а, вот: утропъ имать два рога, живет
же на крайне земли, да егда ся вожедает - чешет роги свои. Тако и  человекъ,
в рогъ место далъ ему есть Богъ оба завета, якоже  рече  пророкъ  Давидъ:  о
тобе врагы наша избодем рогы. Ну что, достаточно, чтобы удостовериться?
   - Очень красивый язык, - оценил Фрейд.
   - Очень похож на польский... - дополнил священник.
   - Что вы в этом понимаете? - возмутилась она. Шутка с архаичным диалектом
была понята только ею самой, вышла попросту глупой, потому  и  она  сама  не
испытывала никакого  желания  посмеяться.  Вместо  него  она  испытала  лишь
удивление, что так крепко запомнила всю эту бессмыслицу.
   - Наш папа Иоанн-Павел - тоже поляк, - прикрыл глаза священник, наверное,
чтобы и самому получше осознать сказанное. Насладившись  им  вполне,  и  для
того  выдержав  паузу,  он  снова  раскрыл  глаза  и   вернулся   к   прежде
установленному темпу: - Так что мы все теперь знаем, как звучит польский. Вы
вчера приехали? Как устроились?
   - А мой папа русский! - вскрикнула она, но тут же взяла  себя  в  руки  и
продолжила поспокойней:  -  В  общем  нормально.  Гостиница  сносная,  да  и
город... Хотя, правду сказать, в этом городе живут странные люди.
   Она глазами показала, кого имеет в виду: сначала скосила их на Фрейда,  а
потом описала взглядом, слева направо, качельную дугу через всю площадь.  Но
нашла на ней немногое.
   В одном конце дуги, над матовой от  пыли  крышей  "Фиесты",  нарисованную
прямо на стене - не навешенную, как показалось ночью - вывеску гостиницы, на
которой можно прочесть только вторую половину: "HOTEL". Первая почти  совсем
выцвела... Любопытно, что ж еще к этому можно прибавить?
   А в другом ее конце - такую же  выцвевшую  спину  исчезающего  в  проломе
платановой аллеи прохожего. Точно такого же прохожего, не отличить  от  того
первого, увиденного полчаса назад, как нельзя отличить отражение  в  зеркале
от оригинала, от тех четырех оригиналов, какой назойливый повтор!  Но  может
быть - это и есть тот самый прохожий, с тех самых пор, как она  его  впервые
увидела, продолжающий медленно удаляться в пролом...  Тогда  это  тягостное,
мучительное удаление - не повтор, а дление одного и того  же,  и  его  можно
счесть навязчивым предупреждением об угрозе. Будто существует такая  угроза:
вечно ей следить за исчезающей в сумрачной аллее  горбатой  паучьей  спиной.
Вечно за нею следовать, впасть в безмерно растянутый миг, во временную  яму,
вырытую у ее ног, как в выломанный  перед  нею  пролом  фальшивой  лестницы,
протянутой от окна к двери ее комнаты. Ни на что не годной  лестницы,  разве
что в нее с треском провалиться. То есть, с треском провалить все дело.
   - То есть?
   Prete даже и не глянул туда, куда  она  уставилась  так  встревоженно  и,
одновременно, оцепенело. И понятно: чтобы проделать такое,  ей  понадобилось
повернуть голову затылком  к  нему.  Значит,  еще  и  поэтому  она  все  это
проделала напрасно, придется  присовокуплять  словесные  разъяснения,  стало
быть - продлить таки прелюдию.
   - То есть, я еще не видела ни одной  женщины.  Живут  ли  в  этом  городе
женщины, а если живут - то где они?
   - А... понимаю. Странные люди - это по-вашему мужчины,  я  вас  прекрасно
понимаю. Но в городе есть и женщины, только они сидят дома... в такую  жару.
- Он, наконец, многозначительно оглядел ее голые колени. Она тоже  прекрасно
все поняла. - Но у них и зимой есть чем заняться в доме. А чем  вас  обидели
мужчины?
   - Это они на меня почему-то обижены. Они все почему-то уверены, что я тут
выискиваю злостных неплательщиков налогов.
   - А на самом деле?
   - А на самом деле все  намного  серьезней,  синьора  ищет  доказательства
проникновения  мафии  в  производство  кукурузы,  -   вставил   Фрейд.   Она
вздрогнула, успев совершенно позабыть о его присутствии. - И в  коммунальное
хозяйство. Потому она не идет со  своими  проблемами  в  нашу  полицию,  или
администрацию, а хочет поговорить  с  завед